Страницы: -
1 -
2 -
3 -
4 -
5 -
6 -
7 -
8 -
9 -
10 -
11 -
12 -
13 -
14 -
15 -
16 -
17 -
18 -
19 -
20 -
21 -
22 -
23 -
24 -
25 -
26 -
27 -
28 -
29 -
30 -
31 -
32 -
33 -
гни нашего причала на востоке. Но вскоре и они, и свечи
за окнами Бартонской фермы померкли, и лишь свет луны заливал все вокруг,
прорезая на воде серебристую дорожку. Если эта ночь так и манила
прогуляться, то она манила и поплавать. Ни припарки, ни настойки не удержали
меня. Я спустился к своему излюбленному месту на выступающих в море скалах
и, смеясь над своим поистине возвышенным безумием, бросился в воду. Господи!
Она была ледяной. Я, как собака, встряхнулся и, стуча зубами от холода,
отчаянно заработал руками и ногами и поплыл через бухту. Не пробыв в воде и
четырех минут, я вернулся на скалы, чтобы одеться.
Безумие. Хуже, чем безумие. Но мне было все нипочем.
Я, как мог, вытерся рубашкой, оделся и стал через лес подниматься к
дому. Луна роняла призрачный свет на тропу, за каждым деревом прятались
мрачные фантастические тени. Там, где тропа делилась на две - одна вела к
кедровой дорожке, вторая - к новой террасе немного выше по склону холма, -
в густых зарослях деревьев я услышал шорох и в воздухе разлился зловонный
лисий запах; казалось, его источают даже листья под моими ногами. Но я
никого не увидел. Желтые нарциссы, усеявшие невысокие земляные насыпи с
обеих сторон от меня, замерли в сонном покое.
Наконец я подошел к дому и взглянул на окно Рейчел. Оно было
распахнуто, но я не мог определить, горит ли в спальне свеча или она уже
задула ее. Я посмотрел на часы. До полуночи оставалось всего пять минут. И
вдруг я понял, что как наши молодцы не утерпели и раньше времени вручили мне
свой подарок, так и я не могу больше ждать и должен немедленно поднести
Рейчел свой. Я вспомнил про миссис Паско, про капусту, и ретивое взыграло во
мне с новой силой. Я подошел к дому, встал под окном голубой спальни и
окликнул Рейчел.
Я три раза произнес ее имя, прежде чем услышал ответ. Она подошла к
открытому окну в своей белой монашеской рясе с длинными рукавами и кружевным
воротником.
- Что вам надо? - спросила она. - Я уже на три четверти заснула, а
вы разбудили меня.
- Прошу вас, постойте минутку у окна. Я хочу вам что-то дать. То, с
чем меня встретила миссис Паско.
- Я не так любопытна, как миссис Паско, - ответила она. - Подождите
до утра.
- До утра никак нельзя. Это должно произойти сейчас.
Я вбежал в дом, поднялся в свою комнату и снова спустился с корзиной
для овощей. К ее ручкам я привязал длинную веревку. В кармане моей куртки
лежал документ, составленный мистером Треуином.
Она ждала у окна.
- Боже мой, - тихо проговорила она, - что вы принесли в этой
корзине? Послушайте, Филипп, если вы затеваете очередную мистификацию, то я
в ней не участвую. Вы спрятали там раков или омаров?
- Миссис Паско считает, что там капуста. Во всяком случае, в корзине
нет ничего, что кусалось бы. Даю вам слово. А теперь - ловите веревку.
И я бросил в окно конец веревки.
- Тяните, - сказал я. - Только обеими руками. Корзина кое-что весит.
Она стала тянуть веревку, как ей было сказано, и корзина поползла
вверх, с сухим треском ударяясь о стену, цепляясь за проволочную сетку, по
которой вился плющ; я стоял под окном и, глядя на Рейчел, трясся от
беззвучного смеха.
Она втянула корзину на подоконник, и наступила тишина.
Мгновение, и она снова выглянула из окна.
- Филипп, я вам не верю, - сказала она. - У свертков очень странная
форма. Они кусаются. Я знаю.
Вместо ответа я стал взбираться по проволочной сетке, подтягиваясь на
руках, пока не добрался до окна.
- Осторожно! - крикнула она. - Вы упадете и свернете себе шею.
Через мгновение я был уже в ее комнате - одна нога на полу, другая на
подоконнике.
- Почему у вас мокрые волосы? - спросила она. - Дождя ведь не было.
- Я купался, - ответил я. - Я же сказал вам, что искупаюсь. А теперь
разворачивайте свертки. Или мне самому это сделать?
В комнате горела одна свеча. Рейчел стояла босиком на полу и дрожала.
- Ради Бога, - сказал я, - накиньте что-нибудь на себя.
Я схватил покрывало, набросил на нее, поднял и усадил на кровати среди
одеял и подушек.
- По-моему, - сказала она, - вы все-таки спятили.
- Вовсе не спятил, - возразил я, - просто в эту минуту мне
исполнилось двадцать пять лет. Слушайте!
Я поднял руку. Часы били полночь. Я сунул руку в карман.
- Вот это вы прочтете на досуге, - сказал я и положил документ на
столик рядом с подсвечником, - но остальное я хочу отдать вам сейчас.
Я высыпал свертки на кровать и, бросив корзину на пол, принялся
разрывать упаковки, швыряя в разные стороны мягкую оберточную бумагу и
рассыпая по постели небольшие коробочки. Рубиновые диадема и кольцо, сапфиры
и изумруды, жемчужное колье и браслеты рассыпались в хаотическом
беспорядке...
- Это ваше... и это... и это... - повторял я, в исступлении осыпая ее
сверкающим дождем, прижимая драгоценности к ее пальцам, рукам, к ее телу.
- Филипп, - крикнула она, - вы не в своем уме! Что вы наделали?
Я не ответил. Я взял колье и надел на нее.
- Мне двадцать пять лет, - сказал я, - вы слышали, как часы пробили
двенадцать? Остальное теперь не имеет значения. Все это ваше. Будь у меня
целый мир, я и его отдал бы вам.
Я никогда не видел более смущенных и более удивленных глаз. Она
взглянула вверх - на меня, вниз - на разбросанные повсюду ожерелья и
браслеты, затем снова на меня, и, наверное, потому, что я смеялся, она вдруг
обняла меня и тоже рассмеялась. Мы держали друг друга в объятиях; казалось,
она заразилась моим безрассудством, разделила мой исступленный порыв, и мы
оба вкушали восторг, даруемый безумием.
- Этот план вы и вынашивали последние недели? - спросила она.
- Да, - ответил я. - Их должны были принести вам вместе с завтраком.
Но, как и наши молодцы с их трубками, я не вытерпел.
- А у меня для вас ничего нет, кроме золотой булавки для галстука, -
сказала она. - В свой день рождения вы заставляете меня сгореть со стыда.
Может быть, вы хотите чего-нибудь еще? Скажите мне, и вы это получите. Все,
чего ни пожелаете.
Я посмотрел на нее, усыпанную рубинами и изумрудами, с жемчужным колье
на шее, и, вдруг вспомнив, что означало это колье, сразу сделался серьезным.
- Да, одного, - сказал я. - Но об этом бесполезно просить.
- Почему?
- Потому, - ответил я, - что вы дадите мне пощечину и прогоните
спать.
Она внимательно посмотрела на меня и дотронулась рукой до моей щеки.
- Просите, - сказала она. И голос ее звучал ласково.
Я не знал, как мужчина просит женщину стать его женой. Как правило,
прежде всего необходимо получить согласие родителей. Если родителей нет,
существуют ухаживание, обмен любезностями, прощупывание почвы. Все это не
относилось ни к ней, ни ко мне. Между нами никогда не заходило разговоров о
любви и супружестве. Была полночь. Я мог бы просто и откровенно сказать ей:
. Я вспомнил утро в саду, когда мы
острили по поводу моей неприязни к таким делам и я сказал ей, что для
счастья и душевного покоя мне вполне достаточно собственного дома.
Интересно, подумал я, поймет ли она меня, вспомнит ли то утро?
- Однажды я сказал вам, что нахожу необходимое мне тепло и уют в
стенах моего дома. Вы не забыли?
- Нет, - сказала она, - я не забыла.
- Я заблуждался, - сказал я. - Теперь я знаю, чего мне не хватает.
Она коснулась пальцами моей головы, кончика уха, подбородка.
- Неужели? - спросила она. - Вы уверены?
- Больше, чем в чем бы то ни было, - ответил я.
Она взглянула на меня. При свечах ее глаза казались еще темнее.
- В то утро вы были очень уверены в себе, - сказала она, - и упрямы.
Тепло домов...
Она протянула руку и, не переставая смеяться, потушила свечу.
На рассвете, до того как слуги проснулись и спустились вниз, чтобы
открыть ставни и впустить в дом свет дня, я стоял на траве и в недоумении
спрашивал себя, существовал ли до меня хоть один мужчина, чью любовь приняли
бы так естественно и просто. Если бы так было всегда, сколь многие были бы
избавлены от утомительного ухаживания. Любовь со всеми ее ухищрениями до сих
пор не занимала меня; мужчинам и женщинам вольно развлекаться в свое
удовольствие - меня же это не волновало. Я был слеп и глух; я спал; но так
было прежде.
То, что произошло в первые часы моего дня рождения, будет живо всегда.
Если в них была страсть, я забыл о ней. Если нежность - она по- прежнему со
мной. Меня поразило - и мне не забыть этого чувства, - как беззащитна
женщина, принимающая любовь. Возможно, женщины держат это в тайне, чтобы
привязать нас к себе. И берегут свою тайну до последнего.
Этого я никогда не узнаю - мне не с кем сравнивать. Она была моей
первой и последней.
ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ВТОРАЯ
Я помню, как круглый шар солнца появился над верхушками деревьев,
окаймляющих лужайку, и дом ожил. На серебристой, словно тронутой инеем траве
лежали тяжелые капли росы. Запел дрозд, его песню подхватил зяблик, и вскоре
в воздухе звенел весенний хор птичьих голосов. Флюгер на башне, первым
поймав солнечный луч, блеснул золотом на фоне голубого неба, повернулся на
северо-запад и застыл. Серые стены дома, совсем недавно темные и мрачные, в
свете занимающегося утра теплели, радуя глаз новой красотой.
Я вошел в дом, поднялся в свою комнату, придвинул к открытому окну
кресло, сел и стал смотреть в сторону моря. Голова моя была пуста, без
единой мысли. Тело спокойно, неподвижно. Никакие проблемы не всплывали на
поверхность, никакие тревоги не свербили в потаенных уголках души, нарушая
блаженный покой. Как будто все в моей жизни было решено и предо мной лежала
прямая, гладкая дорога. Годы, оставшиеся позади, не в счет. Годы, ждущие
впереди, - не более чем продолжение всего, что я уже знал, чем владел, чем
обладал; и так навсегда и неизменно, как в литании. В будущем только
одно: Рейчел и я. Муж и жена, которые живут друг другом в стенах своего
дома, не обращая внимания на суетящийся за их порогом мир. Изо дня в день,
из ночи в ночь, пока оба мы живы. Это было все, что я помнил из
молитвенника.
Я закрыл глаза, но она по-прежнему была со мной. Затем я, должно быть,
незаметно для себя уснул, а когда проснулся, солнце лилось в открытое окно и
молодой Джон уже разложил на стуле мою одежду и принес горячую воду; я не
слышал, как он вошел, как вышел. Я побрился, оделся и спустился к завтраку,
который успел остыть и стоял на буфете - Сиком решил, что я давно
спустился; но яйца вкрутую и ветчина - легкая пища. В тот день я бы съел
что угодно. Покончив с едой, я свистнул собак, пошел в сад, и, не заботясь о
Тамлине и его драгоценных цветах, сорвал все распустившиеся камелии, и,
сложив их в ту самую корзину, которая послужила мне накануне для переноски
драгоценностей, вернулся в дом, поднялся по лестнице и подошел к двери
Рейчел.
Она завтракала, сидя в кровати, и, не дав ей времени возразить или
задернуть полог, я высыпал на нее камелии.
- Еще раз с добрым утром, - сказал я, - и напоминаю, что сегодня
все-таки мой день рождения.
- День рождения или нет, - сказала она, - но, прежде чем войти,
принято стучать. Уйдите.
Трудно держаться с достоинством, когда камелии покрывают вашу голову,
плечи, падают в чашку и на бутерброд, но я сделал серьезное лицо и отошел в
конец спальни.
- Извините, - сказал я. - Однажды войдя через окно, я стал излишне
вольно обращаться с дверьми. И то правда, манеры подвели меня.
- Вам лучше уйти, пока Сиком не пришел за подносом. Думаю, застав вас
здесь, он был бы шокирован, несмотря ни на какой день рождения.
Холодный тон Рейчел обескуражил меня, но я подумал, что ее замечание не
лишено логики. Пожалуй, с моей стороны было чересчур смело врываться к
женщине и мешать ей завтракать, даже если эта женщина скоро станет моей
женой, о чем Сиком пока не знал.
- Я уйду, - сказал я. - Простите меня. Я только хочу вам кое-что
сказать. Я вас люблю.
Я повернулся к двери и вышел. Я заметил, что жемчужного колье на ней
уже не было. Наверное, она сняла его, как только я ушел от нее ранним утром.
И драгоценности не валялись на полу - все было убрано. Но на подносе с
завтраком лежал документ, который я подписал накануне.
Внизу меня ждал Сиком, держа в руках пакет, завернутый в бумагу.
- Мистер Филипп, сэр, - сказал он, - это поистине великое событие.
Могу я позволить себе поздравить вас с днем рождения и пожелать вам долгих
лет?
- Можете, Сиком, - ответил я. - Благодарю вас.
- Это сущий пустяк, сэр, - продолжал он, - небольшой сувенир на
память о многолетней преданной службе вашему семейству. Надеюсь, вы не
оскорбитесь и я не взял на себя слишком большую смелость, предположив, что,
может быль, вам будет приятно принять его в качестве подарка.
Я развернул бумагу и увидел портрет самого Сикома в профиль, возможно
не польстивший оригиналу, но вполне узнаваемый.
- Он великолепен, - серьезно сказал я, - настолько великолепен, что
он будет висеть на почетном месте рядом с лестницей. Принесите мне гвоздь и
молоток.
Сиком с величественным видом дернул сонетку, чтобы передать молодому
Джону мое поручение.
Мы вдвоем повесили портрет на панели около столовой.
- Как вы находите, сэр, портрет воздает мне должное? - спросил Сиком.
- Или художник придал излишнюю резкость чертам, особенно носу? Я не совсем
доволен.
- В портрете невозможно добиться совершенства, Сиком, - ответил я. -
- Но ваш настолько к нему приближается, что лучшего нельзя и желать. Что
касается меня, то я очень доволен.
- Значит, все остальное не имеет значения, - заявил он.
Я не чуял под собой ног от восторга и счастья и тотчас хотел сказать
ему, что Рейчел и я собираемся обвенчаться, но сдержался; вопрос был слитком
серьезным, слишком тонким, и, наверное, нам вместе следовало поговорить со
стариком.
Под предлогом работы я направился в контору, однако все мои занятия
свелись к тому, что я сидел за столом и с отсутствующим видом смотрел перед
собой. Но в очах моей души я видел только ее: она завтракает, откинувшись на
подушки, и поднос, что лежит перед ней, весь усыпан камелиями. Покой,
сошедший на меня ранним утром, отлетел, его сменило лихорадочное возбуждение
прошедшей ночи. Когда мы поженимся, размышлял я, раскачиваясь на стуле и
покусывая кончик пера, ей не удастся так просто выставлять меня из своей
комнаты. Я буду завтракать вместе с ней. Хватит спускаться в столовую
одному. Мы заведем новые порядки.
Часы пробили десять, я услышал движение на дворе и под окном конторы,
посмотрел на стопку счетов, снова отложил их, начал письмо к коллеге- судье
и тут же порвал его. Слова не приходили, написанное мною было полной
бессмыслицей, а до полудня, когда Рейчел спустится вниз, оставалось целых
два часа. Ко мне пришел Нат Брей, фермер из Пенхейла, с длинной историей о
каких-то коровах, которые забрели в Тренант, и о том, что сосед сам-де
виноват, потому как не следит за собственным забором. Почти не слыша его
доводов, я согласно кивал... Рейчел наверняка уже оделась и где-то в саду
разговаривает с Тамлином.
Я прервал незадачливого малого, пожелал ему удачного дня и, увидев его
расстроенное лицо, велел ему отыскать комнату дворецкого и выпить вместе с
Сикомом кружку эля. . Я похлопал фермера по
плечу, оставив его с широко раскрытым ртом размышлять над моим замечанием.
Затем я высунул голову из окна и крикнул через двор на кухню, чтобы
ленч собрали в корзину для пикника; мне вдруг захотелось побыть с Рейчел
наедине - на солнце, без формальностей дома, без столовой, без серебра на
столе. Отдав такое распоряжение, я пошел в конюшню сказать Веллингтону,
чтобы он оседлал для госпожи Соломона. Но его там не оказалось. Двери
каретного сарая были распахнуты, экипажа в нем не было. Мальчик, подручный
конюха, подметал выложенный булыжником пол. Услышав мой вопрос, он с
озадаченным видом взглянул на меня.
- Госпожа приказала подать экипаж вскоре после десяти, - ответил он.
- Не могу сказать, куда она поехала. Может быть, в город.
Я возвратился в дом и позвонил, чтобы вызвать Сикома, но он ничего не
мог мне сообщить, кроме того, что Веллингтон подал экипаж чуть позже десяти
и что Рейчел уже ждала его в холле. Раньше она никогда не выезжала по утрам.
Мое восторженное настроение как рукой сняло. Впереди был целый день, и я
вовсе не так надеялся провести его.
Я сел и стал ждать. Наступил полдень, и звон колокола созвал слуг к
обеду. Корзина для пикника стояла рядом со мной. Соломон был оседлан. Но
экипаж все не возвращался. Наконец в два часа я сам отвел Соломона в конюшню
и велел расседлать его.
Я шел через лес к новой аллее; радостное возбуждение утра сменилось
апатией. Даже если она сейчас и приедет, для пикника уже поздно. К четырем
часам апрельское солнце перестает греть.
Я был почти в конце аллеи, на перепутье Четырех Дорог, когда увидел,
что грум открыл ворота рядом со сторожкой и в них въехал экипаж. Я
остановился посередине подъездной аллеи, ожидая, чтобы лошади приблизились;
заметив меня, Веллингтон натянул вожжи. Стоило мне увидеть ее сидящей в
экипаже, как разочарование, все последние часы тяжким грузом лежавшее у меня
на сердце, мигом забылось; и я, велев Веллингтону трогать, вскочил на
подножку и сел на узкую жесткую скамейку напротив нее.
Она сидела, укутавшись в накидку; вуаль была опущена, и я не мог видеть
ее лица.
- Я ищу вас с одиннадцати часов, - сказал я. - Где вы были, черт
возьми?
- В Пелине, - сказала она. - У вашего крестного.
Все тревоги, все подозрения, преданные забвению и, казалось, навсегда
погребенные в глубинах сознания, мгновенно ожили в моем мозгу, и я, полный
дурных предчувствий, подумал: что замышляют эти двое, чтобы нарушить мои
планы?
- Зачем? - спросил я. - Что побудило вас отправиться к нему в такой
спешке? Все давно улажено.
- Я не совсем понимаю, что вы имеете в виду, говоря обо , -
ответила она.
Экипаж подбросило на выбоине, и, чтобы удержаться, она ухватилась за
ремень рукой, обтянутой темной перчаткой. Какой далекой казалась она, сидя
рядом со мной в траурной одежде, скрытая вуалью! Какая бездна отделяла ее от
той Рейчел, которая прижимала меня к своему сердцу!
- Документ, - сказал я. - Вы думаете о документе. Вы не можете
оспорить его. Я совершеннолетний. Крестный ничего не может сделать. Документ
подписан, скреплен печатью и засвидетельствован. Все принадлежит вам.
- Да, - сказала она, - теперь я это понимаю. Формулировки были
немного туманны, вот и все. Я хотела уточнить, что они значат.
И опять этот отстраненный голос, холодный, безучастный, тогда как в
моих ушах, в моей памяти звучал другой, тот, что шептал над моим ухом в
полночь.
- Теперь вам все ясно? - спросил я.
- Все, - ответила она.
- Значит, не стоит больше и говорить об этом?
- Не стоит, - ответила она.
Непринужденности, радости и смеха, которые мы вместе делили, когда я
подарил ей драгоценности, не было и в помине. Проклятие! Неужели крестный
чем-нибудь обидел ее?
- Поднимите вуаль, - сказал я.
Мгновение она сидела неподвижно. Затем взглянула на широкую спину
Веллингтона и на грума, примостившегося рядом с