Страницы: -
1 -
2 -
3 -
4 -
5 -
6 -
7 -
8 -
9 -
10 -
11 -
12 -
13 -
14 -
15 -
16 -
17 -
18 -
19 -
20 -
21 -
22 -
23 -
24 -
25 -
26 -
27 -
28 -
29 -
30 -
31 -
32 -
33 -
всегда
сторонился этих людей, называя тем страшным именем, которое придумал
англичанин, фантаст, предвосхитивший и подземные коридоры, и
странные сгорбленные фигуры... Морлоки - вот! он вспомнил - морлоки
и элои, две половинки теряющего разум человечества. "Все бесполезно,
все, все.." - он не замечал, что бормочет, его мучило отсутствие
воздуха и боль в груди, которую он стал замечать с весны. Ничего,
рассосется. Он панически боялся медиков, в особенности медицинских
дам - садистки, такое наговорят, что иди и вешайся. Больше всего он
боялся попасть им в лапы - бессильный, жалкий, смешной, грязный,
противный... Схватят, закрючат, подчинят себе, будешь заглядывать им
в глаза, искать спасения, радоваться обманам - "вы у нас еще
молодцом..." Нет, я сам, сам. Страшно потерять волю и разум, тогда
его снова схватят и будут держать вдали от дома, в чистенькой
тюрьме.
Он поднялся и стоит в темном душном шкафу, прислушивается к звукам.
Открывает - и в туалете, рядом с залом. Этот туалет был особенный -
теплый, с туманными окнами, полутемный, тихий... Иногда - один, он
долго стоял здесь, держа руки под сушилкой. Тихо посвистывал
моторчик, пальцы постепенно теплели, сначала становилась горячей
кожа, потом глубже... Он выгонял мороз, который годами въедался в
тело, он был счастлив от этой теплой тишины, сумрака, покоя... Никто
не может его испугать, выгнать, здесь все занимались одним и тем же,
и на миг становились равны.
Стукнула дверь, вошел некто, сделал свои дела и поспешил к выходу.
Аркадий подождал, пока затихли шаги, одернул пиджачок, пригладил
пятерней остатки волос, и вышел.
14
В зале и перед ним толпы не было - несколько случайных людей с
этажа, привлеченных объявлением, стайка аппетитных лаборанточек,
которым хотелось поглазеть на молодых людей, странных - не пристают,
только и знают, что о своих пробирках -"ты прилила или не прилила?"
"Ну, прилила, прилила!.." Но понемногу стали собираться
заинтересованные - болельщики той и другой идеи, молодые тщеславцы,
мечтающие о большой науке, средних лет неудачники, интересующиеся
больше расстановкой сил, карьеристы, старающиеся пробраться поближе
к авторитетам или начальству, азартные люди, для которых главное,
кто кого... многочисленные командировочные из глухих уголков,
полюбоваться на знаменитостей, которых обещали, и другие разные
люди.
Широко распахнулись двери - до этого все протискивались в узкую
щель, а тут даже несколько театрально, обеими створками сразу -
вбежали двое, покатили красную дорожку... Было или нет, не столь уж
важно, главное, что ощущение дорожки было, и если не бежали, а
забегали, заглядывали в глаза - тоже какая разница, важно, что шел
между ними высокий худощавый брюнет с лихими усами времен
кавалерийских атак, академик девяти академий и почетный член многих
международных обществ. Глеб оторвался от окружающих, взошел на
возвышение, тут же к нему подсела милая женщина, Оленька, вести
протокол.
15
Прокатилась волна оживления - в зал вошел Штейн, с ним пять или
шесть приближенных лиц. Тут не было бегущих с коврами, все
значительно пристойней, хотя заглядывание в глаза тоже было. Теперь
Марк увидел своего нового кумира со стороны. Худощавый, как Глеб, но
невысокий. Зато с могучей челюстью и выдающимся носом. По правую его
руку шел очень длинный юноша с маленькой головкой из которой торчал
большой грубо вытесанный нос, по бокам свисали мясистые багровые
уши, мутноватые глазки смотрели поверх всех в никуда. Это был первый
ученик Штейна Лева Иванов. Несмотря на непривлекательную внешность,
Лева был веселым и остроумным, юмор его носил отпечаток научного
творчества с легким туалетным душком. С другой стороны шел второй
гений, Максим Глебов, сын знаменитого физика, толстый парниша с
круглым веселым лицом и совершенно лысой головой. Максим восхищал
полной раскованностью. Обычно он садился в первый ряд и приводил в
ужас докладчиков громкими замечаниями: обладая феноменальной
памятью, он давал справки по ходу дела, просили его или нет, к тому
же моментально находил ошибки в расчетах и тут же объявлял о них
всему залу. Друзья считали его ребенком, остальные тихо ненавидели и
боялись. Максим уселся рядом со Штейном и принялся рассказывать
анекдоты, радостно хохоча, в то время как все остальные были
несколько напряжены, предчувствуя острую борьбу.
Тут же были две дамы - Фаина, черная лебедь, и вторая, Альбина,
белая лебедь, высокая худощавая женщина лет сорока, умна, зла и
"увы, славянофилка", со вздохом говорил о ней Штейн; не сочувствуя
взглядам Альбины, он все равно любил ее. Штейн всегда любил своих,
эта черта не раз выручала его, и подводила тоже... Альбина всю жизнь
имела дело с евреями - и дружила, и любила, и компании водила, но
стоило завести разговор о судьбах России, а это любят не только
русские, но и живущие здесь евреи - тоже почему-то болеют - как
только разговор заводил в эти дебри, Альбина преображалась: не то,
чтобы ругала других, но так старательно превозносила неистощимые
запасы генетического материала в сибирских просторах, что сам
напрашивался вывод о непоколебимости нации. Это было бы даже приятно
слышать, если б не подавалось так напористо, с горячечной гордостью,
что уязвляло тех, кто не имел столь мощных запасов, слаб телом и
невынослив к климату Севера. Она и в прорубь сигать была среди
первых, это называлось - моржеваться, а женщин, любящих ледяную воду
окрестили "моржихами". Приметы времени... Но что это я! Максим сучит
ногами и брызжет анекдотами, его не слушают, все ждут - где Шульц?
16
Как ни высматривали, он появился незаметно, легко скользнул по
проходу, и вот уже в высоком кресле. Они со Штейном ревниво следили,
кто ближе сел, кто дальше: Штейн на первом ряду - и Шульц впереди,
только в противоположном углу, и в зале возникает нечто вроде этого
пресловутого биополя, которого, конечно, и в помине нет. Они, как
полюса магнита, противоборствовали и дополняли друг друга.
Сторонники Шульца тут же начали перетекать в его сторону, но
приблизиться не смели - маэстро не любил толпу, заглядывания в
глаза, анекдоты, хохот и всю атмосферу, в которой возникает слово
"мы". Не такие уж плохие "мы", может, даже хорошие, но все-таки
сборище, а он был одинокий волк, сухой, жилистый, злой... Но было в
нем и что-то змеиное - как удивительно он возникал и исчезал,
выразительно безмолвствовал, поражал противников одним словом, как
мгновенным укусом...
Если же оставить в стороне романтические бредни, а также
предрассудки, суеверия, мистику и прочую чепуху, то был он - худ,
высок, с огромным носом, торчавшим как клюв у грача. Он верил, что
все в живом мире подчинено причудливым волнообразным движениям, и
что бы ни случилось, всегда подтверждало его точку зрения. Куда он
ни бросал свой острый взгляд, везде замечал колеблющиеся туда-сюда
тени - в мышцах и костях, в мутной воде и прозрачной, в крови и
моче... и даже на далеких звездах. А распространяет эти волны некая
сила, расположенная в глубоком космосе: она беспрекословно
дирижирует нашей жизнью.
Всю жизнь он терпел ругательства и насмешки, и даже угрозы сыпались
в его адрес со всех сторон - и со стороны тех, кто считал, что
земная природа не нуждается в посторонних силах и развивается сама
по себе, и со стороны тех, кто считал кощунством не упоминать на
каждой странице самые необходимые науке имена, и, наконец, от тех,
кто непоколебимо был уверен, что нос этого зазнайки слишком длинен,
и его следует укоротить до размеров обычного славянского носа.
Настали лучшие времена - все его мелкие противники рассеялись,
склочные блюстители чистоты учения оказались не у дел, а он,
увлеченный своими мыслями, не заметил ни торжественного корчевания
резонатора, ни изгнания Льва и обратного воцарения Глеба. Перед ним
оказался достойный соперник.
Пока Шульц боролся со всем светом за свои колебания и космический
разум, Штейн преуспел на почве физики, и вот, уже знаменит и
прославлен, бросается завоевывать новую область, туда, где живое
граничит с неживым. И здесь наталкивается на Шульца, который всю
жизнь на этом пограничном посту и не выносит вмешательства в вопросы
жизни и смерти. Он кое-как терпел Глеба с его болтовней и частыми
исчезновениями, но этого Штейна никак не может вынести. Штейн же с
порога во всеуслышание заявляет, что любимые Шульцевы колебания не
что иное, как ахинея, выдумки, галлюцинации, а, может, даже
подделка. Все в жизни происходит не так, он утверждает - совсем не
через колебания, никому не нужные, а путем медленных постепенных
перестроек и редких революций и взрывов, а если и колеблется, то
иногда, и вполне уважая земные правила.
- Никакого дурацкого космического вмешательства, я, - говорит, - не
потерплю, все это басни и сон разума среди бела дня.
И они сцепились, основательно, страстно, надолго, по правилам
честной борьбы, без подножек и ударов ниже пояса, каждый волоча за
собой шлейф сторонников и поклонниц.
17
Они кивнули друг другу, не друзья, но и не враги: Штейн
благосклонно, с оттенком превосходства - по всем меркам велик, Шульц
- с долей иронии, и тоже, разумеется, превосходством - знаем мы
ваших академиков... Но в целом получилось довольно доброжелательное
приветствие, что было трудно понять мелюзге, кишевшей у них под
ногами; там разыгрывались кровопускания, в тесноте и духоте шла
рукопашная без жалости и сомнений.
Встал красавец Глеб, чтобы возглавить действо. Он виртуозно открывал
собрания и семинары, давал "путевку в жизнь" людям и книгам, и с
годами оказался единственным диспетчером во всех пограничных
областях и смежных науках. Физики считали его выдающимся биологом, а
биологи не сомневались в его гениальности как физика, и так
продолжалось много-много лет; теории развеивались, идеи и книги
устаревали, те, кто были впереди, давно оставили беговую дорожку...
а предисловия-то всегда нужны, и верны, если всего в них в меру -
это Глеб умел, и потому не старел и не выходил из моды.
То, что он говорил, описать словами также трудно, как натюрморт
Пикассо. О жизни и смерти шла речь, об основном вопросе, и в первых
же словах он упомянул известную притчу о зеркале, которое разбили
злые силы, и теперь каждый кусочек из разлетевшихся по всему свету,
отражает крошечную часть истины, то есть, неправду, и мы,
сумасшедшие дети, в сердце которых только осколки и обломки, должны
собрать воедино всю поверхность отражения и явить, наконец, миру его
нетреснутый двойник. И тут же подчеркнул, как много делает, чтобы
его Институт, дежурящий на передовых рубежах, указывал свет другим.
Вопрос жизни велик, задача воссоздания нетленного образа огромна,
места хватит всем, и он. Глеб, всех поддержит, возглавит и
отредактирует.
Марк слушал с противоречивыми чувствами: было много волнующего в тех
образах, которые создал коварный вельможа, умеющий затронуть самые
нежные струны в самых чувствительных душах. И тут же рядом ясные
намеки на простые и некрасивые обстоятельства, низменные страсти...
Виртуоз умел играть на всех струнах сразу, одним намекал на высокие
истины, другим раздавал простые и понятные обещания. Наконец, Глеб
умолк, широким жестом пригласил Штейна, тот вышел вперед и начал
речь.
Детали этого выступления не так уж интересны нам. Речь шла о недавно
обнаруженном в некоторых растворах явлении: молекулы, отделенные
друг от друга расстояниями, которые, если сохранить масштаб, можно
сравнить только с межзвездными, будто договорившись, действовали
синхронно, как девицы на сеансе аэробики. Явление сразу вызвало спор
между основными течениями. Штейн, считавший, что все в природе
происходит под действием внутренних причин, сначала был озадачен.
Этим моментально воспользовался ядовитый и острый Шульц. Ловкий
жонглер, он во всем находил проявление внешней силы, питающей жизнь.
"Vis Vitalis Extravertalis!" - он воскликнул на своем лженаучном
языке, что означает: "Жизненная Сила - вне нас!" Как змей, просунув
голову в прореху в укреплениях противника, он ужалил в уязвимое
место - ему все ясно, пляски эти совершаются под мелодию космических
сфер. Шульцу всегда нравились то и дело возникающие скандальные
явления: то где-то в чулане найдут пришельца, то обнаружится баба, в
темноте угадывающая цвет, то мысли читают на расстоянии, то золото
ищут деревянной клюкой, то ключи гнут в чужих карманах, то будущее
предсказывают на растворимом кофе... Он умел так перемешать факты,
запутать самое простое дело, незаметно переставить местами причины и
следствия, что Штейн долго трясет мудрой головой, прежде чем
опомнится, развеет шелуху, побьет могучей челюстью инопланетян и,
вздохнув спокойно, возвратится к истинной науке. Немного времени
пройдет - снова прореха, опять влезает Шульц, все повторяется.
- Пусть они бесятся по ту сторону, - говорил Штейн, - а в науку не
пущу, это мое.
По ту сторону лежал весь мир, и его безумству не было предела. Снова
лезут с полстергейтами, домовыми, чертями, колдунами... "Не
допущу..." - багровеет от досады Штейн, а Шульц тут как тут со своим
ядовитым жалом.
18
Марк тут же ухватил суть дела и был возмущен происками коварного
Шульца. Какие еще мелодии, откуда космос, разве мало неприятностей
от простых земных причин? Конечно, ему ближе вера во внутренние
силы, и он, волнуясь, следит за Штейном. Тот неуклонно гнет свое, не
принимая ничего на веру, держась фактов, докапываясь до корней. Под
тяжестью его доказательств падают увитые завитушками башни,
роскошные сады увядают и сохнут на корню. Он слыл разрушителем
архитектурных излишеств и бесполезных красот, бесчувственно стирал с
лица земли все, построенное на пустой вере и глупой надежде. И вот,
расправившись с беспочвенными иллюзиями, ошибками, как с годовалыми
детьми, он оставляет две возможности: да или нет? Свет или тьма?
Внутренние причины или внешние?.. Он так ловко повел дело, что все
остальное с этих двух высот казалось теперь смешным заблуждением. А
эти, одинаково сильные, ясно очерченные фигуры, обе под покрывалом -
одна вот-вот окажется белоснежной девой-истиной, другая... как ловко
скрывавшийся вампир, понявший, что разоблачен, взлает, взвоет,
откроет черномордый лик, взмахнет перепончатым крылом - и ну
улепетывать в темноту! И там его догонит свет истины, ударит,
испепелит... И снова он возникнет, смеясь, прикрыв лицо,
прокрадется... и снова, снова...
19
Аркадий, сидевший в последнем ряду за колонной, внимал гласу с
кафедры как трубе архангела, возвещающей наступление новой жизни. Он
многое не понимал, но сами слова и дух отважного поиска волновали, и
подчеркивали, что его направление не зряшное, что он не пустой
человек, профукал свое время, а просто один из многих, кому не
повезло. Везение входит в условия игры - она жестока, это вам не
детские побрякушки! "Какое кому дело до моей судьбы, сделал или не
сделал - вот что важно." И он гордился, что всю жизнь примыкал к
теплому боку такого сильного и красивого существа, слушал его
дыхание... Наука! Он позабыл о своей горечи, сомнениях, захваченный
стройным течением мысли.
20
Шульц сразу увидел, что в этой стене нет прорех, и перестал
интересоваться. "Опять копошение под фонарем, потому что там светло.
Я предлагаю им новое величественное здание, другой взгляд - дальше,
шире, а они по-прежнему крохоборствуют..." Он всегда уходил от
света, ведь что можно найти под случайно поставленным фонарем? Но
что найдешь, если совсем темно?.. Меры блюсти он не умел, и не хотел
- ему не нужно было света, он видел внутренним взглядом, и
стремительно ускользал туда, где не было никого. "Истина там, где
я".
21
Лева Иванов не волновался, он заранее знал - чудес не бывает, есть
закон, и нечего подрывать его мелкими кознями. Рано или поздно все
подчинится закону... или окажется за чертой. "Иногда бывает, но это
не тот случай". Он всегда был убежден - случай не тот, и почти
никогда не ошибался. В тех редких случаях, когда за пределами закона
что-то просвечивало, он вздыхал, и говорил - "Ну, еще разик..." - и,
поднатужившись, втискивал явление в старые меха - вводил поправки,
он был гением по части поправок. Нужный человек, чуждый революциям и
перестройкам, его поправки постепенно, без рывков и потрясений
расширяли область возможного. В конце концов, появлялся смельчак и
дебошир, который, топча гору поправок коваными сапогами, устремлялся
в новые земли.
22
Максим заскучал - тут и комар носа не подточит. Его мозг требовал
противоречий, парадоксов и загадок, опираясь на них, он воспарял. Он
отличал новое от старого не путем тупого исключения, а сразу -
чутьем. Здесь новым и не пахло. "Шульц безумец, если вылезет
возражать. Истина припечатана, чудес не требуется. Шефуля гений, но
с ним бывает скучно - он забивает последний гвоздь и уходит,
захлопнув дверь. Или тоже уходи, или вешайся на том гвозде. Зато
Левка радостно вздохнет - его стихия, а мне здесь делать нечего..."
Максим не раз и сам подрывал основы, но чтобы утвердить получше, а
Шульц, негодяй, готов все взорвать ради своей веры...
23
- В церковь бы тебя, проповедником... - подумал Штейн, взглянув
свысока на остроклювый профиль Шульца. Он уверенно вел дело к
простому и понятному концу.
- Это тебе не физика, застегнутая на все пуговицы, - думал Шульц, не
глядя в сторону Штейна, - это природа, жизнь, в ней свой язык...
24
А дальше сидели разные люди - кто сочувствовал слабому, значит,
Шульцу, кто поддался обаянию авторитета, они, не вникая в суть,
поддерживали Штейна... Многие пришли поглазеть на схватку, как ходят
смотреть бой петухов в далеких странах. А некоторые со злорадством
ждали, когда же схватятся два знатных еврея, будут ради истины
квасить друг другу носатые морды. Те, кто предпочитает простые и
понятные чувства, легко находят друг друга. Люди, движимые сложными
чувствами, пусть благородными, объединяются неохотно; часто, сами
того не замечая, придирчиво ищут только различий, а не общего. Общее
им сразу ясно, и неинтересно, различия гораздо важней - значит, я ни
на кого не похож, сам по себе... Я не говорю об учениках, верных
друзьях, на них хватило бы пальцев одной руки.
25
Как это было непохоже на тот худосочный келейный романтизм, которым
напитался Марк с детства. Совсем не о том говорили ему книги,
деревья и кусты в темных аллеях у моря... И на тот романтический
героизм, которым было насыщено его общение с опальным гением
Мартином - тоже не похоже... Он чувствовал, что вырвался из узкого
укромного уголка с его теплом, спокойствием, и ограниченностью тоже,
на широкое неуютное пространство, где бурлят страсти, кипят идеи,
переменчивый ветер сдувает оболочки, пиджачки и тюбетейки,
сталкивает людей в их неприглядной наготе... Не будем, однако,
преувеличивать тень сомнения и страха, которая мелькнула перед ним -
она тут же растворилась в восторге: ведь он стал свидетелем сражения
истинной науки с фантомом. И скоро станет участником бурной научной
жизни.
26
Штейн зачеркнул последний нуль, химеры исчезли, туман рассеялся.
Зажегся верхний свет, докладчик переходит к выводам. Места для чуда
нет, кивать на космос нет необходимости.
- Вот причины! - он говорит, указывая на доску, где два уравнения с
одним обреченным на стриптиз иксом. - Эти, на первый взгляд
безумства, обоснованы. "Vis Vitalis Intravertalis"! - что на языке
истинной науки означает - Жизненная Сила в нас!
27
Шульц всегда за науку, но другую, что подтверждает его теорию.
Обыденность вывода ему претит. Опять мышиная возня!
- Какую ошибку опытов вы имели в виду? - он спрашивает елейным
голоском.
- Десять процентов, - спокойно отвечает Штейн, - точней здесь быть
не может.
- Не десять, а один! - торжествует Шульц.
Если один, то все напрасно, причина снова ускользнет в темноту, и
туда же, радостно потирая руки, устремится этот смутьян.
Штейн ему долго, вежливо, нудно - не может быть... а сам думает
-"знаю твой процент! измеряешь пальцем, склеиваешь слюной, кривые
проводишь от руки... Неумеха, мазила!.."
А Шульц ему в ответ:
- Ничего не доказали! Не видите нов