Страницы: -
1 -
2 -
3 -
4 -
5 -
6 -
7 -
8 -
9 -
10 -
11 -
12 -
13 -
14 -
15 -
16 -
17 -
18 -
ессы. Болел... странствовал...
- Не волнуйтесь, монсеньор. Может быть, завтра.
Они благополучно донесли его до отведенной ему комнаты, а вскоре
приехал доктор из Оренсе и сказал им, что, по его мнению, у отца Кихота
нет ничего серьезного - Шок и небольшая рана на голове от разбившегося
ветрового стекла. Конечно, в его возрасте... Завтра, сказал доктор, он
обследует его более тщательно. Возможно, потребуется рентген. А пока
больному необходим покой. Куда больших забот требовал мэр - больших во
многих отношениях, ибо когда доктор покончил с ним (а ему было наложено
более полудюжины швов), из Оренсе позвонил начальник жандармов. Жандармы
позвонили в Ламанчу и навели справки об отце Кихоте - тамошний епископ
сказал им, что это действительно монсеньор (произведенный в сан Святым
Отцом по какому-то недоразумению), но он психически Не вполне здоров и не
отвечает за свои поступки. Что же до его спутника - тут дело обстоит
иначе. Он действительно был мэром Эль-Тобосо, но на последних выборах
потерпел Поражение, к тому же он - отъявленный коммунист.
По счастью, у телефона оказался отец Леопольдо. Он сказал:
- Нас в Осере не интересуют политические взгляды. Он пробудет здесь до
тех пор, пока не выздоровеет и не сможет двинуться в путь.
Доктор дал отцу Кихоту успокаивающее. Он заснул глубоким сном и
проснулся только в час ночи. А проснувшись, никак не мог понять, где
находится. Он позвал: "Тереса!" - но ответа не последовало. Откуда-то
доносились голоса - мужские голоса, и ему пришла в голову мысль, что это
отец Эррера и епископ беседуют о нем в гостиной. Он вылез из постели, но
ноги не держали его; тогда он снова опустился на кровать и на этот раз уже
более настойчиво позвал Тересу.
Вошел мэр и следом за ним - отец Леопольдо. Профессор Пилбим остался
стоять в дверях.
- У вас что-нибудь болит, монсеньор? - осведомился отец Леопольдо.
- Пожалуйста, не зовите меня монсеньером, доктор Гальван. Я ведь не
имею теперь права даже служить мессу. Епископ запретил. Он бы с
удовольствием даже сжег мои книги.
- Какие книги?
- Мои любимые. Святого Франциска Сальского, святого Августина,
сеньориту Мартен из Лизье. Боюсь, он не оставит мне даже апостола Иоанна.
- Он поднес руку к забинтованной голове. - Я рад, что вернулся в
Эль-Тобосо. Но, может быть, как раз в эту минуту на улице отец Эррера
сжигает мои книги.
- Не волнуйтесь. Через день-другой... отче... вы снова почувствуете
себя самим собою. А сейчас вам нужен покой.
- Это трудно - лежать в покое, доктор. Столько всего в моей голове
просится наружу. Вы во всем белом... вы не собираетесь меня резать?
- Конечно, нет, - заверил его отец Леопольдо, - только дадим вам еще
одну таблетку, чтобы вы спали.
- Как, Санчо, это вы? Рад вас видеть. Вы, значит, сумели добраться
домой. А как "Росинант"?
- Очень устал. Отдыхает сейчас в гараже.
- Какие мы с ним оба старые. Я вот тоже устал.
Он без возражений проглотил таблетку и почти тотчас заснул.
- Я посижу в ним, - сказал Санчо.
- А я побуду с вами. Я не смогу заснуть после всех этих волнений, -
сказал отец Леопольдо.
- А я ненадолго прилягу, - сказал профессор Пилбим. - Вы знаете мою
комнату. Разбудите меня, если я вам понадоблюсь.
Часов около трех утра отец Кихот что-то произнес и вывел их обоих из
неглубокого сна. Он сказал:
- Ваше преосвященство, агнец, возможно, и способен усмирить слона, но я
очень вас прошу, помяните коз в ваших молитвах.
- Он видит сон или бредит? - поинтересовался отец Леопольдо.
Санчо сказал:
- Я что-то припоминаю...
- Вы не имеете права жечь мои книги, ваше преосвященство. Умоляю вас,
пусть я погибну от меча, но не от булавочных уколов. - Последовала
короткая пауза. Затем: - Пернуть, - сказал отец Кихот, - можно и
мелодично.
- Боюсь, - прошептал отец Леопольдо, - что он в куда худшем состоянии,
чем сказал нам доктор.
- Мамбрино, - послышалось из постели. - Мамбринов шлем. Дайте мне его.
- Что такое Мамбринов шлем?
Санчо сказал:
- Так назывался тазик цирюльника, который надел себе на голову Дон
Кихот. Его предок, как он считает.
- Профессору, по-моему, это представляется абсурдом.
- Как и епископу, так что я склонен думать, что это правда.
- Каюсь и прошу, прощения за полбутылку. Я согрешил перед Святым Духом.
- Что он хочет этим сказать?
- Слишком долго объяснять сейчас.
- Человек многому научился от животных: от аиста перенял идею клизмы,
от слонов - целомудрие, от лошади - верность.
- Будто читает святого Франциска Сальского, - прошептал отец Леопольдо.
- Нет. По-моему, это из Сервантеса, - поправил их профессор Пилбим,
входя в комнату.
На какое-то время воцарилась тишина.
- Он снова заснул, - прошептал отец Леопольдо. - Может быть, когда
проснется, он будет чувствовать себя поспокойнее.
- Молчание у него - не признак спокойствия, - сказал Санчо. - Иной раз
оно означает смятение духа.
Однако голос, раздавшийся из постели, звучал громко и твердо.
- Я не предлагаю тебе быть губернатором, Санчо. Я предлагаю тебе
царство.
- Скажите ему что-нибудь, - попросил отец Леопольдо.
- Царство? - переспросил Санчо.
- Пойдем со мной, и ты обретешь царство.
- Я никогда не расстанусь с вами, отче. Мы для этого слишком долго с
вами странствуем.
- Вот такие подскоки, значит, и есть любовь.
Отец Кихот сел в постели и отбросил простыню.
- Вы осудили меня, ваше преосвященство, запретили служить мессу даже
приватно. Это позор. А я ведь ничем перед вами не провинился. И я повторю
вам в лицо те слова, которые сказал доктору Гальвану: "Пошел он к такой-то
матери, этот епископ". - Отец Кихот опустил ноги на пол, пошатнулся, затем
обрел равновесие. - Такие подскоки, - повторил он, - значит, и есть
любовь.
Он подошел к двери и повозился с ручкой. Затем повернулся и посмотрел
сквозь находившихся в комнате так, точно они все трое были стеклянные.
- Нет воздушных шариков, - заметил он с глубокой грустью, - нет
воздушных шариков.
- Идите за ним, - сказал отец Леопольдо мэру.
- А не стоит его разбудить?
- Нет. Это может быть опасно. Пусть до конца проживет свой сон.
Отец Кихот медленно и осторожно вышел в коридор и направился к большой
лестнице, но, возможно, воспоминание о том, как его несли из церкви,
заставило его остановиться. Он повернулся к одной из деревянных
раскрашенных фигур - папе или рыцарю? - и совершенно здраво спросил:
- Это путь в вашу церковь?
Казалось, он получил ответ, так как повернулся и, молча пройдя мимо
Санчо, на сей раз направился прямиком к внутренней лестнице. И все трое
осторожно, чтобы его не потревожить, пошли за ним.
- А что если он свалится с лестницы? - прошептал мэр.
- Разбудить его еще опаснее.
Отец Кихот привел их в большую темную церковь, освещенную лишь месяцем,
глядевшим в восточное окно. Он твердым шагом прошел к алтарю и стал читать
старинную латинскую мессу, но в каком-то странно усеченном виде. Начал он
с возгласа:
- "Et introibo ad altare Dei, qui laetificat juventutem meam" ["Подхожу
к алтарю божию, который был мне радостью в моей юности" (лат.)].
- Сознает ли он, что делает? - шепотом спросил профессор Пилбим.
- Это одному богу известно, - ответил отец Леопольдо.
А отец Кихот продолжал быстро читать мессу - опустил послания
апостолов, опустил Евангелие, словно стремился быстрее добраться до
освящения Даров. "Потому что боится, как бы епископ не прервал его? -
подумал про себя мэр. - Или жандармы? Он даже длинный перечень святых от
Петра до Дамиана - и тот опустил".
- Когда он обнаружит, что нет ни дискоса, ни чаши, то наверняка
проснется, - заметил отец Леопольдо.
Мэр сделал несколько шагов к алтарю. Он боялся, что в момент
пробуждения отец Кихот может упасть, и ему хотелось быть рядом, чтобы
подхватить его.
- "Кто накануне того дня, когда Он принял страдания, разломил хлеб..."
- Казалось, отец Кихот не замечал, что на алтаре не было ни гостии, ни
дискоса. Он воздел к небу пустые руки. - "Hoc est enim corpus meum" [сие
есть тело мое (лат.)]. - И твердо, без единой запинки дочитал мессу до
освящения несуществующего вина в несуществующей чаше.
Когда раздались слова, сопутствующие освящению, отец Леопольдо и
профессор по привычке опустились на колени; мэр же продолжал стоять. Он
хотел быть наготове на случай, если отец Кихот пошатнется.
- "Hic est enim calix sanguinis mei" [Сие есть чаша крови моей (лат.)].
- Пустые руки округлились в воздухе, как бы охватывая несуществующую чашу.
- Что это - сон? Бред? Безумие? - шепотом вопросил профессор Пилбим.
Мэр еще на несколько шагов приблизился к алтарю. Он боялся отвлечь отца
Кихота. Пока он произносит латинские слова, он, по крайней мере, счастлив
в своем сне.
За годы, прошедшие с юности, когда мэр учился в Саламанке, он почти
забыл мессу. В его голове остались только какие-то ключевые моменты,
которые в те далекие времена воздействовали на его чувства. Отец Кихот,
видимо, страдал такими же пробелами в памяти - произнося все эти годы
почти автоматически, наизусть, слова мессы, он помнил только эти фразы,
которые, подобно ночникам в детстве, озаряли темную комнату его привычки.
Так он вспомнил "Отче наш"; оттуда память его перескочила на "Agnus
Dei" ["Агнец божий" (лат.)].
- "Agnus Dei qui tollis peccata mundi..." [Агнец божий, что приемлет на
себя грехи мира... (лат.)] - Он помолчал и потряс головой. На секунду мэру
показалось, что отец Кихот выходит из своего сна. А он прошептал совсем
тихо, так что только мэр услышал: - Агнец божий, но ведь козы-то, козы...
- И затем перешел к молитве римского центуриона: - "Господь, я недостоин,
чтобы ты вошел под кров мой... скажи слово, и выздоровеет слуга твой".
Приближался момент причащения. Профессор сказал:
- Когда он обнаружит, что причащаться нечем, то, безусловно, проснется.
- Не уверен, - откликнулся отец Леопольдо. И добавил: - Я не уверен,
проснется ли он вообще.
Несколько секунд отец Кихот молчал. Он стоял, слегка раскачиваясь,
перед алтарем. Мэр сделал еще шаг вперед, готовый подхватить его, но тут
отец Кихот снова произнес:
- "Corpus Domini nostri" [Тело господа нашего (лат.)], - и, без
колебаний взяв с невидимого дискоса невидимую гостию, положил это ничто
себе на язык. Затем он поднял невидимую чашу и как бы глотнул из нее. Мэр
видел движение его горла при глотке.
Только тут отец Кихот, казалось, осознал, что он не один в церкви. Он
озадаченно посмотрел вокруг. Возможно, он искал причащающихся. Заметив
мэра, стоявшего в нескольких шагах от него, он взял двумя пальцами
несуществующую гостию; нахмурился, словно что-то озадачивало его, и затем
улыбнулся.
- Companero, - сказал он, - стань на колени, companero. - Вытянув два
пальца, он сделал три шага вперед, и мэр опустился на колени.
"Что угодно, лишь бы он был спокоен, - подумал Санчо, - все, что
угодно". Пальцы приблизились почти к самому его лицу. Мэр раскрыл рот и
почувствовал на своем языке вместо облатки - пальцы.
- Такие вот подскоки, - произнес отец Кихот, - такие подскоки... - и
тут ноги его подкосились.
Мэр едва успел подхватить его и опустить на землю.
- Companero, - в свою очередь, повторил мэр, - это я, Санчо, - снова и
снова тщетно пытаясь уловить биение сердца отца Кихота.
Монах, занимающийся гостями, - очень древний старец по имени отец
Фелипе, - сказал мэру, что, как ему кажется, он сможет найти отца
Леопольдо в библиотеке. Это был час, отведенный для посещений, и отец
Фелипе вел то и дело разбредавшихся туристов по тем помещениям монастыря,
которые были открыты для публики. Тут были пожилые дамы, с глубочайшим
уважением вслушивавшиеся в каждое слово; несколько мужей, всем своим видом
показывавших, что они пришли сюда, только чтобы ублаготворить жен, и трое
молодых ребят, которым то и дело приходилось напоминать, чтобы они не
курили, а они были явно расстроены тем, что две хорошенькие девушки в
группе не обращали на них ни малейшего внимания. Их мужские чары,
казалось, не действовали на девушек, а вот дух безбрачия и тишина,
царившие в старом здании, возбуждали девчонок, как острый запах духов, и
они, точно завороженные уставились на табличку "Claustura" ["Закрыто";
здесь - вход запрещен (лат.)], которая в какой-то момент, словно знак,
регулирующий уличное движение, преградила им путь, - смотрели так, будто
там, за этой дверью, были тайны, куда более интересные и порочные, чем
все, что могли им предложить молодые ребята.
Один из них подергал за ручку и обнаружил, что дверь заперта. Желая
привлечь к себе внимание, он громко спросил:
- Эй, отче, а там что?
- Там один из наших гостей - заснул и никак не проснется, - ответил
отец Фелипе.
"Надолго-надолго заснул и долго-долго не проснется", - подумал мэр. Это
была комната, где лежало тело отца Кихота. Мэр постоял, глядя вслед
туристам, пока они шли по длинному коридору мимо комнат для гостей, затем
повернулся и отправился в библиотеку. Там он обнаружил профессора и отца
Леопольдо, которые беседовали, меряя шагами помещение.
- Снова - факт и вымысел, - говорил отец Леопольдо, - провести между
ними грань со всею очевидностью нельзя.
Мэр сказал:
- Я пришел, отче, проститься с вами.
- Вы вполне можете побыть здесь еще немного.
- Я полагаю, тело отца Кихота заберут сегодня в Эль-Тобосо. А мне,
думается, лучше двинуть в Португалию, где у меня есть друзья. Вы не
разрешите мне воспользоваться телефоном, чтобы вызвать такси: я хочу
доехать до Оренсе, чтобы взять там напрокат машину?
Профессор сказал:
- Я отвезу вас. Мне самому надо в Оренсе.
- Вы не хотите быть на похоронах отца Кихота? - спросил отец Леопольдо
мэра.
- То, что делают с телом, не так уж и важно, верно?
- Вполне христианская мысль, - заметил отец Леопольдо.
- К тому же, - добавил мэр, - мое присутствие, я думаю, приведет в
смущение епископа, который, несомненно, там будет, если похороны состоятся
в Эль-Тобосо.
- Ах, да, епископ... Он уже звонил сегодня утром. Он хотел, чтобы я
передал настоятелю, что отцу Кихоту ни в коем случае не разрешено служить
мессу, даже для себя. Я сообщил ему о печальных обстоятельствах, которые
не позволяют сомневаться, что его распоряжение будет выполнено - отныне и
навеки.
- И что он сказал?
- Ничего, но, мне кажется, я услышал вздох облегчения.
- Почему вы сказали "отныне и навеки"? То, что мы вчера ночью слышали,
едва ли можно назвать мессой, - заметил профессор.
- Вы в этом уверены? - спросил отец Леопольдо.
- Конечно. Ведь не было же освящения вина.
- Я повторяю - вы в этом уверены?
- Конечно, уверен. Не было же ни вина, ни гостии.
- Декарт, думается, выразился бы осторожнее: он сказал бы, что _не
видел_ ни хлеба, ни вина.
- Но вы же знаете, как и я, что действительно ни хлеба, ни вина _не
было_.
- Я знаю столько же, сколько и вы, или так же мало, - да, согласен. Но
монсеньор Кихот явно верил, что у него были и хлеб, и вино. Так кто же из
нас прав?
- Мы.
- Логически это очень трудно доказать, профессор. В самом деле, очень
трудно.
- Вы хотите сказать, - спросил мэр, - что я действительно причастился?
- Конечно, причастились - в _его_ представлении. А это имеет для вас
значение?
- Для меня - нет. Но, боюсь, в глазах вашей Церкви я никак не достоин
причастия. Я же коммунист. Человек, который не был на исповеди лет
тридцать, а то и больше. А чего я только не натворил за эти тридцать
лет... ну, едва ли вам будут интересны детали.
- Возможно, монсеньор Кихот знал состояние вашего духа лучше, чем вы
сами. Вы же были друзья. Вы вместе странствовали. Он хотел, чтобы вы
причастились. Тут он действовал без колебаний. Я отчетливо слышал, как он
сказал: "Стань на колени, companero".
- Но гостии же не было, - крайне раздраженно настаивал на своем
профессор, - что бы там Декарт ни говорил. Вы спорите просто, чтобы
спорить. Вы неправильно ссылаетесь на Декарта.
- Вы считаете, труднее превратить воздух в вино, чем вино в кровь?
Можем ли мы при ограниченности наших чувств разрешить эту дилемму? Перед
нами - бесконечная тайна.
Мэр сказал:
- Мне все-таки хотелось бы думать, что никакой гостии не было.
- Почему?
- Потому что в молодости я какое-то время в известной мере верил в бога
и кое-что от этого еще осталось. Я боюсь мистики, и я слишком стар, чтобы
менять свои пятна. Я предпочитаю мистике - Маркса, отче.
- Вы были хорошим другом и вы хороший человек. Вы не нуждаетесь в моем
благословении, но придется вам его тем не менее принять. Не смущайтесь.
Такая у нас привычка - все равно, как посылать открытки на рождество.
Пока профессор собирался, мэр купил у отца Фелипе бутылочку ликера и
две открытки с видами, так как монахи отказались взять у него деньги за
постой и даже за телефонный звонок. Ему не хотелось чувствовать себя им
обязанным: ведь благодарность - это все равно как наручники, которые может
снять с тебя лишь твой тюремщик. Мэру же хотелось быть свободным от
каких-либо обязательств, но у него было ощущение, что где-то по дороге из
Эль-Тобосо он свою свободу потерял. "Людям свойственно сомневаться", -
сказал ему отец Кихот, но сомневаться, подумал Санчо, - значит утратить
свободу действий. Когда сомневаешься, начинаешь колебаться между одним и
другим. Ведь не в сомнениях же Ньютон открыл закон тяготения или Маркс -
будущее капитализма.
Мэр пошел взглянуть на искореженный каркас "Росинанта". Он порадовался,
что отец Кихот не видел своего коня в таком состоянии - автомобиль стоял,
прижатый к стене церкви, ветровое стекло разлетелось на кусочки, одна
дверца болталась на петлях, другая была вдавлена, шины спущены,
прорешеченные пулями жандармов, - "Росинанту", как и отцу Кихоту, пришел
конец. Они умерли друг за другом - покореженный металл, лопнувший мозг.
Мэр с каким-то лютым упорством подбирал сравнения, ища схожесть, стремясь
доказать самому себе, что человек - это та же машина. Но ведь отец Кихот
любил эту машину.
Раздался гудок, и мэр, отвернувшись от "Росинанта", направился к
профессору Пилбиму. Когда он сел рядом с профессором, тот сказал:
- У отца Леопольдо какие-то нелепые представления о Декарте. В этом
молчании, которое они здесь вынуждены поддерживать, видимо, рождаются
странные идеи - как грибы с темном погребе.
- Да. Возможно.
Мэр не раскрывал рта до самого Оренсе - в его мозгу зародилась странная
мысль. Почему ненависть к человеку - даже к такому человеку, как Франко, -
умирает вместе с его смертью, а любовь, любовь, которую он начал
испытывать к отцу Кихоту, казалось, продолжала жить и разрасталась, хотя
они простились навеки и между ними навеки воцарилось молчание... "Сколько
же времени, - не без страха подумал он, - может такая любовь длиться? И к
чему она меня приведет?"