Страницы: -
1 -
2 -
3 -
4 -
5 -
6 -
7 -
8 -
9 -
10 -
11 -
12 -
13 -
14 -
15 -
16 -
17 -
18 -
19 -
20 -
21 -
22 -
23 -
24 -
25 -
26 -
27 -
28 -
29 -
30 -
надевает чистую
одежду, которую ему подали, садится за сытный обед, который ему приготовили,
курит, читает и переваривает пищу, либо играет в карты, на бильярде, либо
занимает гостей до тех пор, пока его не клонит ко сну, а затем его ждет
опять чистая, теплая постель в чистой, хорошо проветренной комнате... Разве
я преувеличиваю?
- Нет, но когда ты говоришь о том, что он распоряжается другими людьми,
не забудь, что он делает то, чего они делать не могут.
- Пусть он даже делает то, чего они не могут, но обычно способность
руководить другими не является прирожденной, ее вырабатывают привычка и
опыт. Представь себе, что по воле судьбы Маллорииг при рождении поменялся бы
местом с Гонтом или Трайстом. Тогда они обладали бы этой способностью, а он
- нет. И только потому, что при их рождении ничего подобного не случилось,
огромное преимущество получает Маллоринг.
- Руководить - дело нешуточное, - проворчал Стенли.
- Всякая работа - дело нешуточное, но я тебя опрашиваю: говоря о самой
работе, а не о том, что ты за нее получаешь, ты бы хоть на минуту захотел
променять свой труд на труд одного из твоих рабочих? Нет. Равно как и
Маллоринг на труд какого-нибудь из своих Гонтов. И вот, мой милый, Маллоринг
получает за работу, несравненно более интересную и приятную, в сто и даже в
тысячу раз больше денег, чем Гонт.
- Но ведь то, что ты говоришь, - чистейшей воды социализм, мой милый.
- Нет, чистейшая правда. Теперь представим себе жизнь Гонта. Встает он
зимой и летом гораздо раньше, чем Маллоринг. У него нет ни денег, ни времени
следить за тем, чтобы постель его была очень теплой и очень чистой, да и
комната, где он спал, мала, и оконце в ней небольшое. Встав, он влезает в
одежду, заскорузлую от пота, и в башмаки, заскорузлые от глины; готовит себе
что-нибудь горячее, а может, и относит чай жене и детям; выходит из дома, не
имея возможности позаботиться о своем пищеварении, работает не покладая рук
с половины седьмого утра до пяти часов вечера, с двумя перерывами на то,
чтобы съесть простую пищу, отнюдь не по своему вкусу. Возвращается домой к
чаю, который ему приготовили, немножко приводит себя в порядок сам, без
чужой помощи; выкуривает трубку дешевого табака; читает газету двухдневной
давности и идет поработать уже для себя, на собственный огород, или посидеть
на деревянной лавке в табачном дыму и пивных парах. А потом, смертельно
усталый, но не оттого, что руководил другими, он рано ложится спать в свою
сомнительной чистоты постель. Я преувеличиваю?
- Думаю, что нет. Но он...
- Кое-чем вознагражден? Чистой совестью... спокойной душой... чистым
воздухом и так далее! Знаю, знаю. Чистой совестью, согласен, но, по-моему, и
твоего Маллорияга не очень-то мучает совесть. Спокойная душа - да, пока не
прохудились башмаки или не заболел кто-нибудь из детей; тогда уж ему есть о
чем беспокоиться! Свежий воздух, но зато и промокшая насквозь одежда -
прекрасная возможность смолоду заполучить ревматизм. Говоря откровенно,
какой образ жизни требует больше добродетелей, на которых зиждется наше
общество: мужества, терпения, стойкости и самопожертвования? И кто из этих
двоих имеет больше права на "превосходство"?
Стенли бросил "Ободрение" и молча заходил по комнате. Потом он сказал:
- Феликс, ты проповедуешь революцию. Феликс, следивший с легкой улыбкой
за тем, как он шагает по турецкому ковру, ответил:
- Ничуть. Я совсем не революционер, потому что, как бы мне этого ни
хотелось, я не верю, что потрясение основ снизу или насилие вообще может
создать равенство между людьми или принести какую-нибудь пользу. Но я
ненавижу лицемерие и считаю, что пока ты и твои Маллоринги не перестанете
усыплять себя лицемерными фразами о долге и превосходстве, вы не поймете
истинного положения вещей, а пока вы не поймете истинного положения вещей,
не прикрытого всем этим отвратительным ханжеством, никто из вас и пальцем не
шевельнет, чтобы сделать жизнь более справедливой. Пойми одно, Стенли, я, не
веря в революцию снизу, неукоснительно верю в то, что революционное
изменение жизни сверху - это дело нашей чести!
- Гм!.. - проворчал Стенли. - Все это прекрасно, но чем больше им
даешь, тем больше они требуют, и конца этому не видно.
Феликс оглядел комнату, где в самом деле человек забывал обо всем,
кроме своей бренной плоти.
- Черт возьми, а я еще не видел даже начала! Но если ты будешь давать
нехотя или с назиданием, словно малым детям, на что ты можешь рассчитывать?
А если даешь от душевной щедрости, то твой дар так и будет принят.
И вдруг, почувствовав, что уже дает советы, Феликс опустил глаза и
добавил:
- Пойду-ка я в свою чистую, теплую постель. Спокойной ночи, старина!
Когда брат взял свой подсвечник и удалился, Стенли, неопределенно
хмыкнув, опустился на диван, как следует отхлебнул из стакана и снова
принялся за свое "Обозрение".
ГЛАВА VII
На следующий день автомобиль Стенли с Феликсом и запиской от Клары
быстро понесся в Джойфилдс по обрамленным травой дорогам. Откинувшись на
мягкие подушки и чувствуя, как теплый ветерок овевает его лицо, Феликс с
наслаждением созерцал свои любимые пейзажи. Право же, эта зелень, деревья,
пятнистые ленивые коровы выглядят удивительно красивыми, и даже отсутствие
человека было ему приятно.
Неподалеку от Джойфилдса он увидел парк Маллорингов и их длинный дом
восемнадцатого века, заботливо обращенный фасадом к югу. Затем показался
деревенский пруд, если можно было говорить тут о деревне, и в нем,
разумеется, плавали утки; дальше стояли рядом три домика. Феликс их
прекрасно помнил: они были чистенькие, аккуратные, крытые соломой и явно
подновленные. Из дверей одного из них вышли двое молодых людей и повернули в
ту же сторону, что и автомобиль. Феликс проехал мимо и, оглянувшись,
посмотрел на них повнимательнее. Ну да, это они! Он попросил шофера
остановиться. Те двое шли, глядя прямо перед собой и хмурясь. И Феликс
подумал: "Ни капли сходства с Тодом в обоих: чистокровные кельты!"
Живое, открытое лицо девушки, вьющиеся каштановые растрепанные волосы,
яркий румянец на щеках, пухлые губы; глаза, чем-то похожие на глаза
скайтерьера, выглядывающие из-под косматой шерсти, - весь ее облик показался
Феликсу даже несколько пугающе энергичным; да и шагала она так, будто
презирала землю, которую попирали ее ноги. Внешность юноши была еще более
разительной. Какое странное смугло-бледное лицо, черные волосы (он был без
шляпы), прямые черные брови - горделивый, тонкогубый, прямоносый молодой
дьявол с глазами лебедя и походкой настоящего горца, но и чуть-чуть еще
нескладный. Когда они поравнялись с автомобилем, Феликс, высунувшись из
окна, сказал:
- Боюсь, вы меня не помните!
Юноша покачал головой. Поразительные глаза! Но девушка протянула руку:
- Что ты, Дирек, это же дядя Феликс!
И оба улыбнулись - девушка очень приветливо, юноша сдержанно. И вдруг,
почувствовав себя как-то до странности неловко, Феликс пробормотал:
- Я еду в гости к вашему отцу. Хотите, подвезу вас до дома?
Ответ был тот, какого он и ожидал:
- Нет, спасибо. - Но потом, словно желая смягчить свой отказ, девушка
добавила: - Нам еще кое-что надо сделать. Отец, наверно, в фруктовом саду.
Голос у нее был звучный, полный сердечности. Приподняв шляпу, Феликс
поехал дальше. Что за пара! Странная, полная прелести, чем-то пугающая. Ну и
деток же принесла брату Кэрстин!
Подъехав к дому, он поднялся по мшистым ступеням и отворил калитку. Со
времени визита Клары здесь мало что изменилось - только ульи переставили
подальше. На его стук никто не ответил, и, вспомнив слова девушки: "Отец,
наверно, в фруктовом саду", - он направился туда. Трава была высокой, и по
ней были рассыпаны белые лепестки. Феликс брел по ней среди пчел, гудевших в
яблоневом! цвету. В конце сада он увидел брата, рубившего грушу. Тод был в
рубашке, обнажавшей чуть не до плеч загорелые руки. Ну и силач! Какие
могучие, звенящие удары он наносил по стволу! Дерево рухнуло, и Тод вытер
рукой лоб. Этот огромный, смуглый, кудрявый человек выглядел еще
великолепнее, чем помнилось Феликсу, и был так прекрасно сложен, что каждое
его движение казалось легким. Лицо у него было широкое с выдающимися
скулами; брови густые и немножко темнее золотистых волос, поэтому его
глубоко посаженные ярко-синие глаза смотрели словно из чащи; ровные, белые
зубы сверкали из-под рыжеватых усов, а смуглые небритые щеки и подбородок,
казалось, были присыпаны золотой пудрой. Заметив Феликса, он пошел ему
навстречу.
- Подумать только, - оказал он, - что старик Гладстон проводил свой
досуг, рубя деревья! Какое грустное занятие!
Феликс не очень понимал, что надо на это ответить, поэтому он просто
взял брата под руку. Тод подвел его к дереву.
- Садись! - сказал он. Потом печально поглядел на грушу и пробормотал:
- Семьдесят лет росло и в семь минут погибло. Теперь мы ее сожжем. Что ж, с
ней надо было расстаться. Она уже три года не цвела.
Говорил он медленно, как человек, привыкший думать вслух. Феликс
смотрел на него с удовольствием.
"Можно подумать, что мы живем рядом, - сказал себе Феликс, - по тому,
как он отнесся к моему появлению!"
- Я приехал в автомобиле Стенли, - сообщил он брату. - На дороге видел
твоих ребят - прекрасная пара!
- А!.. - сказал Тод. И в его тоне прозвучали не просто гордость или
отцовская любовь. Потом он поглядел на Феликса.
- Зачем ты приехал, старина? Феликс улыбнулся. Странный вопрос!
- Поговорить.
- А!.. - сказал Тод и свистнул.
На свист его прибежал довольно большой, сильный пес с блестящей черной
шерстью, белой грудью и черным хвостом с белой кисточкой; он встал перед
Тодом, слегка наклонив голову набок; его желтовато-коричневые глаза
говорили:
"Пойми, я должен догадаться, о чем ты сейчас думаешь!"
- Ступай, скажи хозяйке, чтобы она пришла. Хозяйке!
Пес помотал хвостом, опустил его и убежал.
- Мне его дал один цыган, - сказал Тод. - Самая лучшая на свете собака.
- Эх, старина, так все говорят про своих собак!
- Да, - кивнул Тод. - Но эта и правда самая лучшая.
- Морда у нее умная.
- У нее есть душа, - сказал Тод. - Цыган клялся, что он ее не украл, но
это неправда.
- А ты разве всегда знаешь, когда люди говорят неправду?
- Да.
Услышав такое чудовищное заявление от любого другого, Феликс непременно
улыбнулся бы, но так как это был Тод, он только спросил:
- Откуда?
- Когда люди говорят неправду, они всегда смотрят тебе в лицо, но
взгляд у них неподвижный.
- У некоторых это бывает, когда они говорят правду.
- Да, но когда они лгут, ты видишь, как они стараются, чтобы взгляд у
них не блуждал. Собака не смотрит тебе в глаза, когда хочет что-то скрыть, а
человек смотрит слишком пристально. Послушай!
Феликс прислушался, но ничего не услышал.
- Крапивник! - И, сложив трубочкой губы, Тод издал какой-то звук. -
Смотри!
Феликс увидел на ветке яблони крошечную коричневую птичку с острым
клювиком и вздернутым хвостиком. И подумал: "Тод неисправим!"
- У этого малыша тут рядом, за нашей спиной, гнездо, - тихо сказал Тод.
Он снова издал тот же звук. Феликс увидел, как птичка с необычайным
любопытством повернула голову и дважды подпрыгнула на ветке.
- А вот самочку никак не могу этому научить, - прошептал Тод.
Феликс положил руку брату на плечо, - ну и плечи!
- Да-да, - сказал он, - но послушай, старина, мне действительно надо с
тобой поговорить.
Тод помотал головой.
- Подожди ее, - сказал он.
Феликс стал ждать. Тод становится совсем чудаком, ведя уже много лет
такую странную, отшельническую жизнь, наедине со взбалмошной женой: ничего
не читает, никого не видит, кроме бродяг, животных и крестьян. Но почему-то,
сидя здесь, на поваленном дереве, рядом со своим чудаковатым братом, Феликс
испытывал необычное ощущение покоя. Может быть, потому, что день был такой
ясный, благоуханный, солнечные зайчики зажигали яблоневый цвет, а кругом
росли анемоны и кислица, и в синем небе над полями плыли невообразимой
белизны облака. Ухо его ловило малейшие звуки, которые здесь, в саду, были
полны особого значения и странной глубины, будто слышишь их впервые. Тод,
глядевший на небо, вдруг спросил:
- Есть хочешь?
И Феликс вспомнил, что тут не едят по часам, а, проголодавшись, идут в
кухню, где в очаге всегда пылает огонь, и либо подогревают кофе и овсянку -
приготовленную раньше - и едят ее вместе с вареными яйцами, печеной
картошкой и яблоками, либо закусывают хлебом с сыром, вареньем, медом,
сливками, помидорами, маслом, орехами и фруктами, - все это всегда стоит на
столе, прикрытое кисеей; он вспомнил также, что все они сами моют после себя
миски, тарелки и ложки, а поев, выходят, во двор и пьют студеную воду из
колодца. Странный образ жизни, дьявольски неудобный, - они, почти как
китайцы, делают все иначе, чем принято у нас.
- Нет, - сказал он. - Не хочу.
- А я хочу. Вот она.
Феликс почувствовал, как у него забилось сердце, - не одна Клара
боялась этой женщины. Она шла по саду с собакой - да, поразительная у нее
внешность, просто поразительная! Увидев Феликса, она не удивилась и, сев
рядом с Тодом, сказала:
- Я рада вас видеть.
Почему все в этой семье заставляют его чувствовать себя существом
низшего порядка? Как она спокойно его разглядывала! А потом сузила глаза и
наморщила губы, будто подумала что-то очень ехидное! В ее волосах - как это
бывает всегда с иссиня-черными, тонкими и шелковистыми волосами, - уже
появились серебряные нити; лицо и фигура похудели за то время, что он ее не
видел. Но она до сих пор была очень интересной женщиной, глаза у нее просто
поразительные! Да и одета, - Феликс навидался на своем веку чудачек, -
совсем не так чудовищно, как тогда показалось Кларе: ему нравилось ее синее
платье из домотканого полотна, вышитое вокруг ворота, и он с трудом оторвал
взгляд от сапфировой повязки, которой она стянула свои черные с проседью
пряди.
Он начал с того, что передал ей записку Клары, которую та написала под
его диктовку:
"Дорогая Кэрстин!
Хотя мы так давно не виделись, Вы, надеюсь, простите мне, что я Вам
пишу. Нам доставило бы большое удовольствие, если бы Вы с обоими Вашими
детьми погостили у нас день-другой, в то время, пока у нас гостят Феликс и
его молодежь. Боюсь, что Тода звать бесполезно, но, конечно, если он
приедет, и Стенли и я будем в восторге.
Искренне Ваша
Клара Фриленд".
Она прочла записку, передала ее Тоду, тот тоже прочел ее и вернул
Феликсу. Все молчали. Записка была такая простая и дружеская, что довольный
Феликс подумал: "А ведь я ее неплохо сочинил!"
Затем Тод сказал:
- Ну, говори, старина! Ты ведь хочешь поговорить о наших ребятишках,
правда?
Господи, откуда он это знает? Но Тод ведь и правда был немного
ясновидящим.
- Что ж, - начал Феликс, сделав над собой усилие, - разве вам не
кажется, что вы напрасно путаете ваших детей в деревенские кляузы? Нам
рассказывал Стенли...
Кэрстин спокойно прервала его, говорила она отрывисто, капельку
шепелявя:
- Стенли не может этого понять.
Она взяла Тода под руку, по-прежнему не сводя глаз с лица деверя.
- Может быть, - признал Феликс, - но не забудьте, что Стенли, Джон и я
выражаем обычную и, я бы сказал, разумную точку зрения.
- С которой мы, боюсь, не имеем ничего общего.
Феликс перевел взгляд с нее на Тода. Тот склонил голову набок и,
казалось, прислушивался к каким-то далеким звукам. Феликс почувствовал
раздражение.
- Все это прекрасно, - сказал он, - но, право же, вам не мешает
подумать о будущем ваших детей с какой-то более объективной точки зрения. Не
можете же вы хотеть, чтобы они бунтовали прежде, чем сами увидят жизнь
своими глазами.
Она ответила:
- Наши дети знают жизнь лучше, чем обычная молодежь. Они с ней
сталкивались непосредственно, видели ее изнанку. Они знают, что такое
произвол в деревне.
- Да, конечно, - сказал Феликс, - но молодость есть молодость.
- Они достаточно взрослые, чтобы понимать, где правда.
Феликс был поражен. Как сверкали эти суженные глаза! Какая убежденность
звучала в этом чуть-чуть шепелявившем голосе!
"Я же останусь в дураках", - подумал он и только спросил:
- Ну, а что вы ответите на это приглашение? - Пусть едут. Сейчас это им
очень кстати.
В этих словах Феликсу почудилась угроза. Он отлично понимал, что она
вкладывает в них какой-то свой, особый смысл.
- Когда нам их ждать? Во вторник, пожалуй, для Клары удобнее всего,
когда кончится очередное нашествие гостей. А на вас с Тодом нечего и
рассчитывать? Она забавно сморщила губы в подобие улыбки.
- Пусть решает Тод. Тод, ты слышишь?
- На лугу! Она там была и вчера, в первый раз в этом году.
Феликс взял брата под руку.
- Ты прав, старина.
- Что? - спросил Тод. - А!.. Пойдемте домой. Я ужасно хочу есть...
Иногда из ясного неба вдруг упадет несколько капель дождя, зашелестит
листва, а вдалеке послышится глухой рокот. Путник подумает: "Где-то
поблизости гроза". Но кругом! сразу же снова станет тихо и безмятежно, и
путник, забыв о том, что он недавно подумал, беззаботно пойдет дальше.
Так было и с Феликсом, когда он возвращался на автомобиле Стенли в
Бекет. Ну и лица у этой женщины, у юных язычников, да и у потустороннего
Тода!
Вокруг этой маленькой семьи в воздухе пахло грозой. Но автомобиль
неслышно скользил по дороге, сиденье было мягким, за окном мирная прелесть
зеленых лугов, церкви, усадьбы, домики среди вязов, медленные взмахи крыльев
грачей и ворон - все это убаюкивало Феликса и вселяло в него покой; дальние,
глухие раскаты грома больше не были ему слышны.
Когда он вернулся, Недда поджидала его в аллее, разглядывая статую
нимфы, поставленную Кларой. Это была хорошая вещь, выписанная из Берлина,
который славится скульптурой, к тому же она начала покрываться патиной,
словно стояла тут уже давно, - милое создание с опущенными плечами и скромно
потупленным взглядом. На голове у нее примостился воробей.
- Ну как, папочка?
- Они приедут.
- Когда?
- Во вторник, но только дети.
- Ты мог бы мне что-нибудь о них рассказать. Но Феликс только
улыбнулся. Ему для этой задачи не хватило бы изобразительного таланта, а так
как он своим! талантом гордился, то не хотел его компрометировать.
ГЛАВА VIII
"Шишки" стали прибывать в эту субботу только после трех часов дня.
Сперва из Эрна приехали в автомобиле лорд и леди Бритто; потом - тоже в
автомобиле - из Джойфилдса сэр Джералд и леди Маллоринг; первый
послеобеденный поезд привез трех членов Палаты Общин, любителей гольфа:
полковника Мартлета, мистера Слизора и сэра Джона Фанфара-с супругами;
американку мисс Боутри, которая бывала всюду, и пейзажиста Мурсома -
низенького, очень плотного человека, который нигде не бывал и хранил
гробовое молчание, за которое потом: мстил. Поездом, с которым никого