куда-нибудь, Элизабет не огорчилась бы.  А  ему  теперь  только  одного
всерьез и хотелось: причинить ей зло.
     "Хоть бы она сдохла, - твердил он про себя в бессонные ночи. - Хоть  бы
она сдохла".
     Иногда они по вечерам куда-нибудь ходили вместе. Зима кончилась, и Джон
завел привычку раза два в неделю обедать в своем клубе. Он думал, Элизабет в
это время сидит дома, но как-то утром  выяснилось,  что  накануне  она  тоже
где-то обедала. Он не спросил с кем, но тетка спросила.
     - Просто с одним сослуживцем, - ответила Элизабет.
     - С тем самым? - спросил Джон.
     - Представь, да.
     - Надеюсь, ты получила удовольствие.
     - Вполне. Еда, конечно, была мерзкая, но он очень занятный.
     Однажды Джон вернулся вечером из клуба после жалкого и  унылого  обеда,
да еще ехал в оба  конца  в  переполненных  вагонах  метро,  и  оказалось  -
Элизабет уже легла и крепко спит. Когда он вошел,  она  не  шевельнулась.  К
тому же она храпела, прежде с ней этого не  бывало.  Он  постоял  с  минуту,
пригвожденный к месту этим новым и непривлекательным обликом - голова у  нее
запрокинута, рот открыт, в уголках губ поблескивает слюна. Потом  он  слегка
потряс ее. Она что-то пробормотала, повернулась на бок и, так и не очнувшись
от глубокого сна, затихла.
     Спустя  полчаса,  когда  он  тщетно  пытался  уснуть,  Элизабет   опять
захрапела. Он включил свет, посмотрел на нее повнимательней и с  удивлением,
которое вдруг перешло в радостную  надежду,  заметил  подле  нее  на  ночном
столике наполовину пустую трубочку с незнакомыми таблетками.
     Он взял ее в руки, посмотрел. "24 Comprimes  narcotiques,  hypnotiques"
<Содержит 24 таблетки наркотического и  гипнотического  действия  (франц.).>
было на ней написано, и дальше крупными красными буквами: "Ne  pas  depasser
deux"  <Принимать  не  больше  двух  таблеток  одновременно  (франц.).>.  Он
сосчитал оставшиеся таблетки. Одиннадцать.
     Надежда трепетной  бабочкой  забилась  у  него  в  груди,  переросла  в
уверенность. Внутри разгорался огонь, отрадное тепло разлилось по всему телу
до самых кончиков пальцев.  Он  лежал  и,  в  счастливом  предвкушении,  как
ребенок в канун Рождества, прислушивался к ее всхрапам. "Вот проснусь утром,
а она уже мертвая", - говорил он себе - так некогда он трогал пустой чулок в
ногах своей кроватки и говорил себе: "Утром проснусь, а  он  полный".  Точно
маленькому, ему не терпелось уснуть, чтобы скорей настало завтра,  и,  точно
маленький, он был безмерно возбужден и никак не мог уснуть. Наконец  он  сам
проглотил две таких таблетки и почти тотчас провалился в небытие.

     Элизабет всегда вставала первая и готовила завтрак для всей семьи.  Она
уже сидела  перед  зеркалом,  когда  Джон  проснулся  -  переход  от  сна  к
бодрствованию был резкий, внезапный, и он сразу же  ясно  и  четко  вспомнил
все, что происходило вечером.
     - Ты храпел, - сказала она.
     Разочарование было таким острым, он даже не сразу сумел заговорить.
     - Ты с вечера тоже храпела, - сказал он наконец.
     - Это, наверно, потому, что я приняла таблетку снотворного. Зато  уж  и
выспалась.
     - Всего одну?
     - Да, больше двух вообще нельзя, опасно.
     - Откуда они у тебя?
     - От того приятеля с работы... Ему прописал доктор на Случай, когда  он
чересчур напряженно работает. Я сказала ему, что  не  сплю,  и  он  дал  мне
половину трубочки.
     - А мне он может достать?
     - Наверно. Он по этой части многое может.
     И они с Элизабет стали регулярно глотать это снадобье и на  всю  долгую
ночь проваливались в пустоту. Но нередко  Джон  медлил,  несущая  блаженство
таблетка лежала подле стакана с водой, и,  зная,  что  бдение  продлится  не
дольше, чем он пожелает, Джон не спешил приблизить миг радостного погружения
в небытие, слушал храп Элизабет и упивался ненавистью к ней.
     Однажды вечером, когда все еще не решено  было,  как  провести  отпуск,
Джон с Элизабет пошли в кино"  Показывали  фильм  с  убийством,  не  слишком
оригинальный,  но  пышно  обставленный.  Новобрачная  убила  своего  мужа  -
выбросила его из окна дома, стоящего на краю обрыва. Ей помогло то, что  муж
выбрал для медового месяца самое уединенное место -  маяк.  Новобрачный  был
очень богат, и  она  хотела  завладеть  его  деньгами.  Ей  достаточно  было
рассказать местному доктору и нескольким соседям о  своих  опасениях  -  муж
ходит по ночам, как лунатик; и  вот  она  всыпала  ему  в  кофе  снотворное,
стащила его с кровати, выволокла на балкон, что потребовало изрядных  усилий
- там она заранее выломала часть перил, - и столкнула  спящего  вниз.  Потом
легла в постель, наутро подняла тревогу  и  рыдала  над  изувеченным  телом,
которое вскоре обнаружили внизу, на камнях, уже наполовину  смытое  в  море.
Возмездие настигло ее, но позднее, а тогда все сошло ей с рук.
     Что-то больно все легко у нее получилось,  подумал  Джон  и  уже  через
несколько часов забыл об этой истории, она осела в одном из  темных  уголков
мозга, где в пыли и паутине скапливаются фильмы,  сны,  анекдоты,  и  так  и
остаются там до конца жизни, разве только нечаянный случай вдруг вытащит  их
на свет.
     И так оно и случилось через несколько недель,  когда  Джон  с  Элизабет
уехали отдыхать. Место нашла Элизабет.
     Дом принадлежал кому-то из ее сослуживцев.  Назывался  он  Форт  Доброй
Надежды и стоял на Корнуэльском побережье.
     - Его только-только вернули после реквизиции,  -  сказала  Элизабет,  -
наверно, он в прескверном состоянии.
     - Нам не привыкать, - сказал Джон.
     У него и в мыслях не было, что она могла бы провести отпуск  без  него.
Она была такой же неотъемлемой его частью, как искалеченная, ноющая нога.
     Они приехали ветреным апрельским  днем  в  поезде  и,  по  обыкновению,
порядком  намаялись.  Потом  тащились  восемь  миль  на   такси   по   грязи
корнуэльских  дорог,  мимо  домиков,  сложенных  из   гранита,   и   старых,
заброшенных оловянных рудников.  Добрались  до  деревни,  на  адрес  которой
жителям здешних мест слали письма, проехали через нее по проселочной дороге,
утонувшей меж двух высоких насыпей, но за деревней дорога вдруг вынырнула на
поверхность, на открытый луг на краю обрыва, - и вот уже  над  ними  несутся
облака, кружат морские птицы, у ног трепещут на ветру полевые цветы,  воздух
насыщен солью, внизу рокочут, разбиваясь о камни, воды Атлантики,  дальше  -
взбаламученный  густо-синий  с  белыми  нахлестами  простор,  а  за  ним   -
безмятежной дугой - горизонт. Здесь, на обрыве, и стоял дом.
     - Твой отец сказал бы: "Стоит в приятном месте этот замок"  <Строка  из
"Макбета" Шекспира.>, - заметил Джон.
     - Что ж, и вправду так.
     Небольшое каменное строение это поставили на самом краю обрыва лет  сто
назад для защиты от вражеских нашествий, а в годы мира  превратили  в  жилой
дом; в нынешнюю войну адмиралтейство снова пустило его  в  дело  -  устроило
здесь пункт связи, а теперь  ему  вновь  предстояло  стать  мирным  жилищем.
Обрывки ржавой проволоки, мачта, бетонный фундамент давали  представление  о
прежних хозяевах.
     Джон и Элизабет внесли свои вещи в дом и расплатились  с  таксистом.  -
Каждое утро из деревни приходит женщина. Я сказала, что сегодня вечером  она
нам не понадобится. Она оставила керосин для ламп. И - вот молодец -  зажгла
камин и припасла дров. Да, а что нам подарил отец, взгляни-ка. Я обещала  не
говорить тебе, пока не приедем на место. Бутылка виски. Правда, мило  с  его
стороны? Он три месяца копил свой паек...
     Так оживленно болтала Элизабет, разбирая багаж.
     - У нас здесь у каждого будет своя спальня.  Эта  комната  единственная
сойдет за гостиную, зато есть кабинет  -  на  случай,  если  тебе  захочется
поработать. По-моему, нам здесь будет вполне удобно...
     В гостиной было  два  просторных  "фонаря",  стеклянные  двери  из  них
выходили на балкон, повисший над морем.  Джон  растворил  одну  дверь,  и  в
комнату ворвался морской ветер. Джон вышел на  балкон,  глубоко  вздохнул  и
вдруг сказал:
     - Э, да здесь опасно.
     В одном месте, между двух дверей, в  чугунных  перилах  зиял  провал  и
каменный край балкона ничем не был огражден. Джон  озадаченно  посмотрел  на
пролом, на пенящиеся внизу среди  камней  волны.  Неправильный  многогранник
памяти неуверенно повернулся было и замер.
     Он уже побывал здесь несколько недель назад - на галерее  маяка  в  том
быстро забывшемся фильме. Вот так же стоял и смотрел вниз.  Так  же  кипели,
накатывались на камни волны, разбивались фонтанами брызг и отступали. И  тот
же грохот, и тот же пролом в чугунной ограде, и пропасть под ногами.
     Элизабет все что-то говорила там, в комнате, ветер и море заглушали  ее
голос.  Джон  вернулся  в  комнату,  закрыл  и  запер  балконную  дверь.   В
наступившей тишине услышал:
     - ...только на прошлой неделе взял со склада  мебель.  И  попросил  эту
женщину, которая приходит из деревни, все как-нибудь расставить. А у нее,  я
вижу,  довольно  странные  представления.  Ты  только  погляди,   куда   она
засунула...
     - Как, ты сказала, называется этот дом?
     - Форт Доброй Надежды.
     - Хорошее название.
     Вечером Джон пил виски своего  тестя,  курил  трубку  и  строил  планы.
Прежде он был хороший тактик. Он  мысленно  не  спеша  оценивал  обстановку.
Цель: убийство.
     Наконец они поднялись - пора было идти спать.
     - Ты взяла с собой таблетки?
     - Да, неначатую трубочку. Но сегодня они мне, конечно, не понадобятся.
     - Мне тоже, - сказал Джон, - здесь замечательный воздух.
     В последующие дни он  обдумывал  тактическую  задачу.  Она  была  очень
проста. "План операции" у него уже есть. Он  пользовался  сейчас  словами  и
формулами,  к  которым  привык  в  армии.  "...Возможные  варианты  действий
противника...   внезапность...   закрепление   успеха".   "План    операции"
образцовый. С первых же дней Джон начал приводить его в исполнение.
     Его уже знали в деревне, он постепенно завязывал знакомства. Элизабет -
друг хозяина дома, сам он - герой, только что вернулся из армии и все еще не
освоился сызнова со штатской жизнью.
     - Впервые за  шесть  лет  отдыхаем  с  женой  вместе,  -  сказал  он  в
гольф-клубе, а в баре даже немного  разоткровенничался:  намекнул;  что  они
подумывают наверстать упущенное и завести ребенка.
     В другой раз вечером он заговорил о том, как трудно всем далась война -
гражданским приходилось еще трудней, чем военным. Взять, к примеру, его жену
- перенесла все бомбежки, весь день на работе, а ночью  бомбы.  Ей  бы  надо
было сразу уехать, одной,  и  надолго:  у  нее  нервы  расстроены  -  ничего
серьезного, но" сказать по правые, его это порядком беспокоит. В Лондоне  он
раза два видел - жена встает во сне и ходит, как лунатик,
     Оказалось,  его  собеседникам  такие   случаи   известны   -   серьезно
беспокоиться тут не  о  чем,  просто  надо  присматривать,  как  бы  это  не
переросло во что похуже. А у доктора она была?
     Нет еще, отвечал Джон. Она ведь сама про это  и  не  знает.  Он  ее  не
будил, просто укладывал в  постель.  Может,  морской  воздух  пойдет  ей  на
пользу. Да она уже  вроде  чувствует  себя  много  лучше.  Если,  когда  они
вернутся домой, с ней опять  начнется  что-нибудь  такое,  у  него  есть  на
примете очень хороший специалист.
     Гольф-клуб  всячески  ему  сочувствовал.  Джон  спросил,  есть  ли  тут
поблизости хороший врач. Да, старик Маккензи доктор что надо,  сказали  ему,
даром  пропадает  в  деревне,  отсталым  его  никак  не   назовешь.   Читает
самоновейшие книжки, психологию и всякое такое. Прямо понять нельзя,  отчего
Мак не стал каким-нибудь крупным специалистом, светилом.
     - Пожалуй, надо сходить к этому Маку посоветоваться, - сказал Джон.
     - Правильно. Лучше него вам никого не найти.
     Отпуск у Элизабет был всего две недели. Когда до отъезда оставалось три
дня,  Джон  отправился  к  доктору  Маккензи.  В  комнате,  которая   скорее
напоминала кабинет адвоката, а не врача - темной,  прокуренной,  с  книжными
полками по стенам, - его принял седой добродушный холостяк.
     Сидя в старом кожаном кресле, Джон рассказал ему ту же историю,  что  в
гольф-клубе, только на  сей  раз  более  тщательно  подбирал  слова.  Доктор
Маккензи выслушал не перебивая.
     - Никогда в жизни не встречал ничего подобного, - закончил Джон.
     Маккензи отозвался не сразу.
     - Вам сильно досталось во время войны,  мистер  Верни?  -  спросил  он,
помолчав.
     - Да вот изувечило колено. До сих пор дает о себе знать.
     - И в госпитале намучились?
     - Три месяца пролежал. Паршивое заведение в пригороде Рима.
     - Такие  увечья  всегда  сопровождаются  нервным  потрясением.  Нередко
потрясение остается, даже когда рана уже зажила.
     - Да, но я не совсем понимаю...
     - Дорогой мой мистер Верни, ваша жена просила ничего вам  не  говорить,
но, по-моему, я должен сказать:  она  уже  советовалась  со  мной  по  этому
поводу.
     - О том, что она ходит во сне, как лунатик? Но она же не может...  -  И
тут Джон прикусил язык.
     - Дорогой мой, я  все  понимаю.  Она  думала,  что  вы  не  знаете.  За
последнее время вы дважды бродили по ночам, и ей приходилось укладывать  вас
в постель. Ей все известно.
     Джон не нашелся, что сказать.
     - Мне не впервой выслушивать пациентов, которые  рассказывают  о  своих
симптомах, но говорят,  что  пришли  посоветоваться  о  здоровье  друга  или
родственника, - продолжал доктор Маккеязи. -  Обычно  это  девушки,  которым
кажется, что они в положении. Интересная особенность вашего случая,  пожалуй
даже решающая особенность, именно в том, что и вам захотелось приписать свою
болезнь кому-то другому. Я назвал вашей жене специалиста в Лондоне, который,
я полагаю,  сумеет  вам  помочь.  А  пока  могу  посоветовать  вам  побольше
двигаться, вечером легкая пища...
     Джон в ужасе заковылял к Форту Доброй Надежды.  Безопасность  оказалась
необеспеченной, операцию следует отменить, инициатива утрачена...  в  голову
лезли формулировки из учебника по тактике, но дело приняло такой неожиданный
оборот, что Джона просто оглушило. Безмерный животный  страх  шевельнулся  в
нем и был поспешно придушен.
     Когда он вернулся, Элизабет накрывала к ужину. Джон стоял на балконе, с
горьким разочарованием глядя на пролом в балконной  решетке.  Вечер  выдался
совсем тихий. Был час прилива,  и  море  неслышно  колыхалось  среди  камней
далеко внизу, вздымалось и вновь  опадало.  Джон  постоял,  посмотрел  вниз,
потом повернулся и вошел в комнату.
     В бутылке оставалась последняя солидная порция виски. Джон налил стакан
и залпом выпил. Элизабет внесла ужин, сели за стол. На душе у него понемногу
становилось спокойнее. Ели они, как обычно, молча. Наконец он .спросил:
     - Элизабет, почему ты сказала доктору, что я хожу во сне?
     Она  спокойно  поставила  тарелку,  которую  держала  в  руках,   и   с
любопытством на него поглядела.
     - Почему? - мягко  сказала  она.  -  Да  потому,  что  я  беспокоилась,
разумеется. Я не думала, что ты это знаешь.
     - Я в самом деле ходил?
     - Ну да, несколько раз... и в Лондоне, и здесь. Я сначала  думала,  это
неважно, а позавчера ночью застала тебя на балконе, около этой ужасной дыры.
И уж тут испугалась. Но теперь все  уладится.  Доктор  Маккензи  назвал  мне
специалиста...
     Вполне может быть, подумал Джон Верни, очень похоже на  правду.  Десять
дней он день и ночь думал об этой бреши в перилах, о выломанной решетке,  об
острых камнях, торчащих из воды там, внизу. И  вдруг  он  почувствовал,  что
надежды его рухнули,  все  стало  тошнотворно,  бессмысленно,  как  тогда  в
Италии, когда он лежал беспомощный на склоне холма с раздробленным  коленом.
Тогда, как и теперь, усталость была еще сильней боли.
     - Кофе, милый?
     Он вдруг вышел из себя.
     - Нет! - Это был почти крик. - Нет, нет, нет!
     - Что с тобой, милый? Успокойся. Тебе плохо? Приляг на диван у окна.
     Он послушался. Он так устал, что насилу поднялся со стула.
     - Ты думаешь, кофе не даст тебе уснуть, дорогой? У  тебя  такой  вид  -
кажется, ты уснешь сию минуту. Вот, ложись сюда.
     Он лег и, словно прилив, что, медленно поднимаясь, затопил камни внизу,
под балконом, сон затопил его сознание. Он клюнул носом и вдруг очнулся.
     - Может быть, открыть окно, милый? Впустить свежего воздуха?
     - Элизабет, - сказал он, - у меня такое чувство,  будто  мне  подсыпали
снотворного.
     Точно камни внизу, под окном, которые то погружаются в воду, то из  нее
выступают, то  погружаются  вновь,  еще  глубже,  то  едва  показываются  на
поверхности вод, - всего лишь пятна среди слегка закипающей пены, - сознание
его медленно  тонет.  Он  приподнялся,  точно  ребенок,  которому  приснился
страшный сон, - еще испуганный, еще полусонный.
     - Да нет, откуда снотворное, - громко сказал он. - Я ж не притронулся к
этому кофе.
     - Снотворное в кофе? - мягко, будто  нянька,  успокаивающая  капризного
ребенка, переспросила Элизабет. - В кофе - снотворное? Что за нелепая мысль.
Так бывает только в кино милый.
     А он уже не слышал ее. Громко всхрапывая, он крепко  спал  у  открытого
окна.



   Ивлин Во.
   Коротенький отпуск мистера Лавдэя

---------------------------------------------------------------
   Перевод М. Лорие
   OCR: Максим Бычков
---------------------------------------------------------------



        1


     - Ты увидишь, папа почти не изменился, -  сказала  леди  Мопинг,  когда
машина завернула в ворота психиатрической больницы графства.
     - Он будет в больничной одежде? - спросила Анджела.
     - Нет, милая, что ты. Он же на льготном положении.
     Анджела приехала сюда в первый раз, и притом по собственному почину.
     Десять лет прошло с того дождливого  дня  в  конце  лета,  когда  лорда
Мопинга увезли, с того дня, о котором у нее осталось  горькое  -  и  путаное
воспоминание; в этот день ее мать ежегодно устраивала прием у себя  в  саду,
что всегда было горько, а на этот раз все еще запуталось из-за  погоды  -  с
утра было ясно и солнечно, а едва приехали первые гости,  вдруг  стемнело  и
хлынул дождь. Гости устремились под крышу, тент над чайным столом завалился,
все бросились спасать подушки  и  стулья,  скатерть,  зацепившаяся  о  ветки
араукарии, трепыхалась  на  ветру,  выглянуло  солнце,  и  гости,  осторожно
ступая, погуляли по намокшим газонам; снова ливень; снова на двадцать  минут
солнце. Отвратительный день, и в довершение всего в шесть  часов  вечера  ее
отец пытался покончить с собой.
     Лорд Мопинг уже не раз грозил покончить с собой по случаю этих чаепитий
на воздухе. В тот день его нашли в оранжерее - с почерневшим лицом он  висел
там на своих подтяжках. Какие-то соседи, укрывшиеся в  оранжерее  от  дождя,
вынули его из петли, и уже через час за ним явилась карета. С тех  пор  леди
Мопинг периодически навещала его и, вернувшись без опоздания к чаю, о  своих
впечатлениях помалкивала.
     Многие ее соседи не одобряли местонахождения лорда Мопинга. Конечно, он
был не рядовым пациентом. Он помещался в особом  отделении,  предназначенном
для умалишенных с достатком. Им предоставлялись все льготы, совместимые с их
недугом. Они могли носить  любую  одежду  (некоторые  выбирали  себе  весьма
прихотливые наряды),  они  курили  дорогие  сигары,  и  в  годовщину  своего
поступления в больницу каждый мог угостить обедом тех из своих собратьев,  к
которым у него лежала душа.
     И все же, спору нет, заведение  было  отнюдь  не  самое  дорогостоящее;
недвусмысленный адрес "Психиатрическая больница графства N", отпечатанный на
почтовой бумаге, выстроченный на халатах персонала, даже выведенный крупными
буквами на щите у главных ворот, вызывал весьма неприглядные ассоциации.
     Время от времени друзья