еля. Жених в  белом
костюме, в золотом уборе на белом коне с мальчиком -  символом  будущего
сына - на руках в окружении несущих свет. Раньше тащили факелы, позже  -
керосиновые лампы типа примусов, а сейчас - трубки  дневного  света.  За
женихом - громыхающий оркестр. Музыканты одеты в опереточные зелено-жел-
тые костюмы, высокие белые сапоги, на головах накручены красные тюрбаны.
Дуют, что есть мочи, в трубы, бьют в барабаны, а друзья  и  родственники
пускаются в пляс. Шествие длится несколько часов, жених, наконец, меняет
седло коня на кресло, рядом сажают невесту в золотом  убранстве,  каждый
из гостей подходит, надевает им гирлянды цветов и дарит подарки. К вече-
ру в шатре зажигают свечи и обводят жениха и невесту  вокруг  небольшого
алтаря.
   Ричи несколько раз покидал свой трон, подходил к нам, жаловался,  что
утомился от этих бесконечных церемоний, мы ему тоже повесили на шею гир-
лянду и подарили расписную хохлому. А как все происходило у сына? Ездили
к мавзолею Ленина, могиле Неизвестного Солдата? Не знаю...
   В конце августа я уехал в командировку. Опять в Лонгбей. На неделю  с
выставкой. Позвонил оттуда и услышал слабый голос Алены:
   - Валера, мне плохо...
   В больницу она ехать наотрез отказалась. Я дозвонился  до  Барсукова,
он привез врача, и Алена оказалась на больничной  койке  с  диагнозом  -
тропическая лихорадка. На следующий  день  я  почувствовал,  как  что-то
кольнуло в пояснице и прошло. Через два часа  боль  вернулась,  помучила
немного и отпустила. Через час приступ  повторился.  А  потом  интервалы
между приступами становились все короче, а боль все сильнее - хоть  кри-
ком кричи.
   Оказалось, что пошел камень из почки. Так и я попал  под  капельницу.
Когда камень вышел, я еле упросил докторов отпустить  меня  и,  прилетев
домой, застал бледную Алену, которая, ничего не говоря,  расплакалась  и
протянула мне письмо от сына.
   Отец регулярно писал нам, не реже раза в месяц и обязательно  нумеро-
вал письмо. Всегда находил слова поддержки, ободрения и, если и жаловал-
ся, то только на непогоду. Правда, последние два месяца известий от него
не было, что мы относили на счет летнего периода.
   Оказывается, еще в апреле у мамы случился тяжелый  инфаркт.  Она  уже
поправлялась и ходила. Отец сидел у нее в палате, когда сердце не выдер-
жало и у него. Он побледнел  и  стал  сползать  со  стула.  Мать  сумела
кое-как затащить его на кровать и докричалась до медсестер.  Прибежавший
врач, молодой парень, мгновенно понял, что у отца - клиническая смерть и
массажем и уколами сумел запустить сердце.
   Получилось так, что маму вскоре выписали, а отец остался в  больнице.
Вскоре и он поправился и готовился к  выписке.  Однажды  даже  медсестры
поймали его на лестнице черного хода, где он делал зарядку, несмотря  на
запреты - считал, что активность - самое лучшее лекарство. Но то ли кли-
ническая смерть, то ли инфаркт что-то нарушили в организме  отца  -  при
обследовании перед выпиской у него обнаружили резко прогрессирующий  рак
поджелудочной железы. Врачи решили матери об этом не сообщать -  сказали
только моему сыну который регулярно помогал бабушке с дедом. А сын  рас-
судил, что мой приезд делу не поможет, а только напугает родителей.
   Отец умер как раз в те дни, когда мы с Аленой тоже были в  больницах.
Такое вот совпадение. И свадьба сына, и болезнь матери, и смерть отца не
стали моим зримым прошлым.
   Позже, уже после нашего возвращения, сын передал мне несколько пожел-
тевших страничек. На первой было размашисто написано рукой отца "Мои за-
писи". И подчеркнуто. Отцу было семьдесят восемь, когда он пытался расс-
казать о своей жизни. Скупые странички, факты, даты,  за  которыми  нес-
колько поколений рядовой семьи из русской провинции - городов  Сердобска
и Моршанска.
   Прадед - портной. Вот и все, что я знаю о нем теперь.
   Дед - морской унтер-офицер, железнодорожный слесарь высокой  квалифи-
кации. Детей никогда не бил. Бездельничающим его не видели.  Не  дотянул
до ста полтора месяца. Помню, как в один год  отмечали  деду  девяносто,
отцу шестьдесят и мне тридцать. Бабушку ласково звал Лелькой, никогда  с
ней не ругался. По воскресеньям Лелька пекла пышки, и обед  был  мясной.
За стол садились муж, три сына и две дочери. Жили в Моршанске  на  Заст-
ранке (за той стороной), которую переименовали в Комсомольскую. На  зиму
мочили яблоки, солили огурцы, к новому году откармливали поросенка.
   Младший сын - летчик тяжелого бомбардировщика - погиб в начале войны.
Бабушка не перенесла смерти любимца.
   Старший прошел через всю войну, вернулся невредимым, но погиб в авто-
катастрофе. Как партийный работник он был направлен  в  Латвию.  "Лесные
братья" захватили его сына заложником, но сын чудом остался жив.
   Тетки вышли замуж и прожили свою жизнь одна в Москве, другая - в Мор-
шанске.
   Отец окончил девятилетку с двухгодичным педагогическим уклоном и  два
года работал учителем, а потом директором школы в Чулымском районе Ново-
сибирской области, затем ректором культармейского университета в Москве.
Но первая пятилетка нуждалась в инженерах, и отец закончил Институт ста-
ли. Его направили на Ижорский завод, который входил в наркомат судостро-
ительной промышленности, где он стал специалистом по корабельной и  тан-
ковой броне. После войны - Москва, минсудпром, начальник отдела, зам на-
чальника главка. За атомный ледокол "Ленин", подводные  лодки  и  другие
дела получил три ордена и четыре медали. Кандидат технических наук. Пер-
сональный пенсионер республиканского значения.
   Вот и все.
   Нет, было еще четыре листочка.
   Схема - генеалогическое дерево нашей семьи, начиная с деда.
   Распорядок дня в последние годы жизни: подъем, зарядка, завтрак,  по-
ходы по магазинам, телевизор.
   Два последних листа - попытка исповеди и график.
   "Моя работа всегда была напряженной и трудной, но интересной. До шес-
тидесяти семи лет, когда я вышел на пенсию. И хотя я продолжаю  работать
в скромной должности старшего научного  сотрудника  в  научно-исследова-
тельском институте, но морально и психологически с трудом переношу  рез-
кую смену темпа моей жизни. Раньше было ощущение необходимости  высокого
и физического и духовного тонуса, чувство ответственности за  свое  дело
и, что самое главное, я видел уважение к себе и крупных  начальников,  и
подчиненных, и хороших, и даже плохих людей.
   Пожалуй, есть и моя немалая  доля  вины,  что  растерял  старые  зна-
комства, а новых товарищей не завел. Получилась самоизоляция, одиночест-
во. Его особенно резко я ощутил, когда заболел, и никто по прежней рабо-
те не навестил меня. Пока не поздно, надо восстановить утраченное. Слож-
но, но надо. Нужно чувствовать ежедневно,  что  ты  полезен  окружающим.
Иначе смерть."
   График был необычный. Математические построения изображали  взлеты  и
падения любви, уважения и взаимопонимания в течение  жизни.  В  тридцать
лет для отца превыше всего была красная линия любви, к восьмидесяти  со-
шедшая до нуля. На закате жизни важнее всего была голубая линия  взаимо-
понимания и черная - уважения.
   Все три чувства с годами шли по нисходящей, отец  все  больше  ощущал
себя одиноким, хотя никогда мне об этом не говорил.
   Прочитав записи, я осознал, что одиночество отца это одиночество всех
старых людей перед смертью, и оно страшнее моего одиночества в больнице,
оно страшнее одиночества в другом городе, далеко от дома,  оно  страшнее
одиночества в больнице другого города.  Страшнее  такого  одиночества  -
только одиночество старого человека в чужой стране.
   Я гордился своим отцом, когда мне было десять, я снисходительно  вни-
мал ему в двадцать лет, я зауважал и оценил его в тридцать,  а  позже  с
каждым днем росла к нему нежность. Особенно в  те  моменты,  когда  мать
по-женски "пилила" его за какую-нибудь ерунду, а он вспыхивал, как  юно-
ша, и гневался: "Сколько раз я просил  тебя  не  позорить  меня  в  при-
сутствии других!" Я гладил его по руке, и он постепенно успокаивался.
   Я не видел отца мертвым, не видел его похорон, он  остался  в  памяти
моей жизнерадостным и бодрым. Ушел в небытие и нет его. И никогда не бу-
дет. И все это сказки о загробной жизни, об инкарнациях, о чем так убеж-
денно толковал Ричи. Впрочем, и он был настолько потрясен смертью своего
друга, молодого человека, который умер на его руках, что  заколебался  в
вере своей.
   Смерть моего отца осталась в памяти моего сына. Спасибо ему, он  про-
водил деда в последний путь. Он мне все рассказал, когда, наконец, мы  с
Аленой приехали в Москву.
   В отпуск.
   В последний.
   Страна готовилась к первым выборам депутатов. К первому съезду. К де-
лу всенародному. Об этом и написался рассказ с таким же названием - "Де-
ло всенародное".

Глава сорок вторая

                               --===Колония===--

К О Л О Н И Я

Глава сорок вторая

Грязная весенняя Москва, хмурое небо с редкими проблесками слепого солнца,
бугристый асфальт мостовых в морщинах трещин под слоем бурой жижи, потоки
замызганных машин, черные надолбы наросшего за зиму нетающего льда, рябые от
мелкого мусора озябшие газоны, разбросанные окурки на троллейбусных и
автобусных остановках и толпа - торопящаяся, неулыбчивая, глядящая
настороженно из-подлобья, готовая огрызнуться и мгновенно затеять свару - вся
эта картина свернулась в трубку, уехала в прошлое для Евгения Горина вместе с
фирменным поездом "Кавказ".
   Москва обрекла Горина на долгое прощание - состав не подали  вовремя,
к полуночи, и Горину пришлось до половины третьего утра торчать у стенки
в подземном переходе Курского вокзала, набитом отъезжающими, где-то меж-
ду группой солдат под командой молодого  лейтенанта  и  двумя  мужчинами
спортивного типа, стоявшими, как часовые, по бокам  картонного  ящика  с
японским телевизором "Панасоник". Горин сильно  продрог,  что  ему  было
совсем ни к чему, надсадно кашлял и еле  дождался  того  момента,  когда
можно было наконец-то расслабиться, согреваясь, на  верхней  полке  купе
под размеренный перестук колес.
   Ехали долго, поезд полз все медленнее и опоздание составляло  три,  а
позже пять часов против расписания. Поначалу этоустраивало Горина  -  по
графику поезд прибывал около семи утра, но, по  мере  роста  разрыва  во
времени, вызывало беспокойство - пропадал целый день лечения.  Деваться,
с другой стороны, все равно некуда, успокаивал себя Горин и  практически
не вылезал из постели, наверстывая отнятые  бессонницей  и  лихорадочным
темпом жизни часы отдыха.
   К выводу, что деваться некуда не только в  прямом,  но  и  переносном
смысле, особенно с другой стороны, Горин приходил еще и  читая  один  из
толстых журналов, выписанных вскладчину сотрудниками его отдела  на  ра-
достях, сразу после того, как открыли ограниченную  было  подписку,  что
праздновалось как чуть ли не решающая победа на пути демократизации все-
го строя. Периодику читал он последние три года взахлеб, поначалу с  ог-
лядкой, как до  того  самиздат,  восторгаясь  смелостью  сказанного  или
горько переживая и ужасаясь обнажившимся язвам социализма, а потом насы-
тился, устал от беспредельного, ненаказуемого, неисправимого  безобразия
и стал выделять из бурного потока информации исторические очерки, мемуа-
ры, запрещенную ранее литературу и статьи по  экономике.  Каждая  острая
публикация возрождала надежду, что выход на свет  так  долго  скрываемой
истины заставит наконец-то опомниться стоящих у кормила власти, а  может
быть даже не столько их, сколько конкретных "хозяев"  республик,  краев,
областей, районов, городов,  поселков,  деревень.  Однако  ничего  ради-
кального не происходило - система, содрогнувшись, как вулкан,  извергала
лаву, которая, застыв, становилась частью горы. Выходили верные  законы,
издавались правильные указы, принимались новые постановления... а  жизнь
в обществе, созданного великими умами прошлого по модели "все для  блага
человека, все во имя человека", продолжала идти, ежедневно реализуя  со-
вершенно иной принцип - "каждый обязан страдать сегодня  во  имя  общего
блага завтра". В одном телевизионном диспуте мелькнуло выражение  "адми-
нистративная революция" и это было по сути верно - сам себе подотчетный,
самому себе ничем не обязанный строй тужился сам себя  революционно  пе-
рестроить. Все равно здравый смысл никак не мог победить -  если  делать
то, что целесообразно и экономически, и экологически, и по-гуманному, то
сразу же ненужным и вредным становился административно-командный аппарат
- конкуренции он не выдержит, а власть не отдаст, причем частью,  винти-
ками этого аппарата, этой Системы были практически все живущие на шестой
части суши.
   Так размышлял Горин, но пессимизм его не был беспросветным -  остава-
лась надежда на идеал правового государства с властью  советов  народных
депутатов, демократическими  выборами,  свободной  печатью,  плюрализмом
мнений и широкими возможностями  индивидуальной  трудовой  деятельности,
арендного подряда, разнообразных кооперативов,  межотраслевых  объедине-
ний, регионального хозрасчета, оптовой торговли... Зато в  международных
делах была отрадная конкретность. Ушли советские войска из  Афганистана,
газеты обошла фотография последнего убитого на чужой войне парня,  замо-
танного в плащ-палатку, застывшего на броне  машины  смерти.  Пошли  под
огонь резака первые ракеты, хоть и пришлось создавать специальные заводы
по уничтожению созданного оружия - но здесь и тройных трат не было  жал-
ко. Трагический сдвиг коры в Армении, погасив  межнациональные  раздоры,
отозвался волной помощи и сострадания мирового общества...
   В вагоне-ресторане не работала печь, горячего не подавали,  все  меню
составляла нарезанная крупными кусками красная колбаса, от которой,  как
писали газеты, наотрез отказывались кошки, и кусок холодной курицы. Пока
Горин равнодушно жевал хлеб с колбасой, пришедший пассажир  с  мальчиком
лет двенадцати затеял скандал с сидящими без дела официантками  и  пова-
ром, требуя от них фруктовую воду в плотно закупоренных бутылках, а не в
тех, в которых металлический ребристый колпачок легко  снимался  простым
нажатием пальца. Официантки и повар в три голоса кричали, что не они за-
купоривают бутылки, что пусть пассажир предъявляет претензии заводу  бе-
залкогольных напитков или катится на все четыре стороны, хотя катиться в
поезде можно было только с поездом, пассажир же призывал в свидетели Го-
рина, с ловкостью фокусника снимая пробки одну за другой, но Горин молча
смотрел на мальчика, тот на отца, на повара в белой куртке и на официан-
ток с белыми наколками на головах, а за окном вагона, раскачиваясь,  ле-
тела куда-то Россия. Горин и сам думал, причем тут ресторанная прислуга,
пока не сообразил, правда, когда пассажир с мальчиком уже ушел, что мож-
но остатки недопитой кем-то воды сливать в бутылки, пришлепывая их проб-
кой, и продавать их как нераспечатанные. Горин взял с собой две  бутылки
и в купе убедился, что одна из них наполнена выдохшимися отходами.
   За день пути Горин успел прочесть рассказы, стихи и пьесу в  журнале.
Рассказы ему ничем таким не запомнились, стихи были  неплохие,  но  тоже
никак не отозвались в душе Горина, а вот пьесу он прочитал  внимательно,
потому что ждал от знаменитого автора многого. Горин знал его не  только
как всемирно известного прозаика, но и поэта,  однако  пьеса  показалась
Горину недостаточно сильной. И не потому, что автор с  язвительной  нас-
мешкой показывал, как изобретатель смертоносного ультраоружия  из  самых
благородных побуждений хочет даровать, да даже не даровать, а  всемилос-
тивейше соизволит повелеть жить в счастье, а не то...
   Просто Горин сам жил в такой же сюрреалистической  реальности  -  всю
жизнь ему проповедовали, что он обязан быть счастлив по изначально зало-
женным и построенным стандартам и параметрам реализованной мечты челове-
чества, и это было обыденнее, скучнее и намного страшнее изображенного в
пьесе. Что же касается ультрасовременного оружия, то  его  скопилось  на
Земле столько, что можно неоднократно уничтожить маленькую голубую  пла-
нету, а чернобыльский  взрыв  дохнул  зевом  расколдованного  невидимого
убийцы, проник в гены, в клетки, в хромосомы  людей,  животных,  птиц  и
растений, и какие монстры придут на смену живущим, было пока  еще  неиз-
вестно.
   Однажды вроде бы ровное течение семейной жизни Горина затянуло в  та-
кой омут, после которого муть и мразь не осели до сих пор. Как же облег-
ченно вздохнул  Горин,  как  радовалась  его  жена  Светлана,  когда  их
единственный сын женился. Они не заметили, как из милого пухлого  бутуза
Эдик вырос в аккуратного, вежливого красавчика, "Я не так  воспитан",  -
часто говорил Эдик. Без тени улыбки, очень серьезно. И это впечатляло  -
надо же, такой молодой, а уже с принципами. Горин пытался и не мог  при-
помнить, каким таким утонченным правилам этикета он или Светлана обучали
Дюка - так они звали сына в семейном кругу.
   Прозвище сразу пристало к Дюку, Дюк в переводе означало  «герцог»,  и
так соответствовало его манере держаться, что школьные сверстники и инс-
титутские однокашники знали Эдуарда Горина только как Дюка.
   К числу достоинств Дюка Горин относил умение классно водить машину  и
резвую сообразительность. Недостатков, к сожалению,  набиралось  гораздо
больше - Дюк был порядочный трус, отчаянно, до истерики боялся врачей  и
высоты, неискренний, скрытный, он обладал поистине иезуитским  терпением
в достижении своей главной и неизменной цели: загребать жар чужими рука-
ми.
   Женился он на однокласснице, дочке работника аппарата ЦК КПСС.
   Заводная непоседа, чертенок в штанах, но властная, в отца, избалован-
ная и с непредсказуемым характером Юлька и смиренный, как инок, Дюк вро-
де бы удачно дополняли друг друга. Быстро влюбляясь  и  быстро  остывая,
Юлька каждый раз возвращалась к надежному, как ей  казалось,  и  верному
рыцарю Дюку. Ей импонировало, что по красавчику Дюку сохнут подруги,  ее
мать не уставала восторгаться Эдиком, который всегда  являлся  в  дом  с
цветами, который так аккуратно водил их голубые  с  мышиного  цвета  си-
деньями "Жигули", который так сочувственно выслушивал регулярные испове-
ди будущей тещи об  остеохандрозе.  Свадьбу  сыграли  богатую,  ресторан
"Прага" продемонстрировал содержимое своих  подвалов,  бесшумная  черная
"Чайка" отвезла молодых к мавзолею Ленина и могиле Неизвестного солдата,
о чем свидетельствовали цветные фото, занявшие почетное место в квартире
Гориных. Медовый месяц молодые провели в Крыму, купаясь в море и ласках,
окруженные заботой и вниманием персонала спецпансионата. Жизнь Гориных в
бытовом смысле как-то незаметно, но качественно получшала - на столе по-
явилась буженинка, карбонат, красная и белая рыбка, а главное, Горин по-
лучил возможность заказывать по списку книжной  экспедиции  издания,  за
которые он втридорога платил на черном рынке, и просмотрел со  Светланой
все сколько-нибудь интересное в столичном театральном  репертуаре.  Даже
как-то в разговоре со сватом обмолвился о том, что пишет да трудно вот с
публикациями. Сват изучающе рассмотрел Горина и после долгой паузы веско
сказал: "Мы не имеем права давать какие бы то ни  было  указания  другим
организациям, из наших стен выходят только партийные документы,  к  тому
же культура находится в ведении другого отдела, и мой звонок могут прос-
то неправильно расценить. Это понимать надо."
   Дюку, в отличие от отца, светило большее -  он  уже  работал  на  ма-
ленькой, всего в сто шестьдесят рублей должности, но зато в министерстве
внешней торговли, и стрелка его судьбы клонилась к долгому  заграничному
пребыванию в Англии или Финляндии. Однако претворению радужных планов  в
жизнь помешало рождение внука. Такое крупное событие на семейном небоск-
лоне и связанные с ним хлопоты как-то заслонили смену  трех  глав  госу-
дарства, двух - по истечению ест