Страницы: -
1 -
2 -
3 -
4 -
5 -
6 -
7 -
8 -
9 -
10 -
11 -
12 -
13 -
14 -
15 -
16 -
17 -
она мне напоминает? Черт бы ее побрал. Где Олежка и Ромочка и
ширевом? Я готов охмурять ее тысячью притчей, но ведь надо что-то
поштефкать.
- Красивая, пожуйте мне немножко рагу.
- Да, Мишенька, да.
- И запейте лепестки этих роз белым вином.
- Да, мой Мишенька, да.
Проклятое ширево. Почему мне мерещится Туля?
Первый седер в капезе ее пизды, когда в пасхальную ночь я на руках
выносил ее из Египта! Светлячок по имени Туля. Восторг до удивления, когда,
выскочив голым из кровати, я в лицах показывал, как ходят козырные урки на
зоне. Я повязывал кашне вокруг головы, как всемирно известный теннисист
Бъерн Борг тряпку от пота, только я не знаю, так ли она была необходима
спортсмену, как тому Суперкозырному Пугалу, у которого яйца свисали на уши
такой пещерной крепости, что на поворотах его забрасывала центробежная сила.
Лютый хамсин, а блатные в кашне. И Туля повизгивала от смеха. Были и
помельче сошки на тусовках. Те перемещались по прогулочному дворику, как
конькобежцы, и всегда наезжали на встречных. Наберут приличную скорость,
сложат руки за спину и мелко сучат ногами. И скользят. Скользят. Тулинька
тоненько ржала, и я шаркал голыми пятками о мраморный пол, назад и в
сторону, и тряс мудями.
Уже поздно и миланной пора идти спать. Уже поздно.
Спит Гаолян и дурдом Шалвата. Психонавты, привинченные к койкам мечом
херувима за то, что узрели, что наги. Жизнелюбы и Жизнелюбки любой ценой.
Может быть, она в городе Рамле? Тихо проснулась среди ночи и заплакала
горько-горько, повернув на подушке голову и увидев, с кем спит. Ночь
коротка... Ей тепло в парагвайском браке с уравновешенным человеком,
бизнесменом-арабом по имени Рауф, да и он души в ней не чает... В
мусульманском любовном току он зовет ее Свэт-та! И она теперь не подстилка,
а рауфинированная женушка. Мир да любовь вам! И много детей!
Чокнутая сидит так близко ко мне, что я могу перейти на шепот. Но я
боюсь, что она уснет. Она так доверчива и беззащитна в пижаме, что я с
удивлением замечаю, какие у нее маленькие бойцовские титьки. Пахнет белым
вином и мускатом желания. И ладошка гладит меня.
- Мишенька, не томите, - тоже шепотом просит помешанная, - а то я
засну. Близость.
Если хочешь сближаться - сближайся немедленно. Ибо ждать с моря погоды,
так близость никогда не наступит у лоха. А траханье без родинки на попке,
слева, если наблюдать из собачьей позиции, не принесет радости и прибавит
хлопот.
- Не мешало бы распеленаться.
- Нет!
- Только сверить температуру.
- Нет, нет.
- Ладно, Туля, я все расскажу, только не убирайте ладошку.
- Как вы меня назвали?
- Светопреставлением.
- Вы сказали: "Туля".
- Не может быть. Честное слово и блядь буду! Ох, простите. Я немножко
свихнулся. И вообще, давайте подкурим.
- Почему вы меня так назвали?
- Это не оскорбление.
- Я понимаю, и все-таки?
- Есть туляк и есть туля, и они живут в Туле. И торгуют кистенями и
обрезами, чтобы ускорить светопреставление.
- Скажите правду.
- Это опасно. Я боюсь ее как огня. Можно сказать недолюбливаю. Если
вспомните, как вас зовут, расскажу притчу про правду.
- Рассказывайте, я буду вспоминать.
Сидим мы как-то с Даником Айзманом на лавочке во дворе Еврейского
подполья в исправительном доме Тель-Монд. Контингент разнокалиберный и
неоднородный, но плотно набит в обойму готового к бою автомата, когда
предстоит последний, но решительный бой за понюшку табаку, и приказано
патронов не жалеть. Правда, одни еще ходят, другие стоят, а кое-кто присел
на лавочке, но у всех поголовно страстное желание возалкать свободное
местечко и успокоить седалищный нерв. Преступники, что с них взять. Каждый
оберегает собственную жопу как зеницу ока и нисколько не любит брата своего
и не хочет быть ему сторожем. Такое ощущение, что если бы одна половина
контингента посдыхала в одночасье, другая, включая и налогоплательщиков,
вздохнула бы полной грудью.
Вдруг - а этого нам только не хватало - открывается калитка, и нам
кидают штангенциркуль, как будто кто-то не может посрать без тригонометрии.
Это по первому впечатлению мне показалось, что закинули штангенциркуль, но,
присмотревшись, я понял, что это всего-навсего теодолит. Голова на трех
точках опоры. Два дюралюминиевых костыля и левая нога ни микропоре.
Мой Даник тоже смотрит в том же направлении, но как бы глазами ночного
видения, и говорит: - Давай заполним лото. На счастье. Вот тебе мысленный
бланк лотереи на три клетки, и что хочешь, то и подчеркни. Единичку, икс или
двойку. Главный приз - десять пачек сигарет "Адмирал Нельсон" - кстати, тоже
инвалид.
Мне следовало предвосхитить и угадать, кто к нам приперся и почему в
таком неряшливом виде, не заглядывая в его протокол, и предположить, где он
позабыл вторую ногу.
Так повелось у преступников (о, нравы!), что, претендуя на место под
солнцем, ты вынужден показать злыдням свой личный протокол и чем ты дышал на
исповедальнях у следователей. Чушь собачья и анахронизм! Чтобы не стать
благоразумным у следователя по особо опасным, надо вообще не родиться или
как минимум родиться мертвым. Любой другой аргумент отпадает. И не верьте в
павликов морозовых! Пропаганда!
Сколько раз приходилось смотреть в глаза глухонемым с рождения, но
когда ущербных приводят к Логопедам, они начинают петь, ни в чем не уступая
Хулио Иглесиасу, и не могут остановиться, когда их уже никто не слушает.
Поют и поют в три погибели.
Итак, я выбираю двойку. Мне на это число везет еще со школьной скамьи.
Стульчики детдома с высоким напряжением, школьная скамья и вздохи на
этой ебучей скамейке, когда в день смерти Сталина меня в кодлу лупили татары
на глазах у кураторши-узбечки. Скамья подсудимых - и вот тюремная лавочка.
Млечный путь на историческую родину.
Я сказал так, вернее предположил: гангрена, вызванная долгим сидением в
следственном изоляторе, запоры, маниакально-депрессивное нежелание встать и
хоть немножко попрыгать через скакалку на ограниченном пространстве. Что и
привело к пагубным последствиям и ампутации засидевшейся ноги, чтоб не
терзали мурашки.
- Фраер! - сказал Даник. - Так не выглядит ампутированная нога. Так
близко к жопе ногу не удаляют в Израиле. Я ставлю на икс. Подмани его, и
убедимся.
Теодолит с радостью прискакал, а мой Даник, вместо того, чтобы
подвинуться и приютить калеку, хамски развалился во всю длину жизненного
пространства Еврейского подполья (застрелил несчастного араба на вендетте
первородства, изверг, что с него взять). Лежит, как патриций в публичном
доме, и принуждает инвалида сказать правду, только правду и ничего, кроме
правды, на одной ноге. Больше, видите ли, у него нет времени выслушивать.
Хоть времени у нас тонна, но всему есть предел. Сколько может длиться пиздеж
на одной ноге? Полчаса, час, два... Потом теряется интерес.
Угадал, как всегда, Даник, поставив целое состояние своего авторитета
на клетку с иксом. Разменяв червонец по тюрьмам, любой еврей достигает такой
степени святости, что начинает понимать язык зверей, щебетанье птиц, путь
солнца по небу и о чем шушукаются рыбы в морях. А те, кто решаются и дальше
менять, отбросив все земное и низменное за забором, становятся Соломонами, и
всяческая суета и томление духа, тонкое обращение с женщинами, рамки
приличия и этикет (все поголовно жрут руками через борт), чуткость и участие
к другому, элементарное желание понять, а значит, простить - им чуждо.
Сердца обрастают шерстью, пальчики - веером, а глаза - дегенерацией
базедовой болезни. Это - Первосвященники первой череды тюремного
департамента, и нужно сто раз прикинуть хуй к носу и хорошенько подумать,
прежде чем сказать "ой!", когда он будет отпускать вашу грешную душу и
утешать, что это не больно.
Худенькая женщина, до боли напоминающая мне кого-то, отчаянно борется с
Морфеем, и ее охладевшая ладошка на ширинке мягко анестезирует неизбежное.
Уже так поздно. Чудо в больничной пижамке трет свободным кулачком
карие, готовые в любую секунду расплакаться, глаза. Мы уже в том
обволакивающем состоянии, когда использовано все, абсолютно все, и от
близости удерживают только тюремные притчи и адреналин. И еще крики петухов
за окном, как из камер арабского отсека в общем блоке сосуществования в
Рамле.
- Так на чем я остановился, красивая?
- Стоит инвалид на одной ноге, и вы не даете ему вымолвить слово.
- Я?!
- Да, скоро утро, и вы уедете... И этот несчастный инвалид с одной
ногой...
- Вам его жалко?
- Конечно. Инвалид в тюрьме.
- Это я в тюрьме, потому что вы сидите всю ночь нога на ногу и не даете
даже погладить кпз!
- Что это?
- Письку.
- Неужели в вашем возрасте вам это не надоело?
Нет, блядь, не надоело!
- Нет. Ну, может, самую малость.
- Что он вам рассказал?
- Кто? Ах, оставьте его в покое. Дался вам этот, с микропором...
- Ну, Миша, пожалуйста...
- Скажите: Мишенька!
- Ми-и-шенька!
- Да, мой Мишенька, да.
- Да, мой Мишенька, да!
- Вам не холодно?
- Нет, а вам?
- Класс!
- Спит Гаолян?
- Спит Гаолян.
- Ночь коротка?
- Ночь коротка.
- ... И лежит у меня на погоне... только поверху, Мишенька, ах!...
там-тарара-ра, ум-па-па, ум-па-па, ум...
Куда эти сучары разбежались? Рептилии в десятом поколении. Бросить,
блядь, Наставника на произвол судьбы. Мне нужен депрессант в ампулоширеве.
- Олежка! Олежка! - зову засранца маленького.
Я кричу, а он не идет. Я кричу, а он не идет. Ладно, хуй буду держать
тебя на лапах. И порву, на хуй, кутонет пасим!
Наконец прибегает. Наконец-то.
- Че, дядь Миш?
- Помираю.
- Ухи, что ли, хочешь?
- Цыц! Ебут твою мать! - И только я успеваю сказать: "Доведешь ты себя
до цугундера", как мы начинаем ржать, как ОШО, что употребил гашиш и
подкнокал в замочную скважину. Ва-ка-ка-ка-ка! Вя-кя-кя-кя-кя-кум! Ин аль
динкум, арс.
Мы так рвали животы и загибались от смеха и так были рады ни с хуя, что
еще живы и можем, че хочешь - можем. И отпиздить любого черта, и Люшеньку
муромскую приструнить, чтоб разучилась ходить, а плыла, как лебедушка на
одном секеле и адреналине, и отдать последнюю рубаху, и оторваться от
земного притяжения, и стоять на ринге достойным бойцом, и остаться
визионерами.
- Так че, дядь Миш, что случилось?
- А вот эта женщина вынуждает меня рассказать притчу. Пристает - и все.
- Какую?
- Про правду-матушку.
Олежка слышал все мои притчи, знает их назубок и от частых повторов
просто задубел, можно сказать, засолонел как столп. Закалился как сталь!
- Расскажите, дядя Миша, - просит Олежек. - Там есть очень интересное
место про зеленый лучок.
Теперь мы сидим втроем в треугольнике благодати. По воле провидения. И
о ебле речи быть не может, и смотришь на роскошные мордашки в лоб, без
грязного умысла, и думаешь: "Как сумел уцепиться и удержать и пронести через
всю жизнь светлое ожидание сказки, когда обращаешься в слух и внемлешь,
когда же, когда медоточивый хмырь начнет тебе крутить яйца".
Как только Дани Айзман забожил убогого благополучием семьи и заклял
говорить только правду и ничего, кроме правды, чтоб он звука не слышал.
Одноногий начал рассказ.
Рассказ был какой-то квелый. Одним словом, хуевый рассказ, а рассказчик
- и того хуже. Правдолюб любой ценой. Ногу, блядь, не пожалел ради правды.
Лучше я вам расскажу вкратце, чем тянуть жилы и за язык, пока он это
перед нами абортировал.
Значит, так. Из пункта А в пункт Х - но уже в Самарии - почапали четыре
кг героина. В то же самое время из города А в пункт Х в Самарии выезжает
семейство, обремененное детьми в том возрасте, когда они уже способны нести
ответственность за безответственные поступки. Групповая фамилия, так
сказать: он, жена, теща, мама тещи и трое безответственных детей
Четыре кг героина стоят на обочине и голосуют тремп, а их никто не
берет. Сжалилась над ними мишпуха - попутно, какая разница - и согласились
подбросить. Из-за перегруза на амортизаторы раскидали поровну, чтоб потом не
было базара на пересылке, и каждый понес свою ношу в 571,42857 граммов на
рыло.
"Интерпол", конечно, наябедничал миштаре, что нелегалки - те четыре
кегешницы - желают абсорбироваться в Израиле, и их ждали. В терминале
Патлатого взбесились собаки и кидались на первого встречного из Народа
моего.
Всегда повышенный ажиотаж с прибытием лайнера Амстердам - Луд. Но
собаки - они только собаки. И они как огня боятся детей и женщин в такой
заточенной пиковине, как дочь, мама и бабушка. Это же "стингер", готовый к
бою. Арбалет средневековья! Удавка гецеля! Первыми на волю прорвались дети и
вынесли на себе все тяготы общения с адвокатом - 1714,2857 граммов порошка.
Женщины просто прошли благополучно. Их вообще не занимали мелочи, связанные
с переходом. Как вытащить обратно - вот о чем думали бедные женщины, и у них
чесалось и чуточку жгло, как при гонорее.
Итого: кордон прорвали 3428,5714 очень, очень приличных бабок, и надо
было линять по холодку, но жадность фраера губит. Пожертвуй они Тотемом с
какими-то паршивыми 571,42857 граммульками, и им никогда уже не надо было бы
быть подстилками. В жизни! И уже закралось в души единственно верное
решение, но тут хомутают пахана.
Так, мол, и так. Пройдемте. Деньги не суйте. А впрочем, давайте. Вам
только надо сказать правду. Нет, нет! Не оговаривайте себя. Первый раз - не
считается. Ничего, кроме правды. Мы вас уверяем. Ах, глупости какие! Вы же
не убийцы. И только правду... да, да... вот так, вот так. Беседер! Что? Кто
вам сказал такое? Да мы ему ноги из жопы вырвем! Поклеп! Ну, успокойтесь,
успокойтесь. И пишите. Пи-ши-те!
Потом была очная ставка.
- Дядь Миш, ну давай скорее про лучок!
- Эх, Олежка, молодо-зелено!
Как только несчастный сказал "очная ставка", мой Даник так перднул,
испортив воздух, и так мерзко, что я подумал о друге нехорошо. Я подумал, а
не питается ли он втихаря колбаской с зеленым лучком и белым хлебом из
пекарни "Анджел"?
- Сорок девять лет, поделенные на семь, можно тащить. Не так ли?
- Господи, всех предал, - всплеснула ручонками миланная мне, а в
ретроаспекте десять пачек "Нельсона" депортировали в тумбочку Дани из-за
моей наивности.
Следователь только на минутку отлучился. Может, всего на семнадцать
мгновений, и случилось козлодранье.
- Так менты ни при чем, - объявляет Даник.
Бедный Теодолит не встретив и толики сочувствия, готов разреветься.
- Семья, брат. Шен деди пирши де тракши!
Чинно раскланиваясь, я прощаюсь с моей миланной. Ей надо быть в койке
до обхода. Ссать оба хотим, как с пулемета, однако не нарушаем этикет.
- До скорого?
- Буду рада, Мишенька, приезжайте. Олежек, присмотри за ним.
Мы расстаемся. Олежке тоже немного грустно.
Избавь его Б-г!
Я хотел закончить эту историю без дураков. Просто написать, что
побывавшие на Дальних пастбищах, возвращаются. Или сгорают, входя в
атмосферный слой земли. Что они умерли в одночасье.
Она - на семейных нарах в городе Рамле, от тоски. А он - у себя в
Станице, когда обучал на ринге трахею вальсировать с японской бритвой. Но
вышло не так.
Моей маленькой Михальке шестой год. А Джонику - восемнадцать. Играет в
гандбол в спортроте. Хороший пацан. Форма солдата ЦАХАЛа ему идет.
Первенец, только б насрать мне в душу, сделал меня дедушкой. Внучатую
девчушку зовут Сонька.
Михалька такая шустрая, говорит на двух языках - на иврите и по-русски.
Хоть мы и встречаемся редко, у нее для меня всегда новый стишок с проверкой
на память предыдущего.
Вот она бежит по двору для разминок боксерского клуба. Раскинула
ручонки, бежит ко мне и хохочет. У моего белого детеныша мать - из йеменских
евреек и с большим трудом проходит возле Михаль за гувернантку, но это
только внешне. Это исчадие ада, эта Ева Браун вместе с Гитлером -
оказывается, великолепная мать. Когда бы ни пришла ко мне в гости, ей
хочется спать. У нас с Михалькой праздник, а она шмыг в койку - и спать.
Холера ее знает, где она валялась в предпраздничные дни. Михаль ей тоже дает
оторваться. Компьютерный кружок, балетный кружок, драматический кружок и
умелые руки. Любят эти две фурии друг дружку безбожно. И мне сладко на них
смотреть. Вот она обнимает меня и целует, и колет ее моя борода, и она
терпит, как мудрая женщина.
Тут же просит одеть ей шлем, перчатки и - особый восторг - протектор
защиты паховой области. Моя маленькая амазонка хочет постоять на лапах. Бьет
слева, справа, торопится, промахивается, кряхтит, толкает, а я доволен. Даже
так не доволен Олежкой, когда он сильными резкими ударами точно бьет на
полной скорости в сложной комбинации.
- Михалик, отдохни и расскажи мне стишок.
- Кодем ата.
- Беседер.
- Ну?
- На тракторе у Еськи
Есть дырка в колесе.
Заклеим эту дырочку жевачкой!
- Тов, аба!
- Теперь ты.
Михалька делает зверское лицо и поет, подпрыгивая, такое, что на
русский переводится весьма абстрактно:
"Два ужасных пенса
Бритвой по мордам.
Ты меня не бойся -
Я тебе не дам".
- Мама научила?
- Ло, ба-ган.
Я слышу, как из каптерки истерично хохочет моя злоебучая отставная
подруга.
- Давай-ка, поучим русский.
- Ялла!
- Ты знаешь, что такое лошадь?
Михаль утвердительно трясет головой:
- Суса!
- Скажи по-русски: "суса".
- Лешад.
Генетика, блядь. Хоть кол на голове теши.
- Теперь скажи: "площадь".
- Ма зе?
- Кикар.
Михалька надувает губки и, насупившись, начинает меня ругать и бить.
- Это плахай слава! Фуя! Ихса!
Что так коробит ребенка от безвинного слова "площадь"? Не понимаю.
На кармане у меня хуй ночевал, и я беру Михальку к хабадникам. Пусть ее
мама немного поспит.
А у хабадников - там всегда гуляют. Там тебе рады, даже если рожа уж
очень примелькалась. А если придешь с ребенком - почетный гость. Мы выпиваем
по рюмочке водки, а коржики предлагаем Михаль.
Красивые евреи, похожие на портовых грузчиков, с бородами лопатой,
усаживаются за столы-парты в синагоге на Агане. И читают из Книги Бытия
летопись тех дней.
И сделал Господь Каину знак, чтобы не убил его всякий, кто встретит
его. И ушел Каин от лица Господня и поселился в земле Нод, на восток от
Эдема.
И познал Каин жену свою, и она зачала и родила Ханоха. А у Ханоха
родился Метушелах. А у Метушелаха родился Лемах, а у Лемаха - Яваль и Юваль.
И взял себе Лемах двух жен: имя одной Ада, а имя другой Цилла. И сказал
Лемах женам своим: "Ада и Цилла, послушайте голоса моего, жены Лемаховы.
Мужа ли убил я за язву мне и отрока за рану мне? Если Каин отмщен будет
всемеро, то Лемах - в семьдесят семь раз".
Потом Аарон родил Зяму Аароновича. А Зяма Ааронович меня. Я родил трех
детей - Эфраима, Иегонатана и Михальку. И наплодил, как кошка, всяческих
непотребств, потери и беды... И Тулинькой три года был я беременный... Аборт
- и вот подыхаю на вышкребоне.