Страницы: -
1 -
2 -
3 -
4 -
5 -
6 -
7 -
8 -
9 -
10 -
11 -
12 -
13 -
14 -
15 -
16 -
17 -
18 -
19 -
Она не сказала: "Мама!" Она не кинулась к ней. Она крикнула:
- Где мое пальто?! Где мое пальто? - лихорадочно повторяла она. - Мама, скорее! - Дрожащими рукам ни на кого не глядя, она застегивала пуговицы своего короткого пальтишка.
- Анюта, да что с тобой, скажи ребятам "до свиданья"!
- До свиданья! - сказала Анюта, не поднимая глаз. Дети молча столпились вокруг. Кира наклонилась к Ане
И поцеловала ее.
- Ты придешь к нам еще? - спросила она. Аня потянула мать к дверям.
- Тебе не понравилось у детей? - спросила Саша на улице.
- Понравилось. Нам давали суп рисовый, кашу рисовую и кисель. Сладкий.
- А Кира тебе понравилась?
- Понравилась. Она пела мне песни, и читала книжки, и дала мне ягоду - вот! - Аня разжала кулак: на ладони лежал сморщенный липкий урюк.
- Весело тебе было?
- С тобой веселее. - Аня крепко сжала Сашину руку.
- Хочешь, завтра опять придем сюда?
- Я хочу с тобой.
- Но ведь с детьми веселее, правда?
- Мне с тобой веселее.
- Но ведь меня целый день нету дома!
- А вечером ты приходишь.
- А кисель? - тихо спросила Саша. Аня ничего не ответила.
...Ночью Аня проснулась с плачем.
- Что с тобой? Ты испугалась? - спрашивала Саша, утирая мокрые Анины щеки. - Ну расскажи, что тебе снилось?
- Мне снилось... что ты меня отдала... Я не хочу... Я не хочу киселя.
Никуда я ее не отдам, - с отчаянием подумала Саша, - не смогу... Эх, я...
Скоро Саша променяла или продала на рынке все, что можно было. У них осталось одно полотенце, две простыни и две наволочки и то платье, которое было на Саше. По ночам Саша записывала в тетрадь, которую привезла из дому:
"Ночью Аня проснулась и спросила:
- Мама, а правда, я в Москве брала сахара, сколько хотела? И белого хлеба тоже?
Вчера хозяйка жарила пирожки. Аня долго молчала. А потом вдруг сказала, задумчиво так:
- Что она там делает?
- Пирожки жарит.
Аня еще помолчала. И потом:
- А наша бабушка тоже умеет пирожки? Я ей ответила:
- Наша бабушка все умеет.
- Мама, расскажи про пирожки.
Мне сильно не хотелось рассказывать про пирожки, и Аня принялась рассказывать сама:
- Жила-была девочка. У нее была бабушка. Она испекла пирожок. Большой-пребольшой. Он был с капустой. А сверху его посыпали сахаром. Девочка ела, ела. Дала своей маме. И Юре. И Сереже. И Дружку. Девочка была добрая. Не жадная. Она и правда не жадная. Она ничего не хочет есть без меня и без Дружка.
В Москве осадное положение, а я здесь, Калуга у немцев. Моя Калуга. Бои о районе Наро-Фоминска. А я здесь. Доктор Шевелева отдала своего сына в детский дом, а сама ушла на фронт. Я смотрю на Аню и понимаю: никуда я отдать ее не смогу. С мамой бы оставила, а с чужими - не могу. Но до чего же мне надо быть там, далеко отсюда...
Башмаки Ане стали совсем малы: пальцы упираются в носок. Что делать - ума не приложу. Скоро зима. И кто это выдумал, что в Ташкенте тепло?"
И правда, кто это выдумал, будто в Ташкенте тепло? Дни стояли холодные, промозглые, и в комнате тоже было холодно. Часто, возвращаясь домой, Саша заставала Аню
Под одеялом вместе с Дружком. Они грели друг друга. Сердце у Саши сжималось. Она смотрела на похудевшее лицо девочки и думала: "Нет ничего хуже, когда не можешь накормить ребенка вволю". Но вскоре стало хуже, гораздо хуже.
- Анюта! - сказала Саша, вернувшись с работы. - А ну, вставай! Я принесла компоту!
- Не хочу, - ответила Аня. - Анюта, что ты! Компот!
- Не хочется, - повторила Аня.
Саша наклонилась над кроватью и прикоснулась к дочкиному лбу. Лоб был горячий. Она провела рукой по горячей щеке, по сухим губам.
- Болит горло, Анечка? Глотни. Болит?
- Болит.
Скарлатина, - холодея, подумала Саша. Скарлатина. Какая же я медсестра после этого? Ребенок рядом, а я и не заметила. Ведь она и вчера была такая тихая. Как же я не догадалась?
Саша посадила дочку к себе на колени. И Анина голова беспомощно свесилась. Саша сидела молча и тихо покачивалась. Равнодушная, вялая, Аня прислонилась к ее плечу.
Так просидела она всю ночь, объятая страхом и одиночеством, крепко прижав к себе девочку. Она ни о чем не думала, ни о чем не вспоминала, никого не звала на помощь. Она только прижимала Аню к себе все крепче, словно могла этим оберечь, защитить, отнять у болезни.
Это была скарлатина. Скарлатинозный барак стоял на том же дворе, что и Сашин, только в сторонке. Никогда Саша не чувствовала себя такой далекой от дочки, даже когда Аня была на другом конце города. Сейчас она была рядом, но за тридевять земель. Иногда Саша выбегала во двор и смотрела в окошко Аниной палаты. Она стояла в толпе других матерей, но те были счастливее, их дети подходили к окнам, махали руками. Увидев Сашу, матери обступали ее.
- Сестричка, как там мой - Луков фамилие? Сестричка, уж вы поглядите, чтоб до времени на пол не соскакивал - осложнение будет.
Глубоко вздохнув, Саша возвращалась в свой барак. Хорошо, что было так много работы. Иногда в середине дня ей казалось, что в голове стучит молоток, что все это сон и она сейчас проснется. Нестерпимо было думать, что Аня там одна, зовет ее, плачет, а ее нет рядом. Шарафат, молоденькая медсестра, дежурившая в Аниной палате, очень жалела Сашу и всегда вызывала ее перед уходом или дожидалась, чтобы Саша вышла.
- Ничего, вот честное слово, ничего, - говорила она, не глядя Саше в глаза, - сегодня кашу поела. А так больше пьет.
Саша слушала молча и не расспрашивала. Она знала, что настоящей правды все равно не услышит. Да и кто знает настоящую правду? Скарлатина - болезнь коварная.
- Ларинголог сказал - компресс. Ну, а в случае чего... Саша сама знала, что будет в случае чего. И зачем она медсестра? Будь она просто мамой - учительницей или бухгалтером, она не знала бы, как болят уши, как плачут ребята по ночам, не умея уснуть, не находя места на подушке. Она знала этот непрестанный осипший детский плач и отчетливо слышала, как плачет Аня. "Мы едем в темно", - вспомнила Саша. Она вспомнила, как они ехали в метро. Аню держал на руках Дмитрий Александрович. "Мы едем в темно?" - спросила Аня весело. Мы едем в темно, в темно, - думала Саша. И когда с перерывом в три дня в ее палате умерли двое детей, самые маленькие, безродные, Саша решила: умру, но Аню увижу. Она дежурила двое суток, получила отгул и, зная, что вернется в свою палату только через день, пошла в скарлатинозный барак.
В коридоре ее встретила Шарафат. Лицо ее вытянулось.
- Сумасшедшая ты. Кто позволил? А если обход сейчас придет, доктор придет? Что я скажу тогда? Или для тебя правила нет, закона нет?
- Нет, - ответила Саша и, как заколдованная, быстрым шагом пошла в палату.
Навстречу ей взметнулись Анины глаза. Аня глядела на мать, не веря, приоткрыв рот. Она не сказала: "Мама". Она застыла. Саша нагнулась и, всхлипнув, обняла Аню. Она
Держала ее на руках, гладила Анины босые ноги. Шея и остриженная голова забинтованы, маленькая рука с растопыренными пальцами гладит Сашину щеку и будто не верит, что Саша тут. Темно, душно, пахнет лекарством, кто-то стонет, слышится чей-то всхлип, а они счастливы. Лампочка тусклая, синий ночник, и личико у Ани синее, и бинты голубоватые, и белая кружка тоже отливает синевой, а они счастливы.
- Сильно болит? - говорит Саша.
- Ничего не болит, - отвечает Аня. - Я здоровая, я домой хочу.
Саша сует Ане леденец, и голубая Анина щека оттопыривается. До чего же Аня некрасивая, исхудалая, тощая.
- Красавица ты моя! - говорит Саша и тихо ступает по палате с Аней на руках. Она ходит между кроватями и укачивает Аню. И вдруг останавливается. В углу кроватка. Малыш лет двух стоит, крепко ухватясь за перекладину, и глядит на Аню и Сашу. Большие глаза на исхудалом лице. В этих глазах отчаяние. И покорность. У этой девочки есть мама. А у него - нет. Он глядит, не смея надеяться и не отрывая глаз. Его глаза ни о чем не просят, они знают: он один.
Саша подходит к нему и говорит:
- На, держи. Открой рот. Это вкусно. Ну, голубчик мой, ну!
- Это Шурка Терешкин, - говорит Аня и крепче сжимает мамину руку.
А Шурка, перехватив Сашин рукав, смотрит на нее снизу вверх и молчит. И вдруг несмело улыбается. Саша сжимает зубы и отходит. Потом поворачивает обратно. Шурка смотрит так же неотступно, молча и пристально, и чем ближе подходит Саша, укачивая на руках свою Аню, тем шире становятся глаза ребенка, и вдруг опять робкая улыбка, и чем ближе Саша подходит, тем улыбка шире. И опять Саша поворачивается и снова идет к дверям, зная, что в спину ей глядят Шуркины глаза.
Она укладывает уснувшую Аню, осторожно разжимает ее пальцы, освобождая руку, и идет к Шуркиной кровати.
Она берет малыша, всхлипывая, не смея заплакать, целует его тонкую шею, щеку.
- Ешь, - говорит она и сует ему в рот леденец.
- Эй! - слышит она позади свистящий ш„пот. - Обход! Давай уходи скорее!
Это Шарафат. Она почти выталкивает Сашу из палаты.
Саша бежит с лестницы, потом по темной ташкентской улице и плачет. "Никогда, - говорит она себе, - ни за что, никогда. Чужих нет. Все мои. И как это я могла? Взяла Аню и хожу. Нет! Никогда! Ни за что!.."
И бессмысленное это бормотание - как клятва.
После слез спится крепко. Саша погрузилась в сон, утонула в нем, она спала, зная, что завтра выходной и на работу идти не надо. Ей ничего не снилось, но и во сне ее руки чуяли Аню. Ей казалось, что Аня рядом, и она боялась пошевельнуться, чтобы не разбудить дочку.
Она спала глубоко, самозабвенно, а рядом без снов продолжали кипеть память и мысль. Кажется, стало светать. Саша приоткрыла глаза, увидела посветлевшее окно и снова уснула. Но тут ей начали сниться сны. Ей снилось, что у стола сидит Дмитрий Александрович и держит на руках щенка. На полу рюкзак.
- А ты не можешь потише? - спросил Дмитрий Александрович.
Дружок в ответ только сладостно чавкал.
- Ты, брат, видно, наголодался, - шепотом сказал Дмитрий Александрович. "Еще бы!" - чавкая, ответил Дружок.
И Саша опять спала, и снова к ее руке прикоснулась родная рука... Щетина небритой щеки защекотала Сашину ладонь. Сашину руку осторожно поцеловали. Она открыла глаза и сказала:
- Митя...
- Спи! - ответил голос Дмитрия Александровича.
И Саша увидела его. Да, это был он. И не во сне. Наяву. Саша сонно сказала:
- Но ведь это не правда...
- Не правда! - легко согласился насмешливый голос. И, как бывает в минуты пробуждения, когда еще не все
Понимаешь, не все видишь и слышишь, не думаешь о том, как поступить, она прижалась головой к его груди и заплакала.
- Саша! Милая! - слышала она.
И он говорил ей слова, которые долго потом, когда его уже не было рядом, она повторяла себе, как повторяют молитву. А у нее слов не было, она только твердила: "Митя... Митя..." Только одно это слово всплыло из ее сонной памяти...
- Да. Уезжаю. Послезавтра, в Алма-Ату за оборудованием. А сюда, ты знаешь, сюда я попал против всяких правил, об этом, надеюсь, никто не узнает. Но подумай сама: проезжать мимо Ташкента и не видеть тебя. Ты не должна волноваться, если опять не будет писем. Я опять могу очутиться где-нибудь у партизан. Так ты ждала писем? Ну, расскажи по порядку. Ты подходила к окошку и давала паспорт. А потом? Так, от папы, от Нины Викторовны, даже от Леши, а от меня нет? Ты огорчалась? Правда, огорчалась? Ну подожди, ты же говорила, что не любишь меня?
- Я этого не говорила!
- То есть как не говорила? Ты только это и говорила: "Дмитрий Александрович, я к вам очень, очень хорошо отношусь..." Это что значит - люблю?
- Не могла я так говорить. Я сказала, что буду скучать, а это значит... Ну неужели вы не понимали?
- Признаться, не понимал.
- Зачем же вы приехали?
- Отсутствие характера. Полное отсутствие самолюбия. Ну ладно, подожди. Вот ты не получала писем. Ты шла с телеграфа и думала. Ну о чем ты думала?
- Я думала: где он? что с ним? не могу я больше! А потом думала так: не любит он нас - ни меня, ни Анюту.
- Анюта меня вспоминала?
- Еще бы! Ее один раз побил мальчишка - ну тут, в тупике. И она ему сказала: "Подожди вот приедут Леша с Митей, они тебе зададут". Ну ладно, давайте немножко помолчим.
- Не хочу. Расскажи, как ты меня л
- Люблю - и все.
- Ну, пожалуйста.
Саша подумала, подумала и сказала:
- Ты - мой милый.
Что бы Саша ни делала нынче, она знала: он недалеко. Она выйдет из больницы, и он будет ждать ее. И пойдут рядом. И он возьмет ее за руку.
И, как ни странно, она могла не думать о том, что завтра он уезжает. Казалось, впереди - целая вечность.
- С вами что-то случилось? - сказал доктор Юсупов. - Как Аня?
Ане стало лучше, и скоро она возьмет ее домой. Сегодня все было хорошо, счастливо. Все было, как вчера, как третьего дня: она давала лекарства, делала уколы, а в ней звучало одно: сейчас я его увижу, увижу, увижу! Вот он уже идет сюда, и сейчас я его увижу!
Она не спускалась - летела по лестнице. Она открыла" входную дверь и все было так, как она ждала: казалось, про, водив ее сюда утром, он и не уходил, а так и стоял, ожидая минуты, когда она выйдет.
- Вы! Это вы! - сказала она. - Это ты.
- Ну, наконец! А мне так легко было сразу сказать тебе - "ты"!
- Ты со мной, - говорила она, не слушая, - теперь я все могу. Все снесу.
- Это тебя со мной не было.
И вдруг со всей беспощадностью она поняла, что он завтра уедет, и опять она будет одна, и на ее долю останется самое трудное, самое невыносимое: ждать. "Нет, сегодня я, не буду об этом думать. Сегодня я буду радоваться. Он рядом. Мы вместе. У нас впереди еще целые сутки". ...
- Я не тратил время попусту, - услышала она его голос. - Я разыскал тут своих знакомых и сейчас же сведу тебя туда, познакомлю. Мне нестерпимо думать, что ты тут совершенно одна.
- Я не одна. Я с Аней. И я дружу с Шарафат, нашей медсестрой. Я дружу с Мухамеджановыми. Я...
- Нет, нет. Должны быть люди, которые помогут в случае чего. Люди, которых я знаю. Мы не будем там сидеть, я просто покажу тебе дорогу, и я хочу, чтоб ты их увидела.
Она не спорила. Ей было все равно, только бы вместе, только бы рядом. И они поднимались по лестнице большого дома и звонили в высокую, обитую, клеенкой дверь. Им открыл мальчик лет семи, худенький, сероглазый. А рядом стоял двухлетний малыш с головой пушистой и белой, как одуванчик. Малыш раскинул руки, словно собирался обнять их, и улыбнулся. Саша навсегда запомнила это детское лицо, и светлые, легкие, как одуванчик, волосы, и синие глаза, и улыбку.
- Я - Боря, - сказал он.
А в коридор уже вышли Валя и Костя Светловы, Митины друзья. И Митя говорил им: "Вот моя Саша..." и что-то еще. И Светловы что-то ласково отвечали и глядели снисходительно и добро, а Саша сидела на низкой скамейке и держала Борю на руках и не слышала, что они там говорили. Потому что только один человек ей был здесь важен, кроме Мити, - Боря, который первый на свете встретил их улыбкой и раскрыл руки для объятия.
- Не поручай меня больше никому, - сказала Саша на обратном пути. - Я буду считать, что ты поручил меня Боре. Нет, нет, я не пойду больше никуда - только домой.
И был вечер, и была ночь, и снопа утро, день, вечер... Шел дождь. Шли минуты, и приближалась полночь. И не было расставанья, ведь они еще были вместе - сначала дома, потом на вокзале, под дождем.
Его лицо сквозь стекло вагона. И ее лицо сквозь стекло. Дождь хлестал и хлестал. Поезд тронулся под косой пеленой дождя, Саша позвала: "Митя-а!" - и побежала вслед за поездом. Поезд ответил стуком колес.
И вот она одна на вокзале, а вокруг - дождь, дождь, дождь... Он ударял о мостовые тихо, равномерно. Опустив голову, Саша шла по ташкентским улицам. Вот и дом. Блеснуло навстречу светлое окно. Они забыли погасить свет, когда уходили. Здесь, в этих стенах, еще слышится отзвук его шагов, его голоса. В блюдце лежат его окурки, на столе - забытая зажигалка.
И вот он настал - день, когда Аню должны были выписать из больницы. Вернувшись с работы, Саша вымыла полы. Она сбегала на рынок и купила четыре яйца и сто граммов русского масла. Посреди стола лежал шпиг, который привез Митя.
Дружок тоже ждал. Он был умыт и причесан. Выражение морды у него было самодовольное.
- Жди! Сейчас принесу хлеб - и за Аней! Саша побежала за хлебом.
Если уж человеку удача, так везет во всем. В булочной "выбросили" баранки. Серые, жесткие, но все-таки это были баранки!
- Баранок! На всю карточку! - сказала Саша и получила четыре больших бублика.
Она бежала домой, не чуя под собой ног. Вошла в комнату, положила баранки на стол и вдруг заметила: в комнате что-то не так. Поискала, пошарила глазами - как будто все на месте. Ничего не забыла. Надо идти. Она сложила в кошелку Анины вещи и сказала:
- Ну, давай жди! - но никто не отозвался. Дружка не было. - Дружок! - позвала Саша.
Дружок не отзывался. Саша поискала в сарае, на дворе и вдруг в окне заметила хозяйку, которая наблюдала за ней, чуть скосив в ее сторону глаз. Что-то ударило Сашу в сердце.
- Ольга Ивановна, - сказала она, вбежав в дом, - где Дружок?
Сложив руки на груди, хозяйка заговорила величаво и грозно:
- Люди добрые, вы только послушайте! То - где ее девчонка, то - где ее паршивая собака! Да что я, нанималась в няньки вашей собаке? Да что же это за наказание Господне!
- Молчите! - сказала Саша.
- В своем доме - молчать? Сама молчи! Не нравится - пожалуйста, на все четыре стороны.
- Где Дружок? - бешено сказала Саша.
- Выбросила я твоего паршивого пса. Людям жить негде, а у меня дом, не собачья будка! И так заразу нанесли! Скарлатина! Да что я, не знаю, - не скарлатина, а сыпняк! Думает, я не знаю! Весь дом обовшивили, на стул сесть боишься!
У Саши похолодели руки и ноги.
- Вот что, - сказала она очень тихо и очень медленно. - Детей не пожалею, себя не пощажу, в тюрьму сяду, а тебя задушу!
Хозяйка задохнулась, открыла рот, побелела, и уже на улице Саша услышала, как та, выскочив следом, кричит:
- Люди добрые, да вы послушайте, чем грозится! Смертью грозится! Осиротить моего ребенка хочет!
Крепко держа в руке кошелку с Аниными вещами, Саша, не оглядываясь, шагала по улице, а ей вслед летел истошный крик. Саша завернула за угол, и крик оборвался. И вдруг за спиной она услышала топот чьих-то ног. Хозяйка? Побежит за нею до больницы, испугает Аню. Что же делать? Саша обернулась. За нею бежала хозяйская дочка Зоя. Пятнадцатилетняя девочка, которую Саша прежде почти не замечала.
- А вы ничего, ничего, вы, пожалуйста... - бормотала девочка. - Все знают, она такая. И вы не плачьте. Я поищу. Я весь тупик обегаю. Я тут все места знаю.
Саша шла молча, опустив голову. Девочка отстала, шаги ее затихли.
...Через два часа Саша вернулась, держа на руках Аню.
- Мама, тупик! Мама, колонка, мама, калитка! - говорила Аня, протягивая руку.
Саша давно перестала замечать все это, а теперь видела: все радуется в ответ Ане - и тупик, и колонка, и калитка.
Саша опустила девочку на землю и выпрямилась.
- Дружок! - закричала Аня.
Он полз, прижимаясь брюхом к земле, не скулил, не лаял и даже не вилял хвостом. Он замер от счастья и вдруг, опомнившись, завизжал и запрыгал, как мячик. Потом опрокинулся на спину, задрал кверху лапы и вновь вскочил, залаял, завилял хвостом.
- Пришел! - сказала Саша. - Пришел мой милый, пришел дорогой!
- Мама, ты чего плачешь?
- От радости, - ответила Саша. - Ты дома! Мы дома! И семья вошла в комнату - Саша, Аня и Дружок.
Зима. Не белая, не пушистая. Темная, сырая. От Мити пришла одна телеграмма - из Алма-Аты, и письмо из дому, он написал его перед отъездом на фронт. И одно письмо с фронта. Она помнила каждую букву в этом пис