го пятьдесят пять секунд. Это  была  все
та же семерка сильнейших. Ветер дул им в спину, и они  раскинулись  веером
по всей ширине шоссе, словно надутый парус. В центре - грозный  долговязый
Ленуар. Он  ехал  на  самой  большой  передаче,  его  ноги  словно  делали
гигантские шаги. "Они приближаются, - мелькало у  меня  в  голове.  -  Они
приближаются. Выигрывают всегда самые крепкие, самые умные, самые опытные,
самые разумные, которые умеют пересилить себя". Но я промолчал.
   Не дождавшись их, я поехал. У Бюзара снова шла кровь из носа.
   - Не говори ему, что они близко, - попросила Корделия.
   - Наоборот, он может выиграть только на нервах. Разрыв  пятьдесят  пять
секунд, - крикнул я Бюзару.
   - Платок, - попросил он.
   Мари-Жанна  протянула  ему  платочек  с  ажурной  вышивкой  собственной
работы. Бюзар вытер губу и сжал платок  зубами.  Он  увеличил  скорость  и
дошел до сорока пяти километров в час. Кровь текла с  ляжки  на  икры,  на
велосипедные туфли.
   Бюзар не сбавлял скорости, пока не выехал на прямой  отрезок  шоссе,  в
двух километрах от Бионны. Здесь  он  начал  сдавать.  Скорость  упала  до
сорока, потом до тридцати пяти.
   - Пить хочу, - крикнул он.
   - Кончай! - прокричала ему Мари-Жанна.
   Бюзар отрицательно покачал головой.
   В зеркальце машины я  увидел  головную  группу.  Она  тоже  выехала  на
прямую. По  всей  ширине  шоссе  раскинулся  веер  из  разноцветных  маек:
красная,  зеленая,  голубая,   черная   с   желтым,   синяя   и   красная.
Величественная, непреклонная, головная группа неумолимо приближалась.
   - Вот они! - крикнул я.
   Бюзар повернул голову и увидел гонщиков. Он кинул  термос  в  канаву  и
ускорил ход... Я ехал рядом с ним. Корделия не спускала глаз с секундомера
и объявляла:
   - Тридцать восемь... сорок... сорок два...
   - Ты увеличил просвет, - приободрил я Бюзара.
   - Давай, жми вовсю! - кричала Мари-Жанна.
   Я снова посмотрел в зеркальце. Веер позади  нас  раскалывался.  У  него
появилось острие. Двое гонщиков оторвались и шли вплотную один за  другим:
зеленая майка, за ней красная - лионец и Ленуар.
   Основная группа все больше отставала, но эти двое нагоняли нас.
   - Лионец и Ленуар вырвались вперед! - крикнул я Бюзару.
   Он сделал еще рывок. Стрелка на спидометре поднялась выше сорока пяти.
   Когда  Бюзар  выезжал  из  Клюзо,  он  обливался  потом,  ему  пришлось
напряженно работать, чтобы набрать скорость.  Его  охватила  слабость,  он
весь взмок. Но сейчас опять был совершенно сухим.
   Не могу припомнить выражения его лица. До-видимому, оно уже  ничего  не
выражало. В самый высший, напряженный момент настоящей гонки  велосипедист
переходит за грань Того состояния, когда он чувствует себя "в  форме"  или
не "в форме". Я пытаюсь, опираясь на свои военные и любовные воспоминания,
представить себе, что чувствовал тогда Бюзар. Он мчался вперед, убегая  от
настигавшей его погони, как солдат, идущий  в  атаку  под  сосредоточенным
огнем  противника.  В  такие  мгновения  человек  живет  только  настоящей
минутой. Душа, разум, мускулы  образуют  единое  целое;  в  этот  миг  все
способности человека достигают наивысшей слитности.
   Я опять взглянул в зеркальце. В  самом  начале  прямого  отрезка  шоссе
появилось белое пятно, оно быстро приближалось. Веер снова раскололся.  Из
него вынырнула белая майка.  Брессанец  мчался  подобно  снаряду.  Вот  он
нагнал Ленуара с лионцем и прицепился к ним сзади: красная майка,  за  ней
зеленая, а сзади белая.
   Прямая дорога кончается в центре Бионны. Бюзар несся со скоростью сорок
шесть километров в час и, даже не притормозив, свернул на "малое  кольцо".
До финиша на стадионе оставалось еще десять километров.
   На булыжной мостовой Бюзар снизил скорость до сорока километров в  час.
Все жители города высыпали на тротуары. И снова нас  сопровождал  перезвон
колоколов: "У него кровь... кровь... кровь..." Ляжка у Бюзара  кровоточила
все сильнее и сильнее...
   По предместью Бионны, Сент-Марн-дез-Анж, дорога  некоторое  время  идет
прямо, и я снова обнаружил в зеркальце  погоню.  Они  находились  всего  в
трехстах метрах от нас.
   - Они приближаются, - предупредил я Бюзара.
   Спидометр подскочил к сорока четырем.
   Последним трудным участком  был  крутой  мощеный  подъем  в  пятнадцать
градусов в старой части города.
   Метров за тридцать до конца подъема Бюзар  сдал.  Он  ехал  в  довольно
хорошем темпе и вдруг замедлил ход, сделал еще четыре  оборота  педалей  и
остановился. Повернувшись к нам, он сказал:
   - Больше не могу!
   Я бросил взгляд в зеркальце. Красная, зеленая и белая майки появились у
подножия горки.
   - Вот они! - крикнул я.
   Бюзар  побежал,  толкая  велосипед  перед  собой.  Он   несколько   раз
споткнулся. Велосипед упал, он  поднял  его.  Так  он  пробежал  последние
тридцать метров подъема. За ним тянулась струйка крови.
   На вершине горки Бюзар снова вскочил на велосипед.  Мы  ехали  рядом  с
ним. С самого Клюзо Мари-Жанна сидела, высунувшись в окно машины.
   Бюзар повернулся к ней и прокричал:
   - Все это ради вас!
   Он помчался вниз по склону, к новому  городу.  До  стадиона  оставалось
всего два километра.
   Спускаться через старый город приходится по узким, извилистым и  крутым
уличкам. Я потерял Бюзара из виду. Мимо меня  проехали  Ленуар,  лионец  и
брессанец. Нагнал  я  их  только  на  бульваре,  в  восьмистах  метрах  от
стадиона. Бюзар еще вел, но просвет сократился до ста  пятидесяти  метров.
Ленуар был во главе погони.
   Бюзар свернул под прямым углом на дорогу, идущую к стадиону, и упал. Он
ударился головой о мостовую, но немедленно вскочил на ноги. Лоб у него был
рассечен, кровь заливала глаза.
   Бюзар снова сел на велосипед. Подбежали какие-то  парни  и  подтолкнули
его.
   Преследователи были всего в нескольких метрах от него.
   Бюзар первым выехал на дорожку  стадиона,  опередив  всех  на  двадцать
метров.
   Толпа кричала: "Ленуар!.. Ленуар!.." - так  как  победу  Бионне  обычно
приносил он.
   В спурте брессанец обошел всех и пересек первым линию финиша. Ленуар  и
лионец отстали на два колеса. Бюзар закончил  гонку  четвертым,  дав  себя
опередить на десять метров.
   Жюльетта  Дусэ,  стоявшая  у  финиша,  вручила  брессанцу   букет   как
победителю.
   Брессанец под аплодисменты сделал почетный круг по стадиону.
   - Брессанцу ура! Брессанцу ура! - кричала Жюльетта Дусэ.
   Я отвез Бюзара в клинику, где ему наложили швы. Серьезных повреждений у
него не обнаружили.



2

   На следующий день Мари-Жанна с Корделией навестили  Бюзара  в  клинике.
Его должны были выписать к концу дня, после  того  как  сделают  последнюю
перевязку. Корделия пошла провожать Мари-Жанну в поселок Мореля.
   - Зайдемте ко мне, - предложила Мари-Жанна.
   Они уселись  по  обе  стороны  стола,  стоящего  посередине  комнаты  и
покрытого клетчатой клеенкой. Вначале разговор зашел о работе Мари-Жанны и
ее матери.
   Основную  часть  женского   населения   Бионны   кормит   пластмассовая
промышленность; одних - и таких большинство - потому, что они работают  на
фабриках, других - потому, что они жены или любовницы хозяев.
   Мать Мари-Жанны работала на "Пластоформе" по восемь, а то и по  десять,
по двенадцать часов в день, склеивая из двух кусков пластмассы - салатного
цвета и бутылочного -  кувшин  для  воды,  небьющийся,  недеформирующийся,
подскакивающий,  как  мячик,  если  бросить   его   на   пол.   Мари-Жанна
продемонстрировала эти его свойства Корделии, потом  заговорила  о  разных
сортах клея для пластмассы.
   - Бензол и ацетон - это яды, - сказала она.
   У работниц цеха, где работала ее мать,  появлялась  вдруг  сыпь,  потом
экзема проходила, но кожа приобретала свинцовый цвет. А вскоре после того,
как начали применять какой-то новый химический препарат, у  многих  женщин
стали портиться зубы.
   - Это не для меня, - сказала Мари-Жанна.
   В голосе у нее иногда появлялись нежные интонации, например  когда  она
сказала во время гонок: "Как я рада, что Бюзар не виноват" или даже  когда
попросила Корделию: "Зайдемте ко мне", потом внезапно голос ее  становился
жестким, сухим, как вот сейчас, когда она произнесла: "Это не  для  меня",
будто мертвую ветку отсекла.
   Мари-Жанна проявила настойчивость в своем стремлении стать  белошвейкой
в  городе,  лишенном  старых  традиций,  где  женщины  носят   трикотажные
комбинации и нейлоновые трусики.  Но  без  работы  Мари-Жанна  не  сидела:
несколько  жен  бывших  ремесленников,   ставших   промышленниками   после
изобретения пресса для  литья  под  давлением  и  внезапно  разбогатевших,
поверили журналу "Плезир де  Франс",  что  женщина,  которая  носит  белье
ручной работы, доказывает, что наделена  превосходным  вкусом.  Мари-Жанна
прославилась своей ажурной вышивкой. Все это она изложила Корделии и  дала
подробный отчет о своем заработке.
   Буржуазия относится к деньгам  как  к  чему-то  священному,  что  нужно
скрывать, подобно менструациям, о которых все время думают  и  никогда  не
говорят. Мари-Жанна прямодушна, черта, свойственная теперь только людям из
народа. Она совершенно откровенно  рассказала  Корделии,  которая  впервые
была у нее в доме, о своем заработке и о своей личной жизни.
   Исходя из того, сколько времени  у  нее  уходит  на  каждую  вещь,  она
подсчитала, что зарабатывает около ста франков в час; другими словами,  не
намного меньше, чем ей платили бы на фабрике. Она проводила за  рукоделием
по десять часов в день, но  зато  не  работала  ни  в  воскресенье,  ни  в
понедельник в тех случаях, когда накануне поздно возвращалась с танцев.  В
общей сложности она зарабатывала тысяч двадцать  пять  в  месяц.  Ее  мать
приносила домой столько же.  Жили  они  вдвоем,  отца  придавило  прессом,
штамповавшим целлулоидные изделия.
   - Мы ни в чем себе не отказываем, - сказала Мари-Жанна.
   У них были даже небольшие сбережения.
   - Хотите пьяных вишен?
   - С удовольствием, - согласилась Корделия.
   Мари-Жанна постелила на стол вышитую скатерку,  на  скатерку  поставила
подносик из бледно-голубого  металла,  а  на  подносик  ликерные  рюмки  с
наперсток величиной.
   За банкой с вишнями она вышла на кухню. Барак состоит из двух комнат: в
одной живет Мари-Жанна, в другой - ее мать, между ними  помещается  кухня.
Вход в квартиру через кухню.
   Мари-Жанна вынимала вишни ложечкой. В каждую  рюмку  помещалось  только
три ягодки.
   Немного погодя Мари-Жанна предложит:
   - Хотите еще вишен?
   - Почему вы не выходите за Бюзара? - спросила Корделия.
   Мари-Жанна рассмеялась:
   - Уж он-то, конечно, был бы счастлив.
   - Вы его не любите?
   - Возможно.
   - А если бы он перестал к вам приходить?
   - Я скучала бы.
   - Он ваш любовник? - спросила Корделия.
   - Нет.
   Мари-Жанна посмотрела на Корделию.
   - У меня были любовники, - сказала она.
   Помолчав, она добавила:
   - Все мужчины эгоисты.
   Корделия ждала объяснения.
   - Молодых людей - хлебом не корми, дай им  похвастаться,  -  продолжала
Мари-Жанна.
   - Ну, а мужчины постарше? - спросила Корделия.
   - Они сразу же начинают приставать. Переходят на "ты"...  -  Мари-Жанна
заговорила возмущенно. - Их останавливаешь: "Разве я дала вам  право  быть
со мной на "ты"?" А они в ответ: "Нечего корчить из себя недотрогу...  Все
знают, что не так уж ты строга". Ну, были у меня романы,  но  им-то  какое
дело? К тому же все это длилось так недолго.
   - Бюзар вас любит. Это видно, - сказала Корделия.
   - Вы думаете? - спросила Мари-Жанна и тут же добавила: - Это правда. Он
меня любит.
   В тот день она больше на эту тему не говорила. Но в последующие  недели
Корделия часто заходила к ней. Я  думаю,  Корделия  не  могла  противиться
желанию послушать рассуждения Мари-Жанны  о  мужчинах;  так  рассуждал  бы
заяц, будь у него дар речи, о собаках и охотниках; быть все  время  начеку
казалось ей таким же естественным рефлексом, как сужение зрачка при  ярком
свете. Ей  были  ведомы  и  уловки,  помогающие  зверю,  которого  травят,
привести охотников туда, куда хочет  он;  но  она  была  убеждена,  что  в
конечном счете в этой игре всегда проигрывает женщина (и  заяц).  Все  это
она излагала афоризмами, ни на минуту не сомневаясь в их бесспорности. Раб
считает неколебимой ту невеселую  мудрость,  которая  выработалась  в  нем
долгими веками сосуществования с хозяином.
   Корделия приходила к  Мари-Жанне  после  полудня  и  приносила  большие
шоколадные конфеты с ликером. Мари-Жанна засовывала конфету целиком в рот,
медленно раздавливала, закрывала глаза и долго прижимала ее языком к небу,
смакуя  шоколад,  смешанный  с  ликером.  Потом  она  с  улыбкой  говорила
Корделии:
   - До чего же я сластена!
   Корделия садилась и закуривала. Обе женщины принимались болтать о своем
прошлом, о настоящем, о будущем. Вечером я узнавал от Корделии  все  тайны
ее новой подруги. Вот почему я смог восстановить все, что произошло  между
Бюзаром и Мари-Жанной, когда тот пришел к ней в первый раз после гонок.
   Мари-Жанна разрешала Бюзару проводить у нее два  вечера  в  неделю:  во
вторник и в четверг. Он прятал свой  велосипед  за  кустами  гортензии,  у
Сенклодского шоссе, перед бараком. Входил Бюзар в дверь,  а  выходил  -  в
полночь, иногда даже около двух или трех часов ночи -  через  окно,  благо
оно было низко над землей.
   Мари-Жанна и Бюзар целовались, он ласкал ей грудь.
   - А еще что? - спросила однажды Корделия.
   - Он меня обнимает, прижимает к себе.
   - И ты никогда не отвечаешь на его ласки?
   - Еще чего не хватало! - возмутилась Мари-Жанна. Но тут же  засмеялась,
чтобы ее не приняли за святошу. Потом  она  густо  покраснела,  представив
себе, как она должна была бы отвечать на ласки Бюзара.
   - Чертова Корделия! - сказала она.
   Корделия восторгалась выдержкой Мари-Жанны.
   - А ты думаешь, она ничего не скрывает?
   - Зачем ей врать мне? Я ведь не мужчина. Я говорю с  ней  о  любви  без
всякой заинтересованности.
   В другой раз Корделия  спросила  Мари-Жанну,  почему  та  не  принимает
Бюзара чаще?
   - А спать когда? - возразила Мари-Жанна.
   Она  воткнула  иголку  в  линоновую  комбинацию,  которую  вышивала,  и
принялась объяснять, отгибая пальцы:
   - В пятницу я ложусь рано, потому что по субботам  хожу  в  кино,  а  в
воскресенье  на  танцы...  В  понедельник  потому,   что   накануне   было
воскресенье... В среду потому, что во вторник у меня был  Бюзар  и  поздно
ушел... Сама видишь, он не может приходить чаще...
   - Ты думаешь только о себе, - возразила Корделия.
   - Это правда. И я тоже...
   - Поступаешь, как мужчина...
   - Над этим я не задумывалась.
   Когда Бюзар приходил, он имел право поцеловать Мари-Жанну в  губы.  Она
позволяла ему это, но сама на поцелуй не отвечала.
   В первый вторник после бионнских гонок Бюзар попытался удержать ее  для
второго поцелуя. Она подумала, что он считает,  будто  проявленное  им  во
время состязании мужество и  ранение  дают  ему  новые  права.  Мари-Жанна
отвернулась, губы Бернара задержались у нее за  ухом  и  на  затылке.  Она
высвободилась из его объятий.
   - Садитесь, - указала она Бюзару.
   - У вас нет сердца, - сказал он.
   Мари-Жанна усмехнулась.
   Она обошла стол и села на свой рабочий стул с  высокой  спинкой.  Бюзар
направился было к ней.
   - Нет, - остановила его Мари-Жанна.
   Бюзар  вернулся  на  прежнее  место  и  сел  напротив  нее.  Мари-Жанна
принялась за прерванное рукоделие. Так, по заведенному ею порядку,  должна
была протекать первая половина их вечерних свиданий. Они  встречались  уже
полтора года, и, хотя Мари-Жанна ни разу ему не уступила, он все с той  же
страстностью продолжал этого добиваться. У них был разработан своеобразный
кодекс,  которому   подчинялись   их   свидания   до   малейших   мелочей.
Взаимоотношения двух людей, из которых  один  чего-то  требует,  а  второй
защищается, чаще всего приобретают характер  юридической  процедуры;  ради
обладания сердцем и телом порой приходится вести бесконечную тяжбу. Каждая
новая  льгота  стоила  Бюзару  куда  больших  ухищрений,   чем   изменение
какого-нибудь пункта международного договора искусному дипломату.
   - Как твоя нога? - спросила Мари-Жанна.
   Оставаясь наедине, они были на "вы", когда разговор шел об их  любовных
отношениях, и переходили на "ты", как только  затрагивались  другие  темы.
Это входило в их негласный кодекс.
   - Пустяки. Доктор просвечивал меня. В воскресенье  я  уже  смогу  снова
сесть на велосипед.
   - Ты вымотаешься.
   - Полюбите меня, и вы увидите, на что я способен.
   На  Мари-Жанне  была  новая   блузка   из   белого   пике   со   слегка
накрахмаленными отворотами.  Подкрашенные  губы  хорошо  гармонировали  со
свежим цветом лица. Равномерные волны  прически  походили  на  только  что
выложенную черепичную крышу. Бюзару вспомнилось ходячее сравнение  лица  с
фасадом дома. Голубые глаза - как свежевыкрашенные ставни.
   - До чего же вы нарядная! - сказал он.
   Мари-Жанна подняла к нему лицо.
   - Вы все это мне скажете потом.
   "Потом" означало, когда она закончит свою работу и разрешит ему лечь на
кровать  рядом  с  собой.  Он  добился   этой   вечерней   привилегии   на
четырнадцатом месяце своего ухаживания.
   При мысли о том, что будет "потом", его охватило волнение.
   - Сейчас! - потребовал Бюзар.
   - Нет.
   - Почему? - спросил он.
   - Не хочу, вот и все.
   - Негодяйка, - сказал он нежно.
   Мари-Жанна улыбнулась.
   - Вы у меня попросите прощения потом.
   - Хорошо.
   - Так поговорим о гонке, - предложила Мари-Жанна.
   Бюзар помолчал, пытаясь совладать с нахлынувшими на него чувствами.
   - Представитель "Альсьона" отметил меня, - начал Бюзар. - Мне  об  этом
рассказал Поль Морель. Они могут предложить мне контракт...
   И Бюзар принялся описывать перспективы, которые  вроде  бы  открывались
перед ним. Многие именно так и начинали. Сам великий Бобэ всего  несколько
лет назад  выступал  на  состязаниях  в  бретонских  деревушках  во  время
ярмарок. Во всяком случае,  одно  совершенно  точно:  в  этом  году  он  в
великолепной форме. Ему не повезло, не упади он, он выиграл  бы  гонку.  А
ведь бионнские гонки потруднее многих занесенных в официальный  календарь;
одни только жители Бионны не понимают, что это пробный камень. А когда  он
станет профессиональным гонщиком, он сможет  все  время  тренироваться.  И
добьется новых успехов, огромных успехов. Он не  из  тех,  кто  всю  жизнь
остается в "прихлебателях" великих гонщиков. Он сумеет  сказать:  вот  мои
условия, хотите соглашайтесь, не хотите - не  надо.  А  если  представится
возможность, то он наперекор руководителю команды  оторвется  от  основной
группы, как он это сделал в  воскресенье.  Надо  заставить  уважать  себя;
Робик доказал это во время "Тур де Франс" 1948 года. Юрские  горцы  всегда
действуют по собственному разумению. И все будут говорить: "Великий гонщик
Бернар  Бюзар,  неукротимый  Бюзар,   уроженец   Юры"...   Гонщик   хорошо
зарабатывает, особенно если ему удается попасть в лидеры.  Он  купит  себе
машину, и не какую-нибудь "ведетту",  как  у  Поля  Мореля,  а  спортивный
"кадиллак" с откидывающимся верхом, без задних сидений.
   - Хочешь в одиночестве за рулем красоваться.
   - Ты будешь сидеть рядом со мной.
   - К тому времени вы меня забудете:
   - Давайте поженимся немедленно.
   - Если бы все дело было в "кадиллаке", я бы вышла замуж за брессанца.
   - Вот змея, - нежно проговорил Бюзар.
   Он снова принялся мечтать  об  ожидающей  его  славе.  Мари-Жанна  лишь
подсмеивалась над ним.
   Воскресная гонка была первым серьезным  испытанием  для  Бюзара,  и  он
убедился, что способен побить лучших гонщиков. В противоположность  ему  в
памяти Мари-Жанны запечатлелась прежде всего  одна  картина:  раскинувшись
веером,  словно  подгоняемый  ветром,  несется  по  шоссе  к  Клюзо  отряд