з подоконник и  грациозно
опустился в паланкин. Заколдованный экипаж мягко тронулся с места.)
     Несколько минут  слышалось  лишь  хриплое  завывание ветра.  У  солдат,
сгрудившихся  под скалами, где было  потеплее, отпала всякая охота шутить, и
они молча боролись с холодом.
     Когда  ветер  на  минутку  стих,  Ангустина  слегка  приподнял  голову,
медленно разжал губы, чтобы сказать что-то, но успел только вымолвить:
     "Надо бы  завтра..." Всего  три  слова, и произнесены они были  до того
тихо, что капитан Монти их едва расслышал.
     Три слова, и голова Ангустины безвольно упала на грудь. Белая застывшая
рука его лежала  неподвижно в  складке шинели, рот был закрыт, а губы  снова
сложились в слабую улыбку. (Уплывая в паланкине,  он оторвал взгляд от друга
и с веселым и недоверчивым любопытством стал смотреть вперед, в  ту сторону,
куда   двигался   кортеж.  Вот  так,   с  каким-то  почти  сверхчеловеческим
благородством, он удалился в ночь.
     Волшебный кортеж, змеясь, медленно уходил в небо все выше и превратился
сначала в  растянутый шлейф, потом  в  крошечный сгусток  тумана, потом  - в
ничто.)
     -  Что  ты  хотел сказать, Ангустина?  Что  - завтра? - Капитан  потряс
лейтенанта  за  плечи,  пытаясь  привести   его  в  чувство;  но  лишь  смял
благородные складки военной плащаницы.  Какая жалость!  Никто из солдат пока
еще не понял, что произошло.
     Упреком Монти звучал лишь голос ветра из черного провала пропасти.
     Что ты хотел сказать, Ангустина? Ты ушел, не окончив фразу. Может,  это
была глупая, банальная мысль, может, выражение несбыточной надежды. А может,
и этого не было.


        "XVI"

     Лейтенанта Ангустину  похоронили,  и  время  в  Крепости  потекло,  как
прежде.
     Майор Ортиц спрашивал Дрого:
     - Ты сколько уже здесь?
     - Четыре года.
     Неожиданно пришла зима,  самое  томительное  время в году. Теперь  надо
было ждать снега: сначала он ложился слоем в четыре-пять сантиметров, потом,
после  перерыва,  слоем  потолще,  а потом  уже  сыпал и  сыпал  без  конца.
Казалось, весна никогда не  наступит. (И  все-таки  в  один прекрасный день,
гораздо раньше, чем все предполагали, становилось  слышно, как со  смотровых
площадок текут весенние ручейки, и зиме нежданно приходил конец.)
     Гроб  с  телом  лейтенанта Ангустины, обернутый  в  полотнище  знамени,
покоился в земле, за невысокой оградкой, рядом с Крепостью.
     Над могилой  возвышался белый каменный крест  с выбитым  на нем именем.
Солдату Лаццари чуть в сторонке поставили крест поменьше, деревянный.
     -  Я иногда думаю... - сказал как-то Ортиц, - вот мы все  жаждем войны,
надеемся на случай, обижаемся на судьбу  за то, что у нас никогда ничего  не
происходит. А взять хоть Ангустину...
     - Выходит,  -  откликнулся  Джованни  Дрого,  -  выходит,  Ангустина ко
нуждался в благосклонности судьбы и все равно сумел отличиться?
     -  Он  был слаб и, наверно, нездоров,  - сказал майор Ортиц. - Ему было
хуже,  чем всем  нам. Он, как и мы, не схватился с врагом и войны, как и мы,
не  узнал. А погиб все-таки как воин. Так-то! Вам ведь  известны, лейтенант,
обстоятельства его смерти?
     -  Да,  -  ответил Дрого,  -  капитан  Монти  при  мне  рассказывал.  С
наступлением  зимы чужеземцы убрались  восвояси. Прекрасные, развевающиеся и
как  бы обагренные  кровью штандарты  надежды постепенно  поникли, и в душах
вновь воцарился  покой.  Все вокруг  опустело, и  глаза  тщетно искали  хоть
что-то в дальней дали, у самого горизонта.
     - Да уж, он знал, когда  умереть, - сказал майор Ортиц. - Словно пулю в
сердце  получил. Герой, ничего не  скажешь. Однако  ж никто не стрелял.  Для
всех, кто шел в  тот день с ним, шансы были равны, никаких преимуществ он не
имел, разве что умереть ему было легче, чем другим.
     А  другие... что  они,  в сущности,  сделали?  Для других этот день был
почти таким же, как и все остальные.
     - Только немного похолоднее, чем обычно, - сказал Дрого.
     -  Да, немного похолоднее, -  повторил за  ним Ортиц. - Впрочем,  и вы,
лейтенант, могли пойти тогда с ними. Стоило только захотеть.
     Они  сидели на деревянной скамье  на  самой верхней площадке четвертого
редута.  Ортиц  пришел навестить дежурившего там  лейтенанта Дрого. С каждым
днем их все больше связывали узы настоящей дружбы.
     Они сидели на скамье, завернувшись в шинели, невольно поглядывая вдаль,
на  север, туда,  где  скапливались огромные,  бесформенные  снежные облака.
Налетавший порывами северный ветер забирался  под одежду. Высокие  скалистые
вершины справа и слева от перевала почернели.
     Дрого сказал:
     - Я думаю, завтра снег пойдет и у нас.
     - Вполне возможно, - безучастно отозвался майор.
     - Да, быть снегу, - снова сказал Дрого. - Вороны все летят и летят.
     -  Мы тоже виноваты,  - сказал Ортиц, весь во власти одной  неотступной
мысли. - В конце концов  каждый  получает то, чего заслуживает. Ангустина, к
примеру, был готов платить по самому высокому счету, а мы - нет. Наверное, в
этом все  дело. Может,  у нас  запросы  слишком  велики? А  в  общем, каждый
получает то, чего заслуживает. Да уж....
     - Ну и что? - спросил Дрого. - Что мы-то могли сделать?
     - Лично я - ничего, - ответил Ортиц с улыбкой. - Я слишком  долго ждал,
а вот вы...
     - Что - я?
     - Уезжайте отсюда, пока не поздно, возвращайтесь в город.
     Привыкнете  к жизни тамошнего гарнизона. Насколько я могу судить, вы не
из  тех, кто  пренебрегает радостями жизни. Там вас наверняка ждет блестящая
карьера, это уж точно. Не всем же на роду написано быть героями.
     Дрого не отвечал.
     - Вы  упустили целых четыре  года,  -  продолжал  Ортиц. - Они, правда,
зачтутся  в выслугу за восемь, но подумайте, насколько лучше вам  было  бы в
городе. Здесь вы отрезаны от мира, о вас все забыли...
     возвращайтесь, пока не поздно.
     Джованни слушал, уставившись в землю, и молчал.
     - Я видел, как было с другими, -  говорил майор.  - Постепенно  они так
привыкали к Крепости,  что становились ее  пленниками  и  теряли способность
сдвинуться с места. Старики в тридцать лет! Да уж...
     -  Может,  вы и правы, господин майор,  - ответил Дрого,  - но  в  моем
возрасте...
     - Вы молоды, - не отступал  Ортиц, -  у  вас  еще многое  впереди,  это
правда. Но на вашем месте я  не стал бы тянуть. Упустите еще какихнибудь два
года - двух лет вполне достаточно,  -  и  повернуть назад будет уже  слишком
трудно.
     - Благодарю за  совет,  - сказал  Дрого, на  которого  слова  майора не
произвели никакого  впечатления,  -  но ведь здесь, в Крепости,  тоже  можно
надеяться на что-то лучшее. Пусть это звучит нелепо, но если начистоту, то и
вам придется признать...
     - Да,  к сожалению, - ответил майор. - Все  мы так или иначе  на что-то
упорно  надеемся.  Но  сами  посудите,  это же абсурд.  - Он  махнул рукой в
сторону севера. - Войну с той стороны никогда не начнут.
     После этой недавней истории никто всерьез о войне уже не думает.
     Майор поднялся, глядя на север так же, как в то далекое утро, когда они
встретились  с  Дрого  на краю равнины  и он,  зачарованный,  вглядывался  в
загадочные стены Крепости.  Четыре года  прошло с тех пор - солидный отрезок
жизни, -  но за это время  не случилось ничего, ровным счетом ничего такого,
что  могло  бы оправдать его великие  надежды. Дни  уносились прочь  один за
другим; однажды утром на краю чужой равнины появились солдаты, которые могли
оказаться  врагами, но после будничных работ  по разметке  границы  убрались
восвояси.  На  свете  царил  мир,  часовые  не  трубили  тревогу,  ничто  не
предвещало каких-либо изменений.  Как и в  прежние годы,  с теми же,  что  и
всегда, приметами приближалась зима, и западный ветер тихонько посвистывал в
штыках.  Вот  и  он,  майор  Ортиц,  по-прежнему  здесь,  стоит  на  террасе
четвертого  редута  и, сам не  веря собственным доводам, все вглядывается  в
северную пустыню, словно ему одному и дано право смотреть на нее, только ему
и надлежит оставаться  в  Крепости  - неважно, во  имя  какой  цели, - а вот
Дрого, хоть он и хороший парень, здесь не на своем месте, он  просчитался, и
пусть лучше уезжает.


        "XVII"

     Но  вот снег на  террасах Крепости  сделался ноздреватым, и ноги  стали
проваливаться в него, как в кашу. С ближних гор  вдруг донесся ласкающий ухо
звон талой воды,  на вершинах кое-где появились искрящиеся под солнцем белые
продольные  полосы, и солдаты,  сами  того  не  замечая,  время  от  времени
принимались что-то мурлыкать себе под нос - впервые за несколько месяцев.
     Солнце   не  спешило  к  закату,  как   прежде,  а  стало   все  дольше
задерживаться  на  небе,  растапливая  накопившийся снег: тщетно с  северных
ледников все ползли и ползли облака - они несли с собой  уже не снег, а лишь
дождь, стремительно смывавший остатки снега. Опять пришла весна.
     По утрам раздавалось птичье пение: все от него уже отвыкли. Да и вороны
больше не собирались стаями  на плацу Крепости в ожидании кухонных отбросов,
а разлетелись по долинам в поисках свежатинки.
     По ночам в темноте  вешалки, где висели ранцы, пирамиды для винтовок  в
казармах, двери  и массивная  мебель орехового дерева  в  комнате  господина
полковника  -  в общем, все  деревянные  вещи, даже  самые  старые, начинали
поскрипывать.  Иногда  раздавался  треск, похожий  на пистолетные  выстрелы,
казалось,  что-то разлетается вдребезги; люди просыпались на своих койках  и
прислушивались, но ничего, кроме все тех же ночных скрипов, не слышали.
     Наступило  время, когда в  старых стропилах заявляла  о себе неизбывная
тоска  по жизни. Давным-давно миновали те  счастливые  дни, когда по  веткам
проходил  молодой горячий ток, наливая силой великое множество почек.  Потом
дерево срубили. Но с приходом весны в нем просыпался слабый отголосок жизни.
Когда-то  были листья и  цветы,  а  теперь -  смутное воспоминание, которого
хватало  лишь  на то,  чтобы  издать  сухой  треск  и  замереть  в  ожидании
следующего года.
     Наступило  время,  когда обитателей Крепости  обычно посещали  странные
мысли, в  которых не было ничего военного. Крепость казалась уже не надежным
укрытием,  а тюрьмой. Желтые с темными  потеками  стены  и  скошенные уступы
бастионов совершенно не отвечали новому, весеннему настроению.

     Какой-то  офицер  -  со  спины  не разберешь,  кто  именно,  но  вполне
возможно, что  Джованни Дрого, - со скучающим видом обходит  просторные и  в
этот утренний час пустынные солдатские умывалки и прачечную. Не для поверки,
просто  ему  не  сидится  на месте;  все здесь  в полном  порядке,  раковины
начищены, пол  подметен, а  в том, что  какойто  кран подтекает, солдаты  не
повинны.
     Офицер останавливается и смотрит вверх, на одно из окон.  Оно  закрыто,
стекла его, очевидно, не мылись уже много лет и по углам  затянуты паутиной.
В общем, нет в нем  ничего  такого, что могло бы порадовать  душу. Но сквозь
стекла, хоть и  с  трудом, все  же  можно разглядеть небо.  Да, одно и то же
небо,  вероятно,  думает  офицер, одно и то  же солнце  сияют  сейчас и  над
жалкими раковинами, и над прекрасными далекими лугами.
     Луга позеленели  и недавно покрылись  мелкими цветочками, которые, если
смотреть  отсюда,  из  Крепости, кажутся  белыми.  И  деревья,  конечно  же,
выпустили новые листики.  Как, наверно,  приятно без  всякой  цели  носиться
верхом по окрестностям! Да еще  если на  тропинке, вьющейся среди изгородей,
встретится  красивая  девушка  и,  проходя  совсем  близко  от  твоего коня,
приветливо тебе улыбнется.  Ну  не  смешно ли? Подобает ли офицеру  крепости
Бастиани предаваться столь глупым мечтаниям?!
     Через  запыленное окно умывалки, как ни странно, виднеется  и  красивое
белое облако.  Такие  в точности облака плывут  сейчас над далеким  городом,
гуляющая публика время от времени поглядывает на них, радуясь тому, что зима
прошла; почти  на всех новая или  только  что приведенная  в порядок одежда,
женщины в украшенных цветами шляпках и в  ярких платьях. Вид  у  всех такой,
будто сию минуту  должно произойти  что-то  хорошее,  радостное.  Раньше, во
всяком  случае,  все  было  именно   так;  кто  знает,  может,  сейчас  мода
переменилась.
     Интересно,  если,  проходя  мимо,  ты заметишь  в  каком-нибудь  окошке
хорошенькую девушку, улыбнется ли она тебе просто так, беспричинно?
     Какие,  в   сущности,   нелепые   мысли   лезут   в  голову!  Глупости,
простительные разве что школяру.
     Через грязные стекла сбоку видна часть стены. Она  тоже залита солнцем,
но  это  как-то не  радует. Что освещает стену казармы -  солнце или луна, -
совершенно  безразлично,  лишь  бы   не  нарушался  нормальный  ход  службы.
Обыкновенная стена казармы, и  только. И все же когда-то, в один  из далеких
сентябрьских  дней,  офицер как  завороженный смотрел  на  эти стены:  тогда
казалось,  что  за  ними его ждет суровая, но завидная судьба. И хотя ничего
привлекательного в  этих стенах не было, он несколько минут стоял перед ними
неподвижно, словно перед каким-то чудом.
     Офицер  бродит  по  пустынным  умывалкам;  другие  дежурят на  редутах,
носятся верхом по каменистому  плацу, сидят в служебных кабинетах.  Никто из
них не может понять, что именно случилось, но лица окружающих всем почему-то
действуют на нервы. Одни и те же физиономии, невольно думает  каждый, одни и
те же  разговоры, та  же служба,  те  же  бумаги.  А в  душе  бушуют неясные
желания: чего  она жаждет, словами выразить невозможно, ясно только, что это
не имеет отношения к казарменным стенам, к солдатам, к звукам трубы.
     Так  скачи же, конек, по дорогам равнины, беги отсюда, пока  не поздно,
не останавливайся, даже если устал,  скачи, пока не  покажутся зеленые луга,
милые сердцу деревья, дома, церкви и колокольни.
     И  тогда - прощай, Крепость, оставаться здесь опасно, твоя  не такая уж
трудная  загадка  разгадана,   северная  равнина,  как  была,  так  и  будет
пустынной, никогда оттуда не придет  враг, чтобы атаковать эти жалкие стены,
вообще никто больше не придет. Прощай,  майор Ортиц, печальный друг, который
уже неотделим от Крепости, как улитка от своего домика. Таких, как ты, здесь
много: слишком  долго вы упорствовали в своих мечтаниях, время обогнало вас,
и начать сначала вы уже не сможете.
     А  вот Джованни Дрого  сможет.  Ничто  его больше не держит в Крепости.
Теперь  он спустится  с гор,  вернется  в нормальное общество, ему наверняка
предложат завидное место  -  может  быть, даже пошлют  за границу -  в свите
какого-нибудь генерала. За годы, проведенные в  Крепости, Джованни, конечно,
упустил немало шансов, но  ничего, он еще молод, впереди достаточно времени,
чтобы наверстать упущенное.
     Итак,  прощай.  Крепость,  с   твоими  нелепыми  редутами,  терпеливыми
солдатами, полковником,  который  каждое утро, тайком от  всех,  в подзорную
трубу разглядывает северную  пустыню. Напрасно!  Никогда  и ничего он там не
увидит.  Прощай,  могила  Ангустины  -  ему,  пожалуй,  единственному  здесь
повезло: по крайней  мере он погиб  как  настоящий  солдат, - все лучше, чем
смерть на  больничной койке. Прощай, комната, в которой Дрого честно проспал
несколько сотен ночей.
     Прощай, двор, где  и  нынче вечером, как того требует устав, выстроятся
солдаты, заступающие в караул. Последний прощальный привет северной пустыне,
не оставившей в душе никаких иллюзий.
     Выбрось все это из головы, Джованни Дрого, не оглядывайся назад теперь,
когда ты уже на краю горного плато и дорога манит тебя в долину. Не проявляй
такой глупой слабости. Тебе знаком каждый камешек крепости Бастиани, и можно
не  сомневаться, что  ты  никогда ее не забудешь.  Конь весело  бежит рысью,
погода на  славу, теплый воздух свеж и прозрачен, впереди еще долгая  жизнь,
она, можно сказать, только  начинается. К чему оглядываться на эти стены, на
казематы,   на   часовых,   несущих   караульную   службу?   Так,   медленно
переворачивается еще одна страница, ложась  на другую сторону, прибавляясь к
остальным,  уже прочитанным: пока  набирается  лишь тоненькая  стопочка.  По
сравнению с  нею  страниц,  которые  предстоит  еще  прочитать,  бесконечное
множество.  И  все  ж  таки это  еще  одна  прочитанная  страница,  господин
лейтенант, целый, можно сказать, кусок твоей жизни.
     Добравшись  до   каменистого   края   плато,  Дрого  действительно   не
оглядывается  назад; когда  начинается  спуск, он  без  тени  колебания,  не
повернув   даже   головы,  пришпоривает  коня   и   довольно   непринужденно
насвистывает  какой-то мотивчик, хотя  непринужденность  эта  дается  ему  с
трудом.


        "XVIII"

     Входная  дверь была  не  заперта,  и  на Дрого сразу  пахнуло знакомым,
домашним духом: он помнил его с детства, когда возвращался домой после лета,
проведенного на  даче. Это был родной, милый сердцу запах, но после стольких
лет в нем чувствовалось что-то жалкое. Да, верно, он напоминал Дрого далекие
годы, воскресные радости, счастливые  вечера за столом, безвозвратно ушедшее
детство, но в то же время ассоциировался и  с зашторенными окнами, корпением
над уроками, утренней уборкой, болезнями, ссорами, мышами.
     - Ой,  молодой хозяин приехал! -  радостно воскликнула добрая Джованна,
открывая ему дверь.
     А тут и мама вышла; слава богу, она совсем не изменилась.
     Сидя   в  гостиной  и  пытаясь   ответить  на  множество  вопросов,  он
чувствовал, как радость поневоле  уступает место  грусти. Дом по сравнению с
прежними временами показался ему опустевшим:  один брат  уехал  за  границу,
другой мотается бог весть где, третий живет в деревне.
     Дома  осталась только  мама,  но и ей надо  было торопиться к  мессе: в
церкви ее уже ждала подруга.
     В его  комнате  все  было  так, как при  нем -  даже к книгам  никто не
притрагивался, - и  все-таки  она показалась  ему  чужой.  Он  сел в кресло,
прислушался к грохоту экипажей на улице, к громким голосам на кухне.
     Один  в  своей  комнате... мама молится  в церкви, братья  разъехались,
выходит, никому на  всем белом свете нет  дела до Джованни  Дрого. Он открыл
окно, увидел серые дома, сплошные ряды крыш, хмурое небо.
     Отыскал в одном из ящиков старые школьные тетради, дневник, который вел
на  протяжении  нескольких лет,  какие-то письма. Удивительно,  неужели  это
писал он: какие-то странные  дела и события, совсем  стершиеся в памяти. Сел
за пианино, взял  несколько аккордов,  захлопнул крышку.  И  подумал: что же
дальше?
     Как чужой, ходил он по  городу в поисках старых  друзей, но  оказалось,
что  все они по горло  заняты разными делами  -  своими предприятиями, своей
политической карьерой. Друзья говорили  с ним о серьезных и важных  вещах, о
заводах, железных дорогах, больницах.
     Кто-то пригласил его на обед, кто-то женился, каждый избрал собственный
путь в жизни, и за четыре года  все заметно от него отдалились. Как Джованни
ни старался (а  может, он утратил эту способность?), но ему так и не удалось
воскресить  прежние  разговоры,  шутки,  словечки.  Он  бродил   по  городу,
разыскивал  старых друзей - ведь  их  было много, - но под  конец  неизменно
оказывался один на  тротуаре, а впереди, до вечера,  оставалось  еще столько
времени.
     Он гулял до поздней ночи с твердым намерением хорошенько  поразвлечься.
И каждый  раз выходил из дому с одной и  той же  смутной  юношеской надеждой
встретить   свою   любовь,   но  неизменно  возвращался  разочарованным.  Он
возненавидел улицу, по которой возвращался к дому, такую скучную, безлюдную,
заставлявшую еще острее чувствовать свое одиночество.
     Как раз в эти  дни в городе давали грандиозный бал, и Дрого  отправился
туда  вместе  с   единственным  вновь  обретенным  другом  Вескови  в  самом
лучезарном настроении. Хотя весна вступила  в свои права,  светало не  рано