Алексей Бердников. Жидков,
 или о смысле дивных роз, киселе и переживаниях одной человеческой души

---------------------------------------------------------------
     © Copyright Издательство "Просодия" (bog@online.ru)
     © Copyright Алексей Аркадьвич Бердников
---------------------------------------------------------------

        Алексей Бердников

     ЖИДКОВ,
     ИЛИ
     О СМЫСЛЕ ДИВНЫХ РОЗ, КИСЕЛЕ
     И ПЕРЕЖИВАНИЯХ ОДНОЙ
     ЧЕЛОВЕЧЕСКОЙ ДУШИ
     (1964 - 1978)

     СОДЕРЖАНИЕ
     Ностальгия по совершенному человечеству (Н.Новиков)
     ЧАСТЬ ПЕРВАЯ. Преславная, прекрасная статуя!?
     Жидков
     И в строчках вечной будет чистота
     Антиканон
     Бедная тварь
     Чума
     В эвакуации
     296 иверень Франческо Петрарки
     Возмездие
     Авва Мария
     Мраморный муж
     ЧАСТЬ ВТОРАЯ. Я напишу в Вашу честь хорал
     Я напишу в Вашу честь хорал
     В Хлебном переулке
     Кощунственный недоросль
     В Хомутовском тупике
     Из Хомутовского -- в Хлебный
     Мои увеселения
     Семейный совет
     Продолжение предыдущей
     Дяденька Верховный
     Заключительная
     ЧАСТЬ ТРЕТЬЯ. Канон
     Голос первый. Изболевшая моя душа
     Голос второй. Хорошее расположенье духа меня не покидает никогда
     Голос третий. Мы крест Ваш до последу
     Голос четвертый. Мои записи по настроению
     ЧАСТЬ ЧЕТВЕРТАЯ. Фуга (сонетная корона)
     Мать, сердцем некогда воссокрушася
     Мать, сердцем же вельми воссокрушася
     Мать отошла, воссокрушась душой
     Не сокрушайтесь же и Вы душой
     Что было ранее с моей душой
     Не знаю, что вдруг сделалось с душой
     С моей Психеей, нежною душой
     Я вспоминаю, что моей душой
     Читатель, если, надоев душой
     Нет ничего скучней, клянусь душой,
     Смятенной, восхищенною душой
     Скажите мне, быть может, за душой
     Но если тело разлучит с душой
     Не передать Вам, как я рад душой
     Дитя и муж с младенческой душой
     ЧАСТЬ ПЯТАЯ. Пятнадцать сократических диалогов
     на тему иудейского псалма (сонетная корона)
     I. Антигона
     II. Эвпалинос
     III. Глаз
     IV. Фидий
     V. Ксантиппа
     VI. Город
     VII. Чума
     VIII. Глас
     IX.Алкивиад
     Х. Платон
     ХI. Аристофан
     XII. Апология
     XIII. Бессмертие
     XIV. Время
     XV. Вечность
     XVI. Антик

     ЭПИЛОГ

     Приложение 1 (А. Дранов)
     Приложение 2. Фрагмент передачи на радио "Би-Би-Си":
     "Тетрадь, найденная в Вешняках"

     КОММЕНТАРИИ
     Авторский комментарий к "Жидкову"
     ВСТУПЛЕНИЕ
     ЧАСТЬ ПЕРВАЯ
     Жидков
     И в строчках вечной будет чистота
     Антиканон
     Бедная тварь
     Чума
     В эвакуации
     296 иверень Франческо Петрарки
     Возмездие
     Авва Мария
     Мраморный муж
     ЧАСТЬ ВТОРАЯ
     Я напишу в вашу честь хорал
     В Хлебном переулке
     Кощунственный недоросль
     В Хомутовском тупике
     Из Хомутовского -- в Хлебный
     Мои увеселения
     Семейный совет
     Продолжение предыдущей
     Дяденька Верховный
     Заключительная
     ЧАСТЬ ТРЕТЬЯ
     Изболевшая моя душа
     Хорошее расположенье духа
     Мы крест ваш до последу
     Мои записи по настроению
     ЧАСТЬ ЧЕТВЕРТАЯ
     Мать сердцем...(No 1)
     Мать, сердцем...(No 2)
     Мать отошла...
     Не сокрушайтесь
     Что было ранее...
     Не знаю, что вдруг...
     Я вспоминаю...
     Читатель, если, надоев...
     Нет ничего скучней...
     Смятенной, восхищенною...
     Скажите мне...
     Но если тело разлучит...
     Не передать вам, как...
     Дитя и муж...
     ЧАСТЬ ПЯТАЯ
     Антигона
     Эвпалинос
     Глаз
     Фидий
     Ксантиппа
     Город
     Чума
     Глас
     Алкивиад
     Платон
     Аристофан
     Апология
     Бессмертие
     Время
     Вечность
     Антик
     ЭПИЛОГ
     
     Комментарий к Предисловию
     Комментарий к Приложению 1
     Список     оригинальных      произведений      и      переводов      А.
Бердникова............................


        НОСТАЛЬГИЯ ПО СОВЕРШЕННОМУ ЧЕЛОВЕЧЕСТВУ
     "Жидков"  компактен, несмотря  на свои тысячи  строк,  именно благодаря
удивительной композиции,  хитроумно небрежной.  Это пять рассказов  о разном
либо о том же -- но всякий раз под новым углом зрения, всегда в  ином ключе,
и  это  разное  то  как бы  погружено  в  безвоздушное  пространство,  то  в
серебристый или лазоревый воздух. Иногда предметы видишь как бы сквозь толщу
воды: приближенными, громадными, расплывчатыми. Один  ли сюжет  в "Жидкове"?
Очевидно,  что не один  и не два, но, по крайней мере, четыре, -- несводимые
только к фабульной игре -- четыре романа в романе.
     Это роман  маленького  мальчика и его, кажется, не вполне еще взрослого
отца, которого мальчик тщательно и безнадежно разыскивает и наконец находит,
то есть реконструирует в своих  печальных,  полных  красок  и запахов  снах,
обретает  чтобы... дать упокоение любимому праху "в мозгу... в сей сводчатой
могиле", подобно знаменитому аристофановскому жаворонку.
     Это  роман  юноши   и  его  возлюбленной,  которых  "носит"  по  старым
московским дворам,  дабы  дуэтом  а  капелла  исполнять  псалмы собственного
сочинения о Тетушке, Сталине, Сократе и еще  Бог знает  о ком, непрошенные и
невозмутимые, как самое Хорал.
     Это роман молодого человека и его попутчицы, роман трагический, ибо эта
смерть не несет просветления.
     Наконец  -- это роман господствующей  над  местностью "Жидкова"  фигуры
Сократа,   который,  словно  чудовищная  Харибда,  поглощает   в  гигантском
водовороте все то, что течет во времени "Жидкова".
     И после  всего -- это  роман  автора  с  языком,  ибо все  что  есть  в
"Жидкове" -- это "действительно сумнительный язык" его творца.
     "Жидков" не является сатирой нравов, всего менее фельетоном и,  конечно
же,  никаким  "романом  в  стихах". Но и,  разумеется же, не  роман в прозе.
Просто роман. Роман ли?
     Посмотрим,  что происходит  с  его,  если не  персонажами, то  лицами в
течение всего романного  (повествовательного ли?) времени.  Изменчивые,  как
Протей, внутри себя, -- они мало меняются во времени. Они как бы застыли (но
только  именно как  бы) раз  и навсегда в  свойственном им чине:  выше  всех
Тетушка,  затем  Отец  и  Мать,  ниже,  в  Преисподней, --  немцы,  лагерное
начальство, Алкивиадоград,  Платоновполис,  Критийбург действительности,  те
дворы, где на трубе не играют.
     С кем  же они общаются, эти лики неканонизированных святых? Ответить на
этот  вопрос  --  означает  хотя  бы  отчасти осветить типологию романа, его
темное генеалогическое древо. Собеседниками лиц (или ликов) являются: Бог (и
тогда диалог претворяется в  псалом), "старшой" по клану или  по мудрости (и
тогда  это  ода). Женщина воет по  усопшему  или юноша обращается с высокими
торжественными словами к возлюбленной, почтившей его визитом, -- и тогда это
плач  или мадригал. Или Хорал. И  над всем  --  неким божеством, чарующим  и
страшным, царит полуденное светило диалога.
     Диалог-беседа  двух  или большего числа  лиц,  что  может быть древнее,
несомненнее, истиннее этого? А между тем -- нет ничего  сомнительнее диалога
в  стихах, по крайней мере, для любителей чистой лирики. Пожелаем им ясности
духа в следовании этим новым для них  путем опыта. И еще: да не смутит  их в
дороге  обилие  сонетных построений: венков, корон, инвенций,  фуг  --  этих
длительных силовых полей, грозящих то  и дело выбросить потерявшего ориентир
звездоплавателя из накатанной веками траектории.
     Поистине,  мир   наш   все  еще  полон  парадоксов,  и   не  стоило  бы
простонародной публике форума удивляться тому, что "в святилище родит Христа
Мадлен,  Мари же в  капище и  служит  блуду". Сократ  считает своей  задачей
раскачать жернов,  а "облегчать роды" лучше  него смогут  другие. И сегодня,
как  две  с  лишком тысячи лет назад,  Сократ остается Великим  Непознанным,
выстраивая  перед "пораженным Божьим чудом созерцателем" во мгновение ока то
заоблачный город,  то целую  цивилизацию, в которой мы не  напрягаемся чтобы
узнать нашу. Зачем  бы это? Но  вещный мир, как никогда, роскошен. Вспомните
его  зверинец или  гербарий,  или камни -- у  вас  захватит дух.  Или его же
экстерьеры: все эти мосты, стогны, мраморы, холмы, энкаустики и так далее, и
тому  подобное.  Для чего они? Иногда (довольно часто) это  не сам он  всего
наговорит, а толково спровоцированный им собеседник течет сам по нужному ему
руслу.  Как все это,  должно  быть,  в конце  концов  стыдно, либо  тягостно
испытуемому! Но пожелаем же ему (если только он  сам этого хочет) испить  до
конца чашу, пока Сократ, невзирая  на посулы и угрозы, слоняется по площадям
и, отвлекая людей от их прямого дела "строить на  песке и пыли", нудит,  что
есть  над головой  галактики и  облака и что наилучший  способ доказать свою
необходимость жизни -- с уважением относиться к смерти.

     Ник. Новиков
     ноябрь 1978 г.


     Когда бы даме в ум пришло процвести
     Разумством, вежеством и чистотой, --
     Пусть ненавистницы пьет взоры той,
     Что Тетушкой моей слывет в сем месте.

     Приобретет и честь, и благочестье,
     Облагородит прелесть простотой,
     Равно познает, где ей путь прямой
     В желательное райское поместье.

     Слог, коий речь ничья не повторит,
     Молчанье красное, обычай честный --
     Преймет, когда прилежна и умильна.

     Но беспредельный блеск, что нас слепит --
     Чрез то ей не занять: сей огнь небесный
     Вручает рок, а ревность тут -- бессильна!

        КАК БУДТО ПЕТРАРКА


        ЧАСТЬ ПЕРВАЯ

     Преславная, прекрасная статуя!?

     Преславная, прекрасная статуя!
     Мой барин Дон Гуан покорно просит
     Пожаловать...

     А.С.ПУШКИН "КАМЕННЫЙ ГОСТЬ"

        ЖИДКОВ

     О, грусть России железнодорожной
     С полудремотной песнью колеса,
     Снегами полустанков и острожной
     Тоской! Зато как сини небеса!
     Как погружает душу в сон тревожный
     Таежных веток хрупкая краса!
     И часто в белом, голубом, зеленом
     Жидков дремал в скупом тепле вагонном.

     Как грустно поезда кричат зимой!
     Как струны, стонут стынущие рельсы,
     И там, где кипятков пролился зной,
     На стеклах расцветают эдельвейсы.
     Вокзал стоит от воздуха хмельной.
     Звонок томителен. Снегов завесы
     Поплыли, весь вагон в пазах запел,
     И кто-то там в купе вошел и сел.

     То женщина. Она в мехах пахучих
     С мороза. Что за свежесть крепких щек!
     Разделась, села у окна. Попутчик
     Глядит, как бровь черна, как лоб высок.
     Раскрыла книгу... Только бы без штучек...
     -- Вы едете далеко? -- На Восток...
     -- Издалека? -- в глазах ее сердечность.
     Он отвечает ей, что едет вечность.

     Ах, Тетушка всем этим не чета,
     Она б сказала: "Вот уже и вечность!"
     У этой и улыбка-то не та,
     И пуговиц на юбке бесконечность,
     Не та и ранка трепетного рта.
     Хотя, конечно, в голосе сердечность.
     Так тетя говорит, потрогав лоб:
     "Возьми тройчатку, у тебя озноб!"

     Нет, лучше влезть в себя, захлопнув крышку,
     И тут же снова погрузиться в бистр
     Свирепых грез, где хочешь -- встретишь мишку,
     Где прыщут лисы тучей рыжих искр
     И где гадюки бегают вприпрыжку,
     Где запах ландышей, суров и быстр,
     Бежит по-над водой в июньский вечер --
     (Но рифмы нет, пока не скинешь с плеч "р"!)

     Жидков входил, садился над рекой
     Под праздничным каскадом некой ивы --
     У скульптора здесь глина под рукой,
     У музыканта ветра переливы.
     Мелодии, одна нежней другой,
     Стихов и жалоб странные мотивы,
     Бог весть откуда западали в мысль,
     И он певал их, и тогда неслись,

     Как звезды опадающей сирени,
     К большому небу в облачном песке
     Такие переломчивые пени,
     В таком алмазно строгом голоске,
     Что сосны, как верблюды, на колени
     Приопускались, а плотва в реке
     На цыпочки меж пней вздымалась храбро,
     Дыханье сняв и растопырив жабры.

     А женщина все это отняла...
     -- Ну что, упрямец, все сидишь до свету? --
     Тут он попятился, она вошла,
     Из сумочки достала сигарету,
     На стол уселась, ноги подвела
     Под нос писавшему анахорету,
     Жевала что-то и пила вино,
     Наутро дымом выйдя сквозь окно, --

     Жена, студеная, как Гималаи.
     Ну, он произносил их имена, --
     Как обвиненье, медлят, не желая
     Уйти из уст, -- и то, пьяней вина,
     И то, полынной горечью пылая.
     Облагорожена, огорчена
     Душа... И имя тихой благостыни,
     Сосущее уста песком пустыни...

     Их имена врасплох их застают.
     Дрожь насурмленных век. Медлят ладони --
     Как бы во сне, где призрачен уют.
     Бредут в петле томительной погони.
     Прически поправляют. Отдают
     Привычный долг. И в ладанках ладоней,
     Для них не ведомо, от них в тени
     Сияют жизней или грез огни.

     Он терпит их. Но есть предел терпенью.
     Он сердце оковать решает льдом,
     И положить предел себе и пенью,
     Закрыть глаза, лицо... Каким трудом?
     Какой, быть может, данью поглупенью?
     Вот так самим собой во мрак сведом,
     Где гурий нет, одни лишь "бесы разны",
     Он отрешит от полноты соблазны.

     Очнулся от своих прозрачных грез
     Он только понуждаемый к ответу
     На чистый мелодический вопрос, --
     Не будет ли он "так сидеть до свету?",
     И взгляд с ландшафтов мысли перенес
     На чувственное "тут"в минуту эту
     И "тут" увидел близко, в двух шагах,
     Уж не сидящую, а на ногах, --

     Рукою ищущую машинально
     Застежку на спине иль фермуар,
     Тотчас же скрыпнувшие атонально,
     И в потолковой лампочки муар
     Рядящуюся, впрочем -- номинально,
     Как факты жизни -- в дымку мемуар,
     И взгляд, не вынесши подобной пробы,
     Он прочь отвел, увы! -- без должной злобы.

     Да кто она такая, эта гуль,
     Былого образа живая калька
     С движеньями непуганных косуль,
     С улыбкой маршальской иль сенискалька,
     С горячим телом, белым, как июль,
     Чтоб ярость он, как будто это галька,
     Свою ей кинул, он, который знал
     Ее томительный оригинал!

     С простым лицом и голосом без грима,
     С монашеской повадкою расстриг, --
     Она ушла, исчезла струйкой дыма,
     Взошла на небеса от дней, от книг
     И непостижно, и неумолимо...
     Напрасно он взывает к ней на крик:
     "Вернитесь!" -- но, действительно, приходят,
     Как будто их и там с бумаги сводят.
     Но подлиннику вовсе не чета
     Та копия, что тут, не узнавая
     Его, своей одеждой занята,
     Хотя и эта -- женщина живая:
     В ней ложью дышит каждая черта,
     И кажется, что, искренно зевая,
     В расположенье нервном и дурном --
     -- Уж эта вечность! -- скажет перед сном.


        И В СТРОЧКАХ ВЕЧНОЙ БУДЕТ ЧИСТОТА

     Их дни для зренья одного текут,
     Ни для кого их стебель смертью смят --
     И только розы сладостные ткут
     Из смертной неги милый аромат.
     Вот так и ты -- ты, юная, чиста,
     И в строчках вечной будет чистота.
     ШЕКСПИР
     Поговорить настали времена
     О массе интересного: мотиве
     Цен розничных селедки и вина,
     О вод приливе или их отливе,
     О том, как вредно пить, о пользе сна,
     О Богородице и о крапиве,
     О соцьялизме в грешной сей земле,
     О смысле дивных роз и киселе, --


     Так говорил отец, уча сороку,
     Попавшуюся в этот лестный плен
     Постыдно, без желанья и без проку.
     Он мякишем кормил ее с колен,
     Размачивая хлеб в портвейне року
     Тридцать седьмого, хмурился, согбен,
     Поплескивая в кружку то и дело,
     Ибо "вода в колодце проржавела".

     По специальности отец -- горняк,
     Проведший годы под землей без мала,
     Любивший птиц, ежей, гадюк, собак
     Со всею страстностью оригинала,
     Что мать моя, его жена, никак
     Не одобряла и не принимала.
     "Ты постеснялся бы при мне хотя б
     В дом приводить дроздов и разных жаб!"

     Он усмехался ей в лицо беззлобно,
     Насвистывал "... красавица... постой!"
     И приходил гигантский пес, подобно
     Эсминцу на мотив его простой.
     Таким его я помнил. Я подробно
     Любил костюм, так пахнувший листвой,
     Что, кажется, пошевели он складкой --
     И складка разродится куропаткой.

     Таким его я представлял себе
     В землянке, со слезой в доске сосновой,
     Когда он значил все в моей судьбе.
     С глазами круглыми, бритоголовый,
     Прислушавшийся к медленной стрельбе,
     Все вынесший: и страх, и долг суровый,
     Он думал о трудах большой стези,
     О танках в старой торфяной грязи, --

     Без страха и упрека древний витязь...
     А а, что я? Я был его щенок,
     Шалевший оттого, что, с ним увидясь,
     Мог мячиком крутиться возле ног.
     Как вдруг в дверь постучали: Распишитесь! --
     И мама грузный приняла мешок.
     -- Ого! Центнер свинины, еле вперла! --
     Открыла, вскрикнула и сжала горло.

     Ну кто ж еще в мешке, как не отец, --
     Решал я про себя, -- вон как заляпан!
     Сорокам, розам и ежам -- конец!
     Не прыгнет, не посодит мать на шкап он. --
     Тут из кармана вылез вдруг птенец,
     Нагадил на его, отцовский, клапан --
     И мать, ах, мать, невинная душа,
     Сквозь слез заулыбалась не дыша.

     С чего-то вдруг она расхохоталась
     И рот свой пальцем тронула слегка,
     Как если бы с рассудком расставалась,
     Но не рассталась, и, костер смешка
     Спеша залить слезами, разрыдалась
     У милого, у страшного мешка,
     А я, суровый, как одно из дышел,
     Обдумывать несчастье в сени вышел.

     И стал пинать собаку без помех,
     И в уши мне все лезли как угроза --
     То дивный бисерный отцовский смех,
     То голос вкрадчивый: Смотри, вот роза!
     О, этих лепестков чудесный мех
     Дарит почище доктора Склероза
     Забвенье страждущим! Смотри, смотри! --
     Пылает не листок, пожар зари! --

     И я смотрел, но ничего не видел,
     А слышал только материнский рыд:
     Ах, Паша, Паша, ты меня обидел! --
     Она визжала: Где теперь зарыт
     Кузнечик мой! -- Ну вот, лежи, реви, дел! --
     Я зарычал в сенях почти навзрыд:
     И чтобы зарычать была причина.
     Он у меня отец, у ней -- мужчина...

     Отец ни с кем не уживался ввек,
     Повсюду заносил веселый норов --
     То комиссар никчемный человек,
     А то директор шахты туп как боров.
     И неповинну голову кнут сек:
     Подписки, вычеты из договоров...
     И тут он все скрипел, идя на рать:
     Ах мать, ведь не хочу я умирать!

     За что убьюсь-то? За мою каторгу?
     Костьми полягу за собачью цепь?
     Сотруднички меня мотнули с торгу,
     А сами-т не на фронт, не в тую степь. --
     Но думаю, хотя и без восторгу,
     Он поднимался с трехлинейкой в цепь
     И шел, пока дыхания хватило,
     И умереть ему, пожалуй, льстило.

     Зане он мер не за зараз, за роз --
     В том некая есть разница, поверьте,
     Для тех, кто как мишень под пули врос, --
     Да, да, высокое в подобной смерти!
     Не очень важно -- немец ты иль росс.
     И смерть тогда -- что пауза в концерте,
     И захлестнувшая тупая боль --
     Быть может, лишь тональность си-бемоль.

     Мать и отец. Их разговор печален.
     -- Ты постарела, милая моя. --
     Та смотрит на него, и взор печален.
     -- А ты -- все та же звонкая струя!
     Ты все такой, хоть зимний двор печален!
     А помнишь бабочку? -- Да, жизнь моя,
     Она была в тот трудный год как помощь,
     И в комнату вош