Страницы: -
1 -
2 -
3 -
4 -
5 -
6 -
7 -
8 -
9 -
Генрих Белль
Хлеб ранних лет
OCR, Spellcheck: Илья Франк, http://franklang.ru (мультиязыковой проект
Ильи Франка)
I
Хедвиг приехала в понедельник, и в то утро, если бы хозяйка не
подсунула мне под дверь письмо отца, я с удовольствием накрылся бы с головой
одеялом, как часто делал прежде, когда жил еще в общежитии для учеников.
Но хозяйка закричала мне из коридора:
-- Вам письмо из дому!
И когда белоснежный конверт, просунутый под дверь, скользнул в серую
мглу, еще окутывавшую мою комнату, я в испуге соскочил с постели, ибо на
конверте вместо обычного круглого почтового штемпеля была овальная печать
железнодорожной почты.
Мой отец ненавидит телеграммы, и за все семь лет, что я живу в городе
один, он только дважды послал мне письма с овальной печатью: в первом
сообщалось о смерти матери, во втором -- о несчастье, случившемся с самим
отцом, -- он тогда сломал себе обе ноги; это письмо было третье, я вскрыл
его и, прочтя, вздохнул с облегчением.
"Не забудь, -- писал отец, -- что дочь Муллера Хедвиг, для которой ты
снял комнату, приезжает сегодня с поездом 11.47. Будь добр встретить ее;
постарайся купить букетик цветов и обращайся с ней полюбезней. Представь
себе, в каком состоянии будет эта девушка: она впервые приезжает одна в
город и не знает ни улицы, ни района, где ей придется жить; все ей у вас
чуждо, ее напугает большой вокзал и сутолока среди дня. Подумай, ей двадцать
лет и она едет в город, чтобы стать учительницей. Жаль, что ты больше не
имеешь возможности регулярно навещать меня по воскресеньям, очень жаль.
С сердечным приветом, отец".
Позже я нередко думал о том, как бы все сложилось, если бы я не
встретил Хедвиг на вокзале: я бы вошел в совсем иную жизнь, как люди по
ошибке входят не в тот поезд; я бы вошел в жизнь, которая раньше, до
знакомства с Хедвиг, казалась мне вполне сносной. Так, во всяком случае, я
называл ее, рассуждая сам с собою, но эта жизнь, ожидавшая меня, словно
поезд на другой стороне платформы, куда я чуть было не сел, эта жизнь --
теперь я мысленно переживаю ее -- стала бы для меня адом, хотя
представлялась мне прежде вполне сносной; в своем воображении я вижу себя
улыбающимся и разговаривающим в той жизни, как видишь иногда во сне своего
брата-близнеца, которого никогда не было на свете; видишь, как улыбается и
разговаривает этот брат, существовавший, быть может, всего какую-то долю
секунды, пока не погибло семя, из которого он мог бы зародиться.
А тогда я просто удивился, что отец послал мне письмо спешной почтой, и
не знал, смогу ли выбрать время, чтобы встретить Хедвиг, потому что с тех
пор, как я занимаюсь ремонтом и проверкой стиральных машин, субботы и
понедельники •-- для меня самые хлопотливые дни. По субботам и
воскресеньям в свободные от работы часы над стиральными машинами мудрят
мужчины; они хотят сами испытать качество и действие этого дорогостоящего
приобретения, а я сижу у телефона и жду вызовов, часто на самые далекие
окраины. Стоит мне только войти в дом, и я уже чувствую запах гари:
перегорели контакты и провода; или же я вижу машины, извергающие такие
потоки мыльной пены, словно дело происходит в мультипликационном фильме.
Меня встречают совершенно измочаленные мужчины и плачущие женщины; им надо
было нажать несколько кнопок, но они либо забыли об одной из них, либо по
ошибке нажали ее дважды; наслаждаясь собственной небрежностью, я открываю
сумку с инструментами, выпятив губы, осматриваю неисправности, спокойно
орудую со всякого рода рычажками, выключателями и контактами и. разводя
мыльный порошок, как требуется по инструкции, с любезной улыбкой снова
разъясняю хозяевам устройство стиральной машины, а потом включаю ее и, моя
руки, вежливо выслушиваю беспомощный лепет хозяина о технике, а он счастлив,
полагая, что я принимаю всерьез его технические познания. Зато потом, когда
я подаю ему на подпись бумажку, где значится, сколько времени я потратил на
ремонт и сколько километров мне пришлось проделать до места аварии, хозяин в
большинстве случаев не очень вникает в суть дела, и я преспокойно сажусь в
машину и отправляюсь по новому вызову.
Я работал по двенадцать часов в сутки, включая воскресенья; иногда
встречался с Вольфом и с Уллой в кафе "Йос"; по воскресеньям ходил на
вечернюю мессу, обычно опаздывая, и с тревогой старался угадать по жестам
священника, не приступили ли уже к освящению даров, облегченно вздыхал, если
оно еще не начиналось, затем устало опускался на первую попавшуюся скамью и
порою засыпал, просыпаясь лишь тогда, когда звонил причетник. Временами я
ненавидел себя самого, свою работу, свои руки.
В тот понедельник я с утра чувствовал себя усталым; меня ожидало еще
шесть вызовов с воскресенья, и я слышал, как хозяйка ответила в передней по
телефону: -- Хорошо, я передам ему! Сидя на постели, я курил и думал об
отце. Я представлял себе, как он шел вечером по городу, чтобы отправить
письмо с поездом, который останавливался в Кнохта в десять часов; я видел,
как он проходил по площади мимо церкви, потом мимо дома Муллера, через узкую
аллею, обсаженную кривыми деревьями; как, чтобы сократить себе путь,
открывал большие ворота и темной подворотней проходил во двор гимназии,
подымая взгляд к окнам своего класса на желтой стене школьного здания; как
он обходил дерево посредине двора, от которого всегда несло мочой собаки
швейцара; я видел, как отец отпирал маленькую калитку, -- ее обычно отворяли
по утрам от семи пятидесяти пяти до восьми, когда к ней устремлялись
иногородние ученики с вокзала напротив школы. У калитки в это время стоял
швейцар Гоншейд, наблюдая за тем, чтобы никто из гимназистов, живущих в
городе, не проскочил вместе с иногородними; и Альфреду Грусу, сыну
начальника станции, приходилось совершать длинный кружной путь по пустынному
кварталу только потому, что он не жил за городом.
В летние вечера красное солнце повисало на сверкающих окнах классов. В
тот последний год, что я провел в Кнохта, мне часто приходилось проделывать
по вечерам весь этот путь вместе с отцом; мы относили письма и посылки для
матери к поезду, который шел в противоположном направлении и в половине
одиннадцатого останавливался в Брохене, где мать лежала в больнице.
Возвращаясь домой, отец чаще всего выбирал ту же дорогу, через школьный
двор, ибо таким образом ему удавалось сократить путь на четыре минуты и
миновать квар-.тал с уродливыми домами; и еще потому, что он в большинстве
случаев прихватывал в своем классе то книгу, то стопку тетрадей. Вспоминая
эти летние воскресные вечера в гимназии, я как бы впадаю в оцепенение: я
вижу коридоры, потонувшие в серой мгле; вешалки перед классными комнатами,
где одиноко висят две-три фуражки; свеженавощенный пол; тусклые отсветы на
серебристой бронзе памятника павшим солдатам и рядом большой белый, как
снег, четырехугольник на стене, где раньше висел портрет Гитлера; а возле
самой учительской светится кроваво-красный воротник Шарнгорста.
Однажды я хотел стянуть бланк аттестата с печатью, лежавший на столе в
учительской, но бланк был таким па-радножестким и так сильно зашуршал, когда
я попытался сложить его и спрятать под рубашку, что отец, стоявший у шкафа,
обернулся, сердито выхватил его у меня из рух и кинул обратно на стол. Он не
стал разглаживать смятую бумагу и даже не отчитал меня, но с тех пор мне
приходилось дожидаться его в коридоре, наедине с красным, как кровь,
воротником Шарнгорста и красными губами Ифигении, чье изображение висело
возле дверей старшего класса; я должен был довольствоваться темно-серой
мглой в коридоре да еще беглыми взглядами через глазок в классную комнату
старших гимназистов. Но через втот глазок была тоже видна только темно-серая
мгла. Однажды я нашел на свеженавощенном полу червонного туза: он был такого
же красного цвета, как губы Ифигении и воротник Шарнгорста; сквозь запах
свежей мастики на меня вдруг пахнуло запахом школьных завтраков. Я ясно
различал круглые следы от горячих котлов на линолеума перед классными
комнатами, ощутил запах супа, и мысль о котле, который в понедельник
поставят перед нашим классом, пробудила во мне такой голод, что его не в
силах были заглушить ни красный воротник Шарнгорста, ни красные губы
Ифигении, ни красный червонный туз. Когда мы пускались в обратный путь, я
просил отца, чтобы он заглянул к булочнику Фундалю, пожелал ему доброго
вечера и как бы между прочим попросил у него буханку хлеба или остаток
темно-серого пирога с начинкой из красного повидла, такого же красного, как
воротник Шарнгорста. Возвращаясь домой по тихим темным улицам, я разыгрывал
весь диалог, который отец должен был вести с Фунда-лем, чтобы придать нашему
визиту видимость случайности. Я сам удивлялся своей изобретательности, и чем
ближе мы подходили к булочной Фундаля, тем сильнее разыгрывалось мое
воображение и тем совершенней становился вымышленный мною диалог между отцом
и Фундалем. Отец энергично качал головой, потому что сын Фундаля был его
учеником и учился плохо, но, когда мы подходили к самому дому булочника, он
в нерешительности останавливался. Я знал, как тяжело ему все это, но
продолжал долбить свое, и каждый раз, сделав у двери Фундаля резкий поворот,
словно солдат из кинокомедии, отец входил в дом и звонил к Фундалям; это
происходило по воскресеньям, в десять часов вечера, и всегда в это время
разыгрывалась одна и та же немая сцена: кто-нибудь, только не сам Фундаль,
открывал дверь -- и отец был слишком смущен и взволнован, чтобы произнести
хотя бы "добрый вечер"; тогда сын Фундаля, его дочь или жена, словом тот,
кто открывал дверь, кричал, повернувшись лицом к темной передней:
-- Отец, это господин учитель!
И мой отец молча ждал, а я, стоя позади него, мысленно отмечал запахи
ужина Фундалей: пахло тушеным мясом или жареным салом; когда была открыта
дверь в погреб, до меня доносился запах хлеба. Потом появлялся Фундаль, он
проходил в лавку и выносил оттуда незавернутую буханку хлеба, протягивал ее
отцу, и отец не говоря ни слова брал хлеб. В первый раз мы не захватили с
собой ни портфеля, ни бумаги, и отец понес хлеб под мышкой, а я молча шагал
рядом с ним, наблюдая за выражением его лица: оно было таким же, как всегда
-- радостным и гордым, и никто бы не сказал, как тяжело отцу все это. Я
попытался взять у отца хлеб и понести его сам, но он ласково покачал
головой. И потом, когда воскресными вечерами мы снова ходили на вокзал
отправлять матери письма, я всегда следил за тем, чтобы у нас был с собой
портфель. Наступили месяцы, когда я уже со вторника начинал мечтать об этом
добавочном хлебном пайке, пока однажды в воскресенье сам Фундаль не открыл
нам дверь, и по его лицу я сразу понял, что на этот раз мы не получим хлеба:
большие темные глаза булочника жестко смотрели на нас, тяжелый подбородок
напоминал каменные подбородки статуй; еле шевеля губами, он произнес:
-- Я отпускаю хлеб только по карточкам, но и по карточкам я не отпускаю
его в воскресенье вечером.
Он захлопнул дверь у нас перед носом, ту самую дверь, что ведет сейчас
в его кафе, где собираются члены местного джаз-клуба. Я сам видел на этой
двери кроваво-красный плакат: сияющие негры прижимают губы к золотым
мундштукам труб.
А тогда понадобилось несколько секунд, прежде чем мы смогли взять себя
в руки и пойти домой; я нес пустой портфель, и его кожа совсем опала, как у
хозяйственной сумки. Лицо отца было таким же, как всегда: гордым и
радостным. Он сказал:
-- Вчера мне пришлось поставить его сыну единицу.
Я слышал, как хозяйка мелет на кухне кофе, слышал, как она тихо и
ласково увещевает свою маленькую дочурку, и мне все еще хотелось лечь
обратно в постель и закутаться с головой одеялом; я вспоминал, как хорошо
было раньше: в общежитии для учеников мне прекрасно удавалось состроить
такую несчастную мину, что наш начальник капеллан Дерихе приказывал подать
мне в кровать чай и грелку, и, пока другие ученики спускались и завтраку, я
засыпал и просыпался только около одиннадцати, когда приходила уборщица
убирать спальню. Ее фамилия была Витцель, и я боялся сурового взгляда ее
голубых глаз, боялся ее рук -- честных и сильных; заправляя простыни и
складывая одеяла, она обходила мою постель, словно постель прокаженного, и
произносила угрозу, которая до сих пор звучит устрашающе у меня в ушах: "Из
тебя толку не выйдет! Ничего из тебя не выйдет!"
Ее сочувствие после смерти матери, когда все стали обращаться со мной
ласково, -- ее сочувствие было для меня еще тягостней. Но стоило мне, после
того как умерла мать, спять переменить профессию и место учения -- мне
пришлось тогда целыми днями торчать в общежитии, пока капеллан не подыскал
для меня новую работу, и я либо чистил картошку, либо слонялся со щеткой в
руках по коридорам, -- ее сочувствия как не бывало, и лишь только фрау
Витцель замечала меня, как снова произносила свою сакраментальную фразу: "Из
тебя толку не выйдет. Ничего из тебя не выйдет!" Я боялся ее, как боятся
птицу, которая с карканьем преследует тебя, и удирал на кухню под крылышко к
фрау Фехтер, где чувствовал себя в безопасности; я помогал ей солить капусту
и в награду за это получал добавочные порции пудинга; убаюкиваемый сладкими
песнями, которые распевали служанки, я рубил капусту большой сечкой.
Некоторые строчки песен, которые фрау Фехтер считала неприличными, например
такие, как "И оя любил ее всю ночку темную", служанки должны были
пропускать, мурлыкая себе что-то под нос. Однако гора капусты на кухне
убывала быстрее, чем я предполагал, и целых два страшных дня мне пришлось
еще провести со щеткой в руках под началом фрау Витцель. А потом капеллан
нашел мне место у Виквебера, и, после того как я уже побывал учеником в
банке, помощником продавца и подмастерьем у столяра, я начал учиться у
Виквебера на электромонтера.
Недавно, то есть через семь лет после отъезда из общежития, я встретил
фрау Витцель на трамвайной остановке; затормозив, я вышел из машины и
предложил подвезти ее в город, она согласилась, но, когда я высаживал
Витцель у ее дома, она сказала мне весьма дружески:
-- Большое спасибо... Но если у человека есть своя машина, это вовсе не
значит, что из него вышел толк!..
Я так и не укрылся с головой одеялом и не стал решать вопроса, права ли
фрау Витцель, ибо мне было безразлично, вышел из меня толк или нет.
Когда хозяйка принесла мне завтрак, я все еще сидел на краешке кровати.
Я дал ей письмо отца и, пока она читала его, налил себе кофе и сделал
бутерброды.
-- Конечно, -- сказала она, -- вы должны пойти, -- и она положила
письмо на поднос рядом с сахарницей. -- Вы должны быть к ней внимательны и
пригласить ее поесть. Имейте в виду, эти молоденькие девушки в большинстве
случаев гораздо сильней хотят есть, чем они показывают...
Она вышла, так как в передней зазвонил телефон, и я услышал, как она
говорила: "Хорошо, хорошо, я передам ему. Ладно". -- И, вернувшись в
комнату, она произнесла:
-- Звонила какая-то женщина с Курбельштрассе, она плакала в телефон, у
нее не ладится со стиральной машиной. Просит вас немедленно приехать.
-- Не могу, -- ответил я, -- мне еще нужно разделаться со вчерашними
вызовами.
Пожав плечами, хозяйка вышла; я позавтракал и умылся, думая о дочери
Муллера, которую совсем не знал. Она должна была приехать в город еще в
феврале, и я смеялся тогда над письмом ее отца -- над его почерком, знакомым
мне еще по отметкам на моих неудачных работах по английскому языку, и над
его манерой выражаться.
"Моя дочь Хедвиг, -- писал Муллер, -- переедет в феврале в город, чтобы
поступить в Педагогическую академию. Буду весьма признателен, если Вы
поможете .подыскать ей комнату. Вероятно, Вы лишь смутно помните меня: я
директор школы имени Гофмана фон Фаллерсле-бена, где Вы в течение нескольких
лет проходили курс наук", -- таким весьма благородным способом Муллер
изобразил нижеследующий факт моей биографии: так и не окончив гимназию, я в
возрасте шестнадцати лет выбыл из восьмого класса, предварительно просидев в
нем два года.
"Но, быть может, -- писал Муллер далее, -- Вы еще помните обо мне, и,
надеюсь, моя просьба, не слишком обременит Вас. Помещение для дочери должно
быть не чересчур роскошным, но и не безобразным; хорошо, если комната будет
поблизости от Педагогической академии и вместе с тем -- если это можно
устроить -- не в той части города, которая напоминает окраину; кроме того,
позволю себе подчеркнуть, что комната должна быть, во всяком случае,
недорогой".
Образ Муллера, возникший у меня при чтении этого письма, был совсем не
похож на того Муллера, которого я помнил. В воспоминаниях Муллер рисовался
мне человеком уступчивым и забывчивым, даже несколько опустившимся, а этот
Муллер был педант и скряга, что никак не вязалось с моим представлением о
нем.
Уже одного слова "недорогой" было достаточно, чтобы я возненавидел его,
-- хотя раньше не питал к нему ненависти,-- ибо я ненавижу слово
"недорогой". Отец тоже может порассказать кое-что о тех временах, когда фунт
масла стоил всего марку, меблированная комната с завтраком -- десять марок,
и когда с тридцатью пфеннигами в кармане можно было пойти с девушкой
потанцевать. Рассказывая об этих временах, люди всегда произносят слово
"недорогой" с оттенком обвинения, словно человек, с которым они
разговаривают, виноват в том, что масло подорожало в.четыре раза. Уже
шестнадцатилетним мальчишкой, очутившись в городе один-одинешенек, я узнал
цену на все товары, ибо не мог заплатить ни за один из них; голод научил
меня разбираться в- ценах, мысль о свежем хлебе сводила меня с ума, и по
эечерам я часами бродил по улицам, думая только об одном -- о хлебе. Мои
глаза горели, а колени подгибались, и я чувствовал, как во мне появляется
что-то волчье. Хлеб. Я стал хлебоманом, как люди становятся наркоманами. Я
был страшен самому себе, и из памяти у меня не выходил человек, который
как-то читал у нас в общежитии лекцию с диапозитивами об экспедиции на
Северный полюс; он рассказывал нам, что люди на полюсе разрывали на части
только что пойманную живую рыбу и проглатывали ее сырой. Даже сейчас, когда
я, получив жалованье, иду по городу с бумажками и мелочью в кармане, на меня
часто нападает волчий страх тех дней: завидев свежий хлеб в витрине, я
покупаю в булочной несколько хлебцев, которые кажутся мне особенно
аппетитными, в следующей -- еще один, а затем целую гору маленьких
поджаристых, хрустящих булочек, которые отношу потом хозяйке на кухню,
потому что самому мне не справиться и с четвертой частью всего купленного
хлеба, а мысль о том, что он может пропасть, приводит меня в ужас.
Тяжелее всего были первые месяцы после смерти матери; мне больше не
хотелось учиться на электромонтера, но до этого я уже перепробовал
достаточно профессий: был учеником в банке, продавцом, подмастерьем у
столяра, -- и каждый раз меня хватало ровно на два месяца; свою новую
профессию я тоже ненавидел, а хозяина возненавидел так, что у меня часто
кружилась голова, когд
Страницы:
1 -
2 -
3 -
4 -
5 -
6 -
7 -
8 -
9 -