в глаза. В дикую ярость его могло привести
только одно: если кто-нибудь  из  знакомых  дразнил  нас  нашими  богатыми
родителями или же заискивал перед нами по той же причине - тут он багровел
и лез в драку.
   - Пусть это будет в виде исключения, - сказал я. - Садись  за  рояль  и
сыграй. Тебе совсем не интересно знать, где я ночевал?
   Он покраснел, опустил глаза и сказал:
   - Нет, не интересно.
   - Я ночевал у одной девушки, - сказал я, - у одной  женщины...  у  моей
жены.
   - Да? - спросил он, не подымая глаз. - Когда же была свадьба? - Он  все
еще не знал, куда девать свои,  висевшие  как  плети,  руки,  потом  вдруг
сделал попытку пройти мимо меня, все так  же  не  поднимая  головы,  но  я
удержал его за рукав.
   - Я ночевал у Марии Деркум, - сказал я тихо.
   Он высвободил руку, отступил на шаг и сказал:
   - Бог ты мой,  не  может  быть.  -  Он  сердито  посмотрел  на  меня  и
пробормотал что-то невнятное.
   - Что? - спросил я. - Что ты сказал?
   - Я сказал, что мне теперь все равно придется  ехать  на  машине...  Ты
меня довезешь?
   Я ответил "да", положил ему руку на плечо и бок  о  бок  с  ним  прошел
через столовую. Я хотел избавить его от необходимости глядеть мне в лицо.
   - Иди за ключами, - сказал я, - тебе она даст... и не забудь  захватить
права. Кстати, Лео, мне нужны деньги... у тебя еще есть деньги?
   - На книжке, - сказал он, - можешь взять их сам?
   - Не знаю, - ответил я, - лучше пошли мне.
   - Послать? - спросил он. - Разве ты намерен уйти из дому?
   - Да, - сказал я.
   Он кивнул и начал подниматься по лестнице.
   Только в ту минуту, когда он спросил меня, я понял, что решил  уйти  из
дому. Я пошел на кухню, где Анна встретила меня ворчанием.
   - А я думала, что ты не будешь завтракать, - сердито сказала она.
   - Завтракать не буду, - ответил я, - а вот кофе выпью.
   Я сел за чисто выскобленный стол и начал смотреть, как Анна  снимает  с
кофейника на плите фильтр и кладет его на чашку, чтобы процедить кофе.  Мы
с Лео всегда завтракали вместе с прислугой на кухне,  сидеть  по  утрам  в
столовой за парадно накрытым столом было слишком  скучно.  В  то  утро  на
кухне возилась только Анна. Наша вторая  прислуга,  Норетта,  поднялась  в
спальню  к  матери;  она  подавала  ей   завтрак   и   обсуждала   с   ней
туалетно-косметические проблемы. Наверное, мать перемалывала сейчас своими
безукоризненными зубами зерна пшеницы, лицо  у  нее  было  густо  намазано
какой-нибудь кашицей, изготовленной на плаценте, Норетта же  тем  временем
читала ей вслух газеты. А может быть,  они  еще  только  произносили  свою
утреннюю молитву - смесь цитат из Гете и Лютера, иногда с  добавлением  на
тему "моральное вооружение христиан", или  же  Норетта  зачитывала  матери
рекламные проспекты слабительных. Мать имела  специальную  папку,  набитую
проспектами  различных  лекарств,  проспекты   располагались   строго   по
разделам: "Пищеварение",  "Сердце",  "Нервы";  а  когда  матери  удавалось
заполучить какого-нибудь медика, она выуживала из  него  сведения  о  всех
"новинках", не тратясь на гонорар за врачебную консультацию, и, если  врач
посылал ей лекарство на пробу, она была на верху блаженства.
   Анна стояла ко мне спиной, и я чувствовал, что она боится  той  минуты,
когда ей надо будет повернуться ко мне, посмотреть в лицо и заговорить  со
мной. Мы с Анной любили друг друга, хотя она никак не могла  совладать  со
своей докучливой страстью перевоспитывать меня. Она жила у нас в доме  вот
уже пятнадцать лет, перешла к нам от двоюродного  брата  матери,  пастора.
Анна родом из Потсдама, и уже то обстоятельство, что мы хоть  и  лютеране,
слава богу, но говорим на рейнском диалекте, приводило ее в ужас, казалось
чем-то  почти  противоестественным.  Я  думаю,  лютеранин,  говорящий   на
баварском диалекте, был бы для нее все равно что нечистый дух. К  Рейнской
области она уже малость привыкла. Анна  -  высокая,  худощавая  женщина  и
гордится тем, что походка у нее, как у "настоящей  дамы".  Ее  папаша  был
казначеем и служил в каком-то таинственном месте, которое  Анна  именовала
"Девятым пехотным". Нет никакого смысла доказывать Анне, что наш дом -  не
"Девятый пехотный"; все вопросы воспитания молодежи исчерпываются для Анны
сентенцией: "В "Девятом пехотном" таких глупостей  не  позволяли".  Я  так
толком и не понял, что это за "Девятый пехотный", зато твердо усвоил,  что
в сем таинственном  воспитательном  заведении  мне  не  доверили  бы  даже
убирать клозеты. Мой метод умывания по утрам  заставлял  Анну  произносить
свои пехотно-полковые заклинания, а моя "дикая привычка валяться в кровати
до самой последней минуты" вызывала у нее такое отвращение, словно  я  был
прокаженный. Наконец она обернулась и подошла к  столу  с  кофейником,  но
глаза у нее были опущены долу, как  у  монашки,  вынужденной  прислуживать
епископу с сомнительной репутацией. Я  жалел  ее,  как  жалел  девушек  из
группы Марии. Анна своим инстинктом монахини сразу почувствовала, откуда я
пришел, зато мать наверняка ничего не почувствовала бы, проживи я хоть три
года в тайном браке. Я взял у Анны кофейник, налил  себе  кофе  и,  крепко
схватив ее за руку,  заставил  посмотреть  на  меня;  когда  я  увидел  ее
водянистые голубые глаза и подрагивающие веки, то понял, что она и в самом
деле плачет.
   - Черт возьми, Анна, - сказал  я,  -  посмотри  на  меня.  Наверное,  в
"Девятом пехотном" люди тоже по-мужски смотрели друг другу в глаза.
   - Я не мужчина, - сказала она плаксиво.
   Я отпустил ее; она опять повернулась к плите и начала бормотать  что-то
о грехе и позоре, о Содоме и Гоморре.
   - Да бог с тобой, Анна, - сказал я,  -  подумай  только,  чем  они  там
действительно занимались, в Содоме и Гоморре.
   Она стряхнула с плеча мою руку, и я вышел, так  и  не  сказав  ей,  что
решил уйти из дому. А ведь она была единственным человеком,  с  которым  я
иногда вспоминал Генриэтту.
   Лео уже стоял у гаража и с опаской поглядывал на свои часы.
   - Мама заметила, что я не ночевал дома? - спросил я.
   - Нет, - сказал он и протянул мне ключи от машины,  а  потом  придержал
ворота.
   Я сел в машину, выехал  из  гаража  и  подождал,  пока  сядет  Лео.  Он
пристально рассматривал свои ногти.
   - Книжка со мной, - сказал он, - я возьму деньги на перемене.  Куда  их
послать?
   - На адрес старого Деркума, - сказал я.
   - Почему ты не едешь, я опаздываю.
   Мы быстро проехали парк, миновали ворота, но нам пришлось задержаться у
остановки, у той самой, где Генриэтта села когда-то в трамвай, отправляясь
в зенитную часть. В трамвай садилось несколько девушек, им было столько же
лет, сколько тогда Генриэтте. Когда мы  обгоняли  трамвай,  я  увидел  еще
много девушек того же возраста, они смеялись точно так, как смеялась  она,
и были в синих шляпках и в  пальто  с  меховыми  воротниками.  Если  опять
начнется война, родители девушек пошлют  их  в  зенитные  части,  как  мои
родители послали когда-то Генриэтту; сунут им немного денег  на  карманные
расходы, дадут на дорогу бутерброды, похлопают по плечу  и  скажут:  "Будь
молодцом!"
   Мне хотелось помахать девушкам, но я не стал этого  делать.  Ведь  люди
толкуют все превратно. А когда едешь в такой пижонской  машине,  уж  вовсе
нельзя махать девушкам. Как-то раз в  Дворцовом  парке  я  дал  мальчугану
полплитки шоколада и убрал  с  грязного  лба  его  светлые  волосенки;  он
плакал, размазывая слезы по всему лицу, я хотел утешить его.  Но  тут  две
женщины устроили мне безобразную сцену и чуть  было  не  позвали  полицию;
после перебранки с ними я и впрямь почувствовал себя  чудовищем;  одна  из
женщин, не переставая, орала: "Вы - грязный тип, грязный  тип!"  Это  было
ужасно, сама сцена показалась мне такой  растленно-чудовищной,  как  и  то
чудовище, за какое они меня принимали.
   Мчась с недозволенной скоростью по Кобленцерштрассе,  я  поглядывал  по
сторонам, не покажется ли какой-нибудь министерский лимузин, который я мог
бы  слегка  покорежить.  В  спортивном  автомобиле  матери  ступицы  колес
выпирают наружу, и ими легко поцарапать лак на любой машине.  Но  в  такую
рань господа министры не разъезжают по улицам. Я спросил Лео:
   - Ты собираешься идти в армию? Это правда?
   Он покраснел и кивнул:
   - Мы обсуждали этот вопрос у себя в группе, - сказал он, - и  пришли  к
заключению, что это служит делу демократии.
   - Прекрасно, - сказал я, - иди в бундесвер, помогай их идиотской возне,
иногда я жалею, что не подлежу призыву.
   Лео вопросительно взглянул на меня, но, только я захотел встретиться  с
ним глазами, он тут же отвернулся.
   - Почему? - спросил он.
   - Да потому, - сказал я, - что мне невтерпеж встретиться с тем майором,
которого поселили к нам во время войны  и  который  собирался  расстрелять
мамашу Винекен. Теперь он наверняка полковник, а то и генерал.
   Я остановил машину перед Бетховенской  гимназией,  но  Лео  не  захотел
выйти, покачал головой и сказал:
   - Поставь машину подальше, справа от семинарского интерната.
   Я проехал еще немного, остановился, быстро пожал Лео  руку,  но  он  не
уходил; с вымученной улыбкой он все еще протягивал мне руку.  В  мыслях  я
уже был далеко и  не  понимал,  чего  он  от  меня  хочет,  и  потом  меня
раздражало, что он все время с опаской поглядывает  на  часы.  Было  всего
только без пяти восемь, и у него оставалась еще уйма времени.
   - Неужели ты действительно пойдешь в бундесвер? - спросил я.
   - А что в этом такого, - сказал он сердито. - Дай мне ключи от машины.
   Я передал ему ключи от машины, кивнул и пошел. Не переставая, я думал о
Генриэтте и находил, что со стороны Лео - безумие стать солдатом. Я прошел
низом через Дворцовый парк, миновав университет, и вышел к рынку. Мне было
холодно и хотелось видеть Марию.
   Когда я вошел в лавку, там было  полно  детей.  Они  сами  вынимали  из
ящиков конфеты, грифели и резинки и клали деньги на прилавок,  за  которым
стоял старый Деркум. Я протиснулся через лавку к двери кухни, но  он  даже
не взглянул на меня. Подойдя к плите, я начал греть  руки  о  кофейник;  я
ждал, что Мария вот-вот появится. У меня не осталось ни одной сигареты,  и
я раздумывал, как поступить, когда Мария принесет их: взять просто так или
заплатить. Я налил себе кофе, и мне бросилось в глаза, что на столе  стоят
три чашки. В лавке стало тихо, и я отодвинул  свою  чашку.  Мне  хотелось,
чтобы Мария была со мной. Потом я помыл  лицо  и  руки  в  тазу  у  плиты,
пригладил волосы щеткой для ногтей, лежавшей в мыльнице, поправил воротник
рубашки, подтянул галстук и для верности еще раз  бросил  взгляд  на  свои
ногти - они были чистые. Я вдруг понял, что мне придется делать  все  это,
чего я раньше никогда не делал.
   В ту минуту, когда вошел ее отец, я только что успел сесть, но  тут  же
вскочил опять. И он тоже был смущен, и он тоже не мог справиться со  своим
замешательством, но мне показалось, что он не сердится, просто у него было
очень серьезное лицо. Он протянул руку к  кофейнику,  и  я  вздрогнул,  не
очень сильно, но заметно. Покачав головой, он налил себе кофе и пододвинул
мне кофейник, я сказал "спасибо", но он по-прежнему избегал моего взгляда.
Ночью, в комнате Марии, раздумывая обо всем случившемся, я чувствовал себя
вполне уверенно. Я с удовольствием закурил бы, но  не  решался  взять  его
сигарету, хотя пачка лежала на столе. В  любое  другое  время  я  бы  это,
конечно, сделал. Деркум стоял, склонившись  над  столом,  и  я  видел  его
большую лысину и венчик седых  растрепанных  волос,  -  он  показался  мне
сейчас совсем стариком. Я тихо сказал:
   - Господин Деркум, вы вправе...
   Он стукнул рукой по столу, наконец посмотрел на  меня  поверх  очков  и
сказал:
   - Черт возьми, неужели это было так необходимо... и  к  тому  же  сразу
посвящать во все соседей?
   Я обрадовался, что он не стал говорить, как разочаровался во мне, и еще
о чести.
   - Неужели это было так необходимо... Ты ведь  знаешь,  мы  разбились  в
лепешку, чтобы она могла сдать свои проклятые экзамены, и вот сейчас, - он
сжал руку в кулак и снова раскрыл ладонь, будто выпустил птицу на волю,  -
сейчас мы опять у разбитого корыта.
   - Где Мария? - спросил я.
   - Уехала, - сказал он, - уехала в Кельн.
   - Где она? - закричал я. - Где?
   - Только не кричи, - сказал он. - Узнаешь в свое  время.  Полагаю,  что
теперь ты начнешь говорить о любви, женитьбе и тому  подобном...  Излишний
труд... ну, иди. Хотелось бы мне знать, что из тебя получится. Иди.
   Я боялся пройти мимо него.
   - А адрес? - спросил я.
   - Вот он, - Деркум протянул мне через стол клочок бумаги. Я сунул его в
карман.
   - Ну, что еще? - крикнул он. - Что еще? Чего ты, собственно, ждешь?
   - Мне нужны деньги, - сказал я  и  обрадовался,  потому  что  он  вдруг
засмеялся: то был странный смех - злой и невеселый, при мне он так смеялся
только раз, когда мы заговорили о моем отце.
   - Деньги, - сказал он, - ты, видно, шутишь, но все  равно  идем,  -  он
потянул меня за рукав пиджака в лавку, прошел за прилавок, рывком выдвинул
ящик кассы и, захватив в две пригоршни мелочь, швырнул мне; по  газетам  и
тетрадям  рассыпались  пфенниги,   пятипфенниговые   и   десятипфенниговые
монетки; секунду я колебался, а потом начал  медленно  собирать  их;  меня
подмывало разом сгрести всю эту мелочь, но я преодолел  искушение  и  стал
складывать пфенниг к пфеннигу, а когда  набиралась  марка,  опускал  их  в
карман. Деркум не сводил с меня глаз, кивнув, он вынул бумажник и протянул
мне пятимарковую бумажку. Оба мы покраснели.
   - Извини меня, - сказал он тихо, - извини, боже мой... извини.
   Он считал, что я оскорблен, но я его очень хорошо понимал.
   - Дайте мне еще пачку сигарет, - сказал я. Он, не глядя, протянул  руку
назад к полкам и дал мне  две  пачки.  По  лицу  у  него  текли  слезы.  Я
перегнулся через прилавок и  поцеловал  его  в  щеку.  Он  -  единственный
мужчина, которого я за всю жизнь поцеловал.



8

   Мысль о том, что Цюпфнер  может  беспрепятственно  смотреть  на  Марию,
когда она  одевается,  завинчивает  крышку  на  тюбике  с  зубной  пастой,
ввергала меня в  глубокое  уныние.  Нога  опять  разболелась,  и  я  снова
засомневался,     смогу      ли      я      удержаться      на      уровне
"тридцать-пятьдесят-марок-за-выход". И еще меня мучила мысль  о  том,  что
Цюпфнер с совершенным равнодушием  отнесется  к  возможности  смотреть  на
Марию, когда она завинчивает крышку на тюбике с  зубной  пастой;  согласно
моему непросвещенному  мнению,  у  католиков  нет  ни  малейшего  вкуса  к
мелочам. Телефон Цюпфнера уже был выписан у меня на листке, но пока я  еще
не собрался с духом, чтобы  позвонить  ему.  Разве  можно  знать,  на  что
решится человек под влиянием своих убеждений? А вдруг Мария  действительно
вышла замуж за Цюпфнера, и мне придется услышать, как ее голос  произнесет
в трубку: "Квартира Цюпфнеров"... Этого я не перенес бы.  Чтобы  позвонить
Лео, мне пришлось перелистать телефонную книгу на  букву  "Д"  -  духовные
семинарии; ничего подходящего я не нашел, хотя точно знал,  что  в  городе
существуют два таких заведения - Леонинум и Альбертинум. Наконец я решился
поднять трубку и набрать номер справочного бюро; против  всякого  ожидания
там не было "занято" и мне ответила девушка на чистом  рейнском  диалекте.
Иногда я так остро тоскую по рейнскому говору, что звоню  из  какой-нибудь
гостиницы на боннскую телефонную станцию, чтоб услышать эту чуждую  всякой
воинственности речь, без раскатистого "р", как  раз  без  того  звука,  на
котором в основном держится казарменная дисциплина.
   Мне, как водится, сказали: "Подождите, пожалуйста", но всего раз  пять,
а потом к телефону подошла другая  девушка,  и  я  спросил  у  нее  насчет
"заведений, где готовят католических священников"; я сказал, что искал  их
на "Д", под рубрикой "духовные семинарии", но ничего путного не обнаружил;
девушка засмеялась и ответила,  что  эти  "заведения"  -  она  очень  мило
подчеркнула кавычки - называются, мол,  конвиктами,  и  дала  мне  телефон
обоих. Голос девушки  из  справочной  несколько  утешил  меня.  Он  звучал
естественно, без всякого жеманства и кокетства, и очень на  рейнский  лад.
Потом мне, как ни странно,  удалось  быстро  соединиться  с  телеграфом  и
послать телеграмму Карлу Эмондсу.
   Я  никогда  не  мог  понять,  почему  каждый   человек,   мнящий   себя
интеллигентом, считает своим долгом расписаться в  ненависти  к  Бонну.  У
Бонна  есть  своя  прелесть,  прелесть  сонного  болота;  ведь  существуют
женщины,  чья  сонная  грация  кажется  привлекательной.  Конечно,   Бонну
противопоказаны всякие преувеличения, а сейчас этот город  преувеличен  во
всех смыслах. Город, который не выносит утрировки,  невозможно  изображать
на сцене, и уже одно это - редкое качество. Даже дети знают, что  боннский
климат как бы специально создан  для  старичков  рантье:  здесь  будто  бы
существует какая-то связь между давлением воздуха и кровяным давлением. Но
что уже совершенно не  подходит  к  Бонну,  так  это  раздражительность  и
оборонительная  поза.  У  нас  дома  я  имел  предостаточную   возможность
встречаться с крупными  чиновниками,  парламентариями  и  генералами  (моя
мамаша обожает приемы), и все они находились  в  состоянии  раздражения  и
постоянно в чем-то слезливо  оправдывались.  При  этом  они  с  вымученной
иронией прохаживались насчет Бонна. Не понимаю  я  этого  вида  кокетства.
Если женщина, привлекательная своей сонной  грацией,  вдруг  вскочит,  как
безумная, и пойдет отплясывать канкан, можно предположить  только  одно  -
эту  женщину  опоили  каким-то  зельем,  но  нельзя  целый  город   опоить
наркотиками. Добрая тетушка может  научить  тебя  вязать  кофты,  вышивать
салфетки или объяснить, какие рюмки годятся для хереса, но странно было бы
требовать от старушки, чтобы она  прочла  логичный,  брызжущий  остроумием
двухчасовой доклад о  гомосексуализме  или  же  вдруг  начала  шпарить  на
жаргоне шлюх, который в Бонне, к всеобщему сожалению, мало распространен.
   Ложные надежды, ложный стыд, ложные спекуляции на  противоестественном.
Я не удивлюсь, если легаты папы римского  начнут  жаловаться  на  нехватку
шлюх. Во время одного  из  маминых  приемов  я  познакомился  с  партийным
бонзой, который заседал в каком-то комитете по  борьбе  с  проституцией  и
шепотом сокрушался, что шлюхи в Бонне так дефицитны.
   В прежние годы Бонн был на самом деле не так уж плох: узкие улочки,  на
каждом  шагу  книжные  магазинчики,  студенческие  корпорации,   маленькие
кондитерские, в задней комнате которых можно было выпить чашку кофе.
   Перед тем как позвонить Лео, я проковылял на балкон и бросил взгляд  на
свой родной город. Бонн красив,  этого  от  него  не  отнимешь.  Я  увидел
кафедральный собор, крыши старого дворца  курфюрста,  памятник  Бетховену,
маленький рынок и Дворцовый парк. В судьбу Бонна никто не верит  -  такова
его судьба. Стоя на балконе,  я  полной  грудью  вдыхал  боннский  воздух,
который против ожидания подействовал на  меня  живительно;  если  человеку
надо переменить климат - Бонн творит чудеса, хоть и ненадолго.
   Я ушел с балкона в комнату и уже без всяких колебаний набрал номер того
заведения, в котором обучается Лео. Мне было не по себе. С тех пор как Лео
стал католиком, я его ни разу не видел. О своем обращении он сообщил  мне,
как обычно, с детской старательностью. Вот что он писал:

   "Дорогой брат,
   сим письмом извещаю, что по зрелому размышлению я решил перейти в  лоно
католической церкви, а затем принять сан  священнослужителя.  Надеюсь,  мы
скоро получим возможность лично переговорить об этой коренной  перемене  в
моей жизни.
   Любящий тебя брат, Лео".

   Старомодная манера, с какой Лео судорожно пытается избежать местоимения
"я" в начале письма, заменяя слова "я сообщаю тебе" вычур