красивая  женщина  с  серыми  глазами.
Засмеялись и ее глаза, но их смех не понравился Мижуеву.
     - Ах, очень рада!.. - сказала она звучным голосом  певицы  и  протянула
белую пышную руку, открытую до локтя.
     Потом представила его своим гостям. Их было много,  но  все  показались
Мижуеву на одно лицо: чересчур приязненное, с осклабленными зубами и скрытым
любопытством  в  глазах.  Это  было  то  самое  лицо,  которое   всю   жизнь
преследовало Мижуева и которое он ненавидел. Но  на  этот  раз  он  был  так
радостно взволнован встречей с Николаевым, что не обратил  на  них  никакого
внимания.
     - Ну, господа! - сказал Николаев, останавливаясь посреди зала. - Вы тут
себе пойте, кричите, танцуйте, что хотите... а мы с ним пойдем  потолкуем!..
Лидия, можно?
     - Ах, Боже мой, конечно! - вычурно-красиво подняла обе руки  женщина  с
серыми глазами. - Идите, идите, я пришлю вам чай.
     В кабинете Николаева Мижуев сел на широкий турецкий  диван  и  радостно
обвел глазами комнату. Она была все та  же:  те  же  книги,  бумаги,  кучами
наваленные везде, - на полу, в шкафах, на столе, которого  совсем  не  видно
было за ними. И ничего, кроме  кожаного  дивана,  не  говорило  о  комфорте,
уместном в кабинете знаменитого писателя.  Мижуев  вспомнил,  что  такой  же
беспорядок и хлам был и в комнате никому не известного  студента  Николаева.
Да и сам он остался таким же, только чуть-чуть пополнел.
     Разговор начался так просто и сразу интересно,  как  все,  что  начинал
Николаев. И когда через пять минут Мижуев сидел на диване и  ласково  следил
за шагавшим по комнате Николаевым, тому было известно все: и разрыв с Марией
Сергеевной, и столкновение  с  братом,  и  путешествия  за  границей,  с  ее
отелями, театрами и музеями, и  та  тупая  мертвая  тоска,  которою  страдал
Мижуев уже так давно.
     - Я не понимаю тебя,  -  сердито  и  в  то  же  время  любовно  говорил
Николаев, размашисто шагая из угла в угол, - то же самое  переживаю  и  я...
Прошло то время, когда люди шли ко мне так просто, потому что  им  нравилось
то,  что  я  говорил  и  делал.  Теперь  всякий,  кто   ко   мне   подходит,
преисполняется уважением к знаменитому  писателю!  И,  пожалуй,  иногда  это
приятно. Но, во-первых, это закон человеческой природы: человек  по  природе
раб, а во-вторых, всегда найдутся люди, которые подойдут прямо,  с  открытой
душой.
     - У тебя - дело другое... -  немного  грустно  возразил  Мижуев.  -  Ты
знаменитый, но ты прежде всего - писатель, то есть человек, который  покорил
людей и тянет их к себе силой своей собственной души. Если бы я знал, что на
Руси столько молодых людей и молоденьких девушек, которые за  счастье  сочли
бы не то что поговорить, а просто посмотреть на меня, мне казалось бы, что я
весь подхвачен их молодой волной, и был бы. пожалуй, прямо-таки счастлив.
     - Зато есть много людей, которым ты помогаешь...
     - Это не то... - с грустной улыбкой покачал тяжелой головой Мижуев. - Я
ведь не сам творю эти деньги, в конце концов, это их же деньги,  и  я  знаю,
что те, кому я даю мало, - ненавидят меня, те, кому даю много,  -  сердятся,
что не больше, и все с тайной враждой смотрят на все  хорошее,  что  я  могу
получить сам через свои деньги. Им кажется, что я краду, трачу их добро,  их
счастье...
     Трагическая нотка прозвучала в  голосе  Мижуева.  Николаев  остановился
посреди кабинета и задумался. Лицо его стало серьезно и углубленно.
     - Это, пожалуй, правда, а все-таки ты не прав! - встряхнул он волосами,
точно нашел то, что чуть было не потерял.
     И он стал напоминать Мижуеву о том, что он мог бы свои  богатства,  так
или иначе уже попавшие ему в руки, крепко зажать в кулак. Прав или  не  прав
миллионер, скопляющий у себя труд массы, но миллионеры существуют, и люди не
убивают их, напротив, даже подчиняются им, и во  власти  каждого  миллионера
сделать со своими миллионами  и  величайшее  зло,  и  благо.  Мижуев  избрал
последнее, и это не могут не понимать сознательные люди.
     Николаев  страшно  оживился,  заблестел  глазами,  улыбаясь  широко   и
радостно. Мижуев сидел  на  диване,  влажными  глазами  смотрел  на  него  и
чувствовал, как что-то теплое вырастает в нем, а впереди светает надежда  на
иной, светлый день. Он потерял свой всегдашний, напряженно-нездоровый вид  и
стал такой добродушный, немного забавный, как добрый медведь.
     -- У тебя в руках почти десять тысяч рабочих, - с  ярким  чувством,  от
которого, видимо, загоралась вся  душа  его,  говорил  Николаев,  машинально
стараясь  заглушить  голосом  звуки  рояля  и  бурных  колоратур  блестящего
женского сопрано, долетавших из зала.
     - У них хозяин не один: твой брат владеет ими так же, как и ты.  Отчего
же он не делает того же, что и ты... или отчего ты не делаешь того, что  он?
Ведь каждую копейку, которую ты отдаешь рабочим, ты  отдаешь  добровольно...
Заставить тебя никто не может! И ты думаешь, что рабочий этого  не  знает!..
Они знают больше, чем мы с тобой!..
     Мижуев наивно и доверчиво смотрел ему в лицо.
     - Ты знаешь, когда прошла весть о твоем самоубийстве, рабочие не хотели
верить этому... Мне самому один старый рабочий со слезами говорил: "Это быть
не может... такой человек  на  себя  руки  не  наложит.  Это  он  от  врагов
скрывается, а время  придет,  он  объявится  и  покажет  себя!.."  Вот!..  -
невольно вскрикнул Николаев и блеснул глазами в таком восторге, точно увидел
перед собой великое и святое дело.
     Мижуев почувствовал, как задрожали у него руки и  ноги  от  глубочайшей
радости и почти непереносимого подъема.
     Перед ним вдруг показались необозримые толпы этих  черных,  замученных,
голодных рабочих, и он увидел море их глаз, доверчиво и открыто глядящих  на
него. Увидел самого себя, не такого тяжелого и мрачного человека, каким был,
а бодрого, деятельного, смело и твердо идущего к своей цели.
     Скользнула острая, как иголка, мысль о личной погибшей  жизни,  но  она
потонула в ярком наплыве могучего чувства.
     - Ах, брат... - дрогнувшим голосом сказал он. -  Недаром  я  так  долго
думал о тебе и так ждал этой встречи!..
     Николаев, все еще блестя глазами и как будто  прислушиваясь  к  чему-то
внутри себя, блаженно и весело улыбнулся.
     Они долго молчали, каждый полный своими большими думами.  А  за  дверью
гремел и разливался могучий блестящий голос.  Казалось,  это  и  не  женщина
пела.
     За  ужином  в  светлой  и  шикарной  столовой  за  столом,  уставленным
блестящими бутылками и живыми цветами,  Мижуев  и  Николаев  были  веселы  и
оживлены, как никогда. Все остальные сидели молча и благоговейно слушали их.
     Николаев начал рассказывать Мижуеву о своей идее нового яркого журнала,
в котором хотел соединить все лучшие молодые силы. Он предложил Мижуеву дать
денег на это дело, и Мижуев радостно согласился.
     Ему все казалось теперь прекрасным, добрым  и  живым.  Все  наполнял  и
оживлял Николаев, и Мижуев не спускал с него глаз.
     Жена Николаева, знаменитая певица, женщина с  серыми  глазами  актрисы,
ухаживала за ними обоими и вилась вокруг Николаева,  как  будто  обволакивая
его лаской, заботами и красотой своей.
     "А она искренне любит его, кажется! - подумал Мижуев,  чувствуя  уже  к
ней теплое дружеское влечение. Какими людьми он умеет окружать себя.  Не  то
что я!" - с горькой  внутренней  усмешкой  вздохнул  он.  -  А  что,  Сергей
Петрович, - обратился к Николаеву  господин  с  угодливым  влажным  взглядом
еврейских глаз, - думаете ли вы обратиться  с  приглашением  и  вашу  "Живую
мысль" к Четыреву?
     - Там видно будет, - ответил Николаев мельком, и по лицу его скользнула
неприятная тень.
     И Мижуев заметил, что после этого наступила минутная тишина, а по серым
глазам женщины в черном платье,  своими  белыми  руками  раздававшей  блюдо,
промелькнуло враждебное острое выражение.
     "Неужели он боится Четырева?" - со страшным изумлением подумал Мижуев.
     Он знал, что Четырева многие считают выше Николаева, но никогда не  мог
бы допустить мысли, что для Николаева это может иметь  какое-либо  значение.
Ему мучительна была мысль о зависти  и  недоброжелательстве  к  сопернику  у
Николаева, и Мижуев постарался себя самого упрекнуть за нее. Но в эту минуту
он встретился взглядом с серыми глазами, тревожно  и  хищно  смотревшими  на
Николаева, и машинально подумал:
     "А ведь она любит Николаева только потому, что он знаменит".
     Эта неожиданная мысль больно резнула его по сердцу. Но серые глаза  уже
были прозрачны,  ласковы  и  непроницаемы,  а  Николаев  по-прежнему  шутил,
смеялся и говорил горячо и бурно.
     Но прежнее настроение не вернулось уже к Мижуеву и, когда рысаки  опять
понесли его по опустевшим улицам спящей громадной  Москвы,  Мижуев  угрюмыми
глазами следил за темными, колеблющимися в фонарном свете и ветре  фигурками
уличных женщин, одиноко чернеющих на  тротуарах,  а  в  душе  его  тяжело  и
громадно ворочалась больная зловещая мысль.

XIV

     На белом снегу и приземистые закопченные здания завода, и черные трубы,
и заборы, и самая толпа, буйно шевелящаяся на заводском дворе и на ближайших
улицах, казались черно-грязными, точно вывалянными в мокрой саже и грязи.
     Завод был в руках забастовочного комитета.  Он  так  же,  как  и  двор,
казалось, был весь живой и шевелящийся от  сплошной  массы  голов,  красных,
возбужденных лиц  и  машущих  рук.  Вызванные  дирекцией  войска  и  полиция
выстроились правильными серыми и черными линиями в  обоих  концах  улицы,  и
видно было издали, как лошади беспокойно махали головами да прохаживались по
снегу серые офицеры.
     Свободным оставался только проход с Москвы-реки, и  оттуда  непрерывной
разрозненной толпой все подходили и подходили рабочие.
     Мижуев, вызванный по телефону, приехал на  пролетке  в  одну  лошадь  и
прямо влетел во двор. Он был бледен, и губы у него  дрожали.  Разбудили  его
совершенно неожиданно, и он еще не успел сообразить:  что  делать?  Одно  он
чувствовал: энергичное желание все уладить и веру в то, что ему удастся.  Он
понимал, что если возможно подействовать на рабочих, то только один он может
это сделать. И чувство тревожного нервного возбуждения смешивалось в  нем  с
уверенностью,  что  рабочие  его  послушают  и  ему  удастся   предотвратить
готовящийся ужас разгрома.
     Еще издали  он  услышал  нарастающий  многоголосый  ропот,  прерываемый
отдельными резкими вскриками, а когда рысак с  размаху  завернул  в  ворота,
страшный шум оглушил его. Он торопливо оглянул черную массу голов и  красные
стены здания, из каждого окна  которого  выглядывали  и  махали  руками,  и,
поднявшись на пролетке, заскрипевшей  под  его  тяжестью,  тяжело  спустился
вниз.
     При его появлении шум вдруг упал, и только  в  дальних  рядах  слышался
глухой ропот и отдельные выкрики. Из окон дирекции тоже увидели его, и между
двумя городовыми, стоявшими на  крыльце,  показался  бледный  и  растерянный
директор Шанц.
     Внезапный порыв охватил Мижуева, он быстро взошел на  крыльцо  и,  сняв
шапку, махнул  ею.  Наступила  тишина,  множество  красных  и  внимательных,
молодых, старых лиц молча смотрели на него. Слышно было только, как в задних
рядах и на улице что-то роптало, падая и поднимаясь, как прибой.
     - Господа!.. - закричал Мижуев громко и бодро, чувствуя, что его  будут
слушать. - Я только что приехал и дело знаю только в общих чертах!..  Сейчас
я отправлюсь для переговоров с остальными хозяевами и дирекцией и прошу  вас
до окончания этих переговоров не приступать ни к каким действиям...  Вы  мне
верите?.. Да? Согласны?
     Еще раньше, чем разразился громовый  крик  согласия  толпы,  далеко,  в
третьем этаже фабрики кто-то махнул белым, и Мижуев, не  успев  рассмотреть,
кто это, каким-то инстинктом понял, что это приветствуют его, и сердце стало
у него теплым и радостным, полным бурного желания сделать все... Для них...
     Он быстро вошел в дом, унося в ушах тысячеголосый взрыв и  воспоминание
о сотнях изменившихся, приветливых и оживленных лиц.
     А первое лицо, бросившееся ему в глаза, когда он вошел в контору,  было
лысоватое обрюзглое лицо Степана Иваныча. сидевшего за столом. На этом  лице
было странное выражение не то вражды, не то досады, не то насмешки. Он почти
не взглянул на брата. И это выражение приковало к себе Мижуева. Он почти  не
заметил других и прямо подошел к брату. Степан Иваныч поднял холодные глаза.
     - Ну, что ж ты теперь скажешь?.. - тонким голосом спросил он.
     - Как что?.. - холодно и крепко возразил Мижуев.  -  Я  вижу,  что  все
можно уладить, и если  вы  предоставите  мне  свободу,  то  к  вечеру  завод
пойдет!..
     Он ясно и смело смотрел  в  глаза  брату,  но  глазки  Степана  Иваныча
оставались холодны и даже как будто злобны.
     - Конечно!.. - неискренне сказал он. - Если к вечеру мы будем разорены,
то завод пойдет... на три дня...
     Мижуев оглянулся. Все пять человек, бывшие в комнате, смотрели на  него
молча, и на всех  лицах  было  то  же  враждебное  и  на  что-то  решившееся
выражение. Он почувствовал себя одиноким среди них,  и  это  вызвало  в  нем
самом упрямое раздражение.
     "Теперь мы - враги!.. - подумал он, мельком взглянув на  брата.  -  Ну,
ладно... Посмотрим, чья возьмет!"
     - Почему же разорены?.. - вздернул он  головой.  -  Не  думаешь  ли  ты
уверить  меня,  что  прибавка  двадцати  процентов  унесет  наш   миллионный
дивиденд?.. Полно, брат!..
     Мижуев горько махнул рукой.
     Было тяжело сознавать врага в брате, которого он всегда любил и жалел.
     - Тут дело не в двадцати процентах!.. - сухо и не глядя отвечал  Степан
Иваныч. - Двадцать процентов не разорят завода, хотя и тяжко лягут  на  него
при теперешнем положении дел. Но где гарантия, что за двадцатью не последуют
сорок, пятьдесят?..  Неужели  ты  думаешь,  что  им  нужно  именно  двадцать
процентов прибавки?.. Это смешно! - Степан Иваныч злобно  искривил  лицо.  -
Эти двадцать копеек на рубль для них только лишняя бутылка водки!.. Дело  не
в двадцати копейках, а в непримиримой требовательности людей,  верящих,  что
мы - паразиты, а весь завод, все деньги, сто процентов, а  не  двадцать,  не
сорок, все принадлежит им, и они должны вырвать свое, выбросив нас, к  черту
на улицу!
     Голос Степана  Иваныча  поднялся,  тонкий  и  злобный,  и  свистнул  на
последней ноте, как собачий  визг.  Мижуев  смотрел  на  него  растерянно  и
возмущенно.
     - Какое ты имеешь право говорить  так?..  -  тихо  сказал  он.  -  Люди
умирают с голоду, бьются в тяжелой работе, какой ты не вынес бы и два дня, а
ты говоришь об их пьянстве, о бутылках водки. Не  мы  ли  пропьем  больше?..
Полно, брат!.. А я утверждаю, что, если теперь, в настоящую минуту, дать  им
то, что необходимо для них, они пойдут на работу, даже не мечтая о  большем.
Потому что они лучше нас понимают, что не мы  создатели  этого  неравенства,
безобразного и несправедливого, и не на нас обращают свою вражду.
     Степан Иваныч с недобрым раздражением  качнул  головой,  точно  услышал
глупые и вредные слова, но промолчал. И  это  молчание,  это  упрямое  сухое
сопротивление  тому,  что  казалось  Мижуеву  таким  простым  и  правильным,
озлобило его.
     - Ну, что ж... Ну, не дай, вытолкай их депутатов... Они  разнесут  твой
завод по камешку!.. И пусть... я буду рад, что что проклятие будет стерто  с
лица земли! Степан Иваныч  криво  усмехнулся,  и  усмешка  была  так  зла  и
презрительна, что Мижуев побледнел.
     - Все это фразы... - скупо процедил Степан Иваныч. -  Разносить  им  не
дадут войска, а "проклятием" этим ты,  слава  Богу,  пользовался  не  меньше
меня!.. Эх!..
     - Войска?.. - глухо спросил Мижуев, чувствуя страшную ненависть к брату
и ясно ощущая, что и тот ненавидит его. - Мы будем  стрелять  в  голодных  и
правых людей?.. Да ты понимаешь ли, о чем говоришь?..
     - Я все понимаю. Не я создал заводы, не я создал рабочих. Я очень  рад,
что когда-нибудь не будет ни того, ни другого, но пока что завод принадлежит
нам, а не им, и если они тронут хоть один камешек, я разнесу их, как бешеных
собак!.. Вот!
     И Степан Иваныч встал, громадный и тяжелый, как камень. На его  широком
черепе тускло блеснул синий свет зимнего дня.
     - А я не позволю!.. -  хрипло  крикнул  Мижуев.  -  И  если  ты  будешь
стрелять, я стану с ними. Посмотрим, хватит ли у тебя силы тогда...
     Степан Иваныч отвернулся.
     - Это твое дело... - глухо проговорил он и отошел к окну.
     Мижуев долго стоял на том же месте и чувствовал. как мучительно  дрожат
его руки и ноги и бьется сердце.
     - Федор Иваныч!.. - необыкновенно мягко и  вкрадчиво  заговорил  у  его
локтя Шанц, и Мижуев увидел перед собою его острую лисиную мордочку.  -  Мне
кажется, что вы слишком волнуетесь и преувеличиваете положение дела. Ведь, в
конце концов, мы все понимаем, что без уступок  невозможно.  Степан  Иваныч,
конечно, согласится с этим... Да-с. Но дело не в уступках. Насколько  я  мог
судить по предыдущим совещаниям нашим, вы стоите  за  полное  удовлетворение
всех требований. Это же невозможно, Федор Иванович!
     Он    ласково    тронул    его    локоть    и    заглянул    в    глаза
неискренне-доброжелательным взором. Мижуев отвернулся.
     - Извольте взглянуть, - скромно и настойчиво продолжал Шанц, как  будто
не заметив движения Мижуева и рукой слегка приглашая его к столу.  -  Вот  я
вас сейчас познакомлю с цифрами, и вы сами увидите, что можно и чего  нельзя
сделать...
     Его ласковый липкий голос был так настойчив, что Мижуев невольно сел  к
столу и стал угрюмо и внимательно слушать.
     - Вот начнем с существующей расценки... - начал вкрадчивым голосом Шанц
и необыкновенно ловко стал излагать Мижуеву сложную сухую систему. Начал  он
с того, что показал,  что  положение  рабочих  их  завода  во  многом  лучше
положения рабочих этого района вообще. Ловко и кстати он упоминал о  крупных
затратах на  школы,  больницы  и  театр,  на  правильную,  образцовую  даже,
постановку  потребительного  магазина.  Потом  раскрыл   картину   рынка   и
колоссальную сумму убытков, уже перенесенных заводом в прошлую забастовку.
     - А между тем рабочие  не  желают  помнить,  что  эта  забастовка  была
вызвана не нами, а политикой правительства... - как бы вскользь заметил  он,
жестикулируя только кончиками своих холодных костлявых пальцев.
     Затем он раскрыл целую груду аккуратных книг, по которым  стало  видно,
что введение новых машин сократило  труд,  увеличило  производство  и  таким
образом увеличило заработок почти в полтора раза. Если бы полгода тому назад
поднялся вопрос о повышении платы и завод пошел бы на уступки,  то  и  тогда
они получали бы на тридцать процентов менее, чем теперь.  -  Таким  образом,
они спешат с новой надбавкой, не вызываемой действительным положением  дела,
и лишают завод возможности приступить к новым расширениям, которые повели бы
к улучшению их же собственного быта.
     И перед  глазами  Мижуева  туманно  и  громадно  стала  разворачиваться
картина  заколдованного  круга.  Нарисовались  бесконечные  крыши   заводов,
миллионы труб, охвативших весь  земной  шар,  миллиарды  рабочих,  голодными
толпами копошащихся отсюда и до края земли. И стало понятно, что  если  даже
они и разорятся, если  они  отдадут  рабочим  все,  то  и  тогда  ничего  не
изменится. Лопнет одно звено этого ужасного змея, лопнет их завод,  настанет
тяжкая безработица, голодные толпы повалят на другие заводы  и  там  понизят
плату своим предложением труда во что бы то ни стало.
     А директор Шанц все говорил и говорил, ловко и  быстро  спутывая  новые
звенья страшной логики. Кончики его мертвых пальцев,  как  щупальца  паучка,
шевелились перед Мижуевым, и тот с ужасом чувствовал, что  ничего  не  может
сделать, ничего возразить и, следовательно, должен согласиться с тем, против