лминутки в
струящейся  ванне реки  и  чувствовать, как песчинки щекочут спину и  пятки.
Пришлось ввести лимит падений в день. Тех, кто перебарщивал  и падал слишком
часто, отправляли на берег для работы крюком.
     Загорели, как на курорте. Спины просто лоснились.
     От родника в начале  запани удалились  уже настолько далеко,  что стало
лень  ходить  туда   на  перекур.  Посылали  кого-нибудь  одного  с  ведром.
Блаженство припадания  к  колючей  струе словно  не своими  губами сменилось
пошлым заливанием ледяной жидкости в горящую глотку, как в радиатор.
     Настало  время прийти ответам  на  первый транш писем.  Со дня отправки
пробной почты прошло  две  недели. Поэтому то и  дело поглядывали в  сторону
Шошек  --  не  покажется  ли на  лодке  мастер  с  почтой.  И дождались.  От
противоположного  берега отчалила моторка. Вместе с мастером в ней сидел еще
кто-то. "Дикари" побросали инструмент и устремились навстречу посудине.
     --  Да  ведь  это  же Решетнев!  -- первым  узнал  друга Матвеенков. От
счастья у него развязался язык, и он выговорил без ошибок целое предложение.
     -- Я же говорил, что приедет! -- заорал Гриншпон.
     Решетнев  стоял  в  лодке, скрестив руки на  груди,  и  нагло улыбался.
Словно  прибытие  в  тайгу  на сплав было ему в  нагрузку.  Он  повелительно
простер вперед правую руку, разрешая товарищам не вставать.
     Его приняли,  как  потерпевшая неудачу экспедиция принимает спасателей.
Даже забыли спросить мастера про письма.
     --  Рассказывай-ка  нам,  что приключилось? -- насели на Решетнева.  --
Почему это ты не явился к поезду, и вообще, как до такой жизни докатился?!
     -- Долгая история, парни. Долгая, очень долгая. А я голодный.
     -- И молчишь! --  его чуть не  на руках  потащили  на кухню.  По дороге
спрашивали,  как дома,  как там погода. Решетнев, насколько был компетентен,
отвечал. Он ел, пил и рассказывал, рассказывал.
     -- Так, выходит,  ты  нас на бабу променял! -- осенило Мучкина. -- А мы
тут уши развесили!
     -- В нем есть что-то разинское, -- оценил Пунтус.
     --  Не  мешайте человеку!  --  сказал Нынкин.  -- На  самом  интересном
перебиваете!
     -- Ничего  страшного, я  никуда  не  спешу,  --  невзыскательно  сказал
Решетнев. -- Пока вы меня насчет теток лечить будете,  я как раз доперекушу.
Так что не взыщите!
     -- Во дает! И  не совестно тебе? Из-за женщины не  поехать  в тайгу!  И
хоть бы что-нибудь в горле застряло! --сказал Забелин.
     -- Ты здесь,  видно, совсем  одичал,  -- вытер рот рукавом Решетнев. --
Что-то  я  тебя  совсем  не  догоняю.  Куском  хлеба  попрекаешь! Снимал  бы
потихоньку свое кино да помалкивал, -- сыграл Решетнев  обиду. -- Дятел  ты.
Тебе не  понять, насколько я теперь спокоен за будущее.  Наконец-то я понял,
что оно у меня есть. А как добирался сюда -- сам себе до сих пор не верю. По
туалетам и по  ресторанам  отсиживался -- билетов не достать.  Деньги  вышли
моментом.  На вторые  сутки  заказывал  в  вагоне-ресторане  не  больше двух
стаканов  чая с десятью кусками хлеба. Официанты  начали смотреть на  меня с
опаской и стали приторно услужливы. Я вообще не признаю мужиков в сервисе, а
тут и вовсе  стошнило.  Ладно  мясной отдел -- дело понятное,  рубщик должен
быть мужиком, но в галантерее  или с  подносом -- не  понимаю.  В этом  есть
что-то  холуйское.  На  перрон  станции  Княж-Погост  я   сошел  практически
безалтынным. Спросил  в милиции,  где тут леспромхоз.  "А  у нас их тридцать
шесть,  вам какой?"  -- спросили меня милиционеры-комяки встречно. Я выпал в
отсек.  Делать  нечего  --  перешел на  подножный корм,  начал питаться, как
топ-модель. Присмотрел  поле  на пригорке  возле  разрушенной церкви и сутки
кряду  ел едва  взошедший  зеленый горох различных мозговых  сортов. Наутро,
когда я на завтрак съел не колбасы, но мяты, какой-то бич сжалился надо мной
и дал пару ржавых селедок.  Я спросил у него, где тут, по его мнению,  могут
быть  студенты.  Он  заржал:  "Какие студенты?!  Тут одни ссыльные да бомжи!
Впрочем, краем  уха слышал, что в  запань  Пяткое какую-то команду взяли  на
окатку".  Он,  этот ссыльный,  собственно, и доставил меня сюда  практически
пешим порядком. Он сам из Шошек. Аля-потя зовут.
     Отряд стал полноценным, а то раньше нет-нет, да и выходили в разговорах
на  потерявшегося друга,  начинали  гадать  и  гонять  варианты.  Теперь над
романтиками не висело никакой недостачи.
     Решетнев быстро обучился основным приемам и правилам поведения на воде.
Он схватил все на лету и падал в воду на один раз меньше, чем было нужно для
применения  санкций  --  насильственного  перевода  на  сухие  крутобережные
работы.
     Окатав непроходимые крутые берега,  "дикари"  добрались до  бескрайнего
пляжа, в три слоя заваленного бревнами.  Бревна,  как назло, были огромными,
словно  сказочные кабаны.  Они действительно походили  на секачей,  особенно
вечером, когда  все может показаться чем угодно. В такие кряжи впрягались по
пятеро и шестеро.
     Маленькие жерди доставлять к реке перекатыванием  было неудобно. Мучкин
предложил  таскать их на плечах, как когда-то это  очень ловко проделывалось
на  историческом  субботнике.  Правда,  стволы,  скидываемые   студентами  в
акваторию, в отличие  от  тех  легендарных  плах с  холста, были  совсем  не
надувными. Удельная  нагрузка  от  такого  бревна на организм  несуна  была,
конечно, намного  меньше,  чем  у обычного  серого муравья, когда тот  тащит
соломинку,  но все равно, пока очищали пляж, вымотались как сволочи. Если бы
не Артамонов, всем, как бензовозам, пришлось бы таскать за собой цепь, чтобы
сбрасывать статическое электричество. Потому что  целый день -- челноком  от
воды  к  бревнам и  обратно к  воде,  а  навстречу всегда движется  коллега.
Сначала подмигивали друг  другу,  перекидывались  словами,  потом  устали  и
начали  опускать глаза.  А жердям не видно конца. Как в такой ситуации вести
разговор?  Или  молчать  двенадцать  часов  подряд?  Артамонов  выручил.  От
усталости у него обострилось  чувство юмора  и полностью притупилось чувство
меры.  Он  выдавал  такие пенки,  что  подкашивались ноги.  Но подкашивались
только на миг. Потом  появлялись  скрытые силы на сотую и сто  первую ходки.
Артамонов неустанно искал  контакт с  движущейся по-броуновски  аудиторией и
был неиссякаем в этом, как материя.
     -- Слово  "пляж"  никогда  не сассоциирует в моем  продолговатом  мозгу
море, кипарисы и полуобнаженный купающийся люд! -- жаловался на расстройство
психики Гриншпон.
     -- А мне кажется,  никакой паралич  уже не  убьет группу мышц,  которые
поддерживают тело  в согбенном рабочем  положении,  --  ведал освоившийся на
трудовом фронте  Решетнев, щупая живот. -- Дурнейший сон приснился  сегодня.
Будто меня послали в нокаут, и я лежу  на ринге в этой самой рабочей  позе и
все  никак не  могу распластаться.  Хотя  отрубили на совесть,  до  сих  пор
солнечное сплетение гудит.
     -- Вчера плавал в Шошки  за хлебом,  -- продолжал коллективное плаканье
Артамонов. --  И знаете,  что я заметил за собой? Иду  по улице и, как увижу
пачку бревен,  запасенных  комяками для строительства  или  на  дрова, сразу
появляется  непреодолимое, даже  навязчивое  желание  скатить эти  хлысты  с
обрыва в реку!
     --  Это  уже  мания. Первая стадия, -- подытоживал Рудик. -- Тебя  пора
лечить.
     После пляжа у всех в области позвоночника развилась  прочная  арматура,
которая не давала  свободы телу. Руки тоже не гнулись. Казалось,  они, боясь
выпустить, держат мертвой хваткой что-то тяжелое и хрупкое.
     После пляжа многие поняли, что человек может все.

     Два стоявших неподалеку барака до некоторых пор  казались необитаемыми.
С приездом Решетнева около них, помимо Аля-поти, стали появляться непонятные
типы. Вскоре  они  пошли  на  сближение со  студентами  -- попросили  взаймы
тридцать рублей и пять флаконов одеколона. В последующее время, словно боясь
нарушить традицию, они общались с "дикарями" исключительно через парфюмерию.
А  когда одеколоны вышли, бичи не погнушались продолжить общение посредством
"озверина". Так студенты величали "антикомарин" -- противогнусовую жидкость,
по  пузырьку  которой, словно по сто граммов фронтовых,  еженедельно выдавал
мастер.  От "озверина"  при случайном  попадании  сразу выпучивались глаза и
начинал покрываться волдырями эпителий.
     Фельдмана эта  химическая  дрянь достала, если так можно выразиться, до
самых корней.  Предварительно обмазавшись, в  ожидании, когда пропитается ею
кожа, он любил  погулять  минут десять -- пятнадцать  на  закате, пописать с
пристани и так, вообще, размять члены перед сном. Как-то раз, уединившись на
пирсе, Фельдман то ли  повел себя  неосторожно, то ли подзабыл, что  ручонки
свои только что  обработал  раствором  -- но так  или  иначе  с  дебаркадера
раздался вселенский вопль, исторгая который, Фельдман бросился в Вымь, чтобы
как-то смыть попавший на  причинное место  "озверин".  Услышав этот  трубный
глас,  Рудик  схватил  ружье  и  побежал на выручку. Ему подумалось, что  на
Фельдмана напал если не медведь,  то,  по крайней  мере,  изюбрь.  Фельдману
стало  настолько  плохо, что  он  попросил  вызвать "скорую  помощь".  Рудик
пальцами у  виска  напомнил ему, что услуга подобного рода  в этих краях  не
оказывается даже за взятку.
     --  Не надо  им  ничего  давать,  этим бичам! Ни одеколона, ничего!  --
предупреждал  народ  бывалый  Фельдман,  весь  обклеенный лейкопластырями  в
области паха. -- Они не вернут! Я вижу этих птиц по полету!
     Сосчитать, сколько ссыльных  проживает  в бараках,  было не так просто.
Все они были на  одно  лицо,  а  за напитками  приходили по  очереди,  чтобы
заученно произнести одну и ту же клятву:
     -- С получки все фанфурики отдадим. Как штык. Это святое.
     -- А деньги? -- напоминал Фельдман.
     -- Н-да, деньги... -- начинали мяться поселенцы, и становилось понятно,
что деньги плакали.

     Август  долго бродил за  рекою, а однажды  ночью взял и переметнулся на
правый берег Выми, где работали "дикари". Зелень сразу и безмятежно отдалась
на  поруки  осени.  Деревья  стали  усиленно вырабатывать  гормон  увядания.
Желтизна всевозможных тонов и оттенков беспрепятственно проникала в сознание
и наводила  на мысль, что, несмотря на  бревенчатую рутину, жизнь  хороша  и
цветаста.
     -- Я удивляюсь,  парни, -- говорила  Татьяна, --  как мы,  находясь  на
таком строгом режиме,  умудряемся быть счастливыми и  самыми августейшими  в
этом августе?!
     На юг  тянулись гуси-лебеди,  летовавшие на Печорской губе, и  кричали,
как  каторжники,  надрывно  и тяжко. Глядя  им  вслед,  Решетнев мечтательно
вздохнул:
     -- Эх, домой бы сейчас, на материк! У нас в Почепе такие яблоки! Одно к
одному! Что ни разрез -- то улитка Паскаля!
     В  ближайшее  воскресенье  было  решено устроить  первый  за  все  лето
выходной.  Накупили  в  Шошках  питьевого этилового спирта  и отправились на
лодке  на  противоположный берег  на охоту -- пострелять рябчиков. Забрели в
тайгу, осмотрелись вокруг -- рябчиков нет, и спешно приступили к спирту.
     Скоро из выпавшего в осадок  Усова устроили бруствер и  вместо рябчиков
стали  поливать  дробью  по  фуражкам  и   кепкам.   Среди   ночи  полностью
оттянувшиеся бойцы под бас Мучкина "Вот кто-то с горочки  спустился" сползли
к реке.
     -- У бичей -- как будто свадьба, -- сказал Рудик, обозревая из-под руки
родной берег. -- Все окна светятся. Что это им не спится, нашим соседям-то?
     И действительно, длинное, как коровник, обиталище поселенцев все было в
огнях. Они отражались в воде по всей ширине реки и немножко сбивали с толку.
Потому что бичи до нынешнего дня не зажигали света. Не экономили, конечно, а
просто не пользовались.
     Туда  через Вымь  горе-охотники плыли аккуратно, по очереди, небольшими
партиями,  поскольку утлая лодчонка  выдерживала  только троих.  А  обратно,
понукаемые  алкоголем,  поплыли смелее и сразу все вместе. На дно лодочки  в
качестве балласта бросили Татьяну и Матвеенкова, а остальные уселись сверху.
Кое-как доплыли, хотя пару раз лодка черпала воду бортами.
     От пристани  до берега Решетнев по узким бонам,  невзирая на состояние,
прошел как по  ниточке и рухнул на берег. Если бы он рухнул  чуть раньше и в
воду, его бы уже больше не нашли.
     Именно  вот такого полного расслабления,  уверял Матвеенков,  требовала
ситуация,  иначе  этой  деревянной  войны  с  бревнами  было  бы  просто  не
выдержать.
     Вернувшись в  барак,  гульнувшие "дикари" заметили, что там  произведен
полнейший  шмон.  Все деньги  и  вещи, которые как-то можно было употребить,
исчезли.   Случайно   уцелели  подвешенные   к   форточке  электронные  часы
Артамонова.
     Рудик  с  Мучкиным  и  чуть   оклемавшимся  Решетневым  взяли  ружье  и
направились в  барак к поселенцам. Там  вовсю отмечалось  удачно провернутое
дело --  шла резня в карты на небывалые ставки. Рудик навел на  бывших зеков
ружье и велел им построиться в шеренгу.
     --  А  ты  что  здесь  делаешь,  Аля-потя?  --  узнал  Решетнев  своего
провожатого.
     -- Да вот, хлопцы пригласили... отметить...
     -- Они нас обшмонали, эти твои хлопцы!
     -- Не может быть! -- Аля-потя развернулся в сторону главного угощавшего
и  выкрикнул  вопрос: -- Разомлева, что ли, на их мармулетки?!  -- мотнул он
головой в сторону студентов. -- Надо все вернуть! Нехорошо это!
     Главный  угощавший не вязал  лыка. Никакого ответа не последовало, но и
без того было  ясно, что поезд ушел и  что даже при взаимном желании вернуть
ничего конструктивного не получится.
     Поутру  угощавшего  нашли  немножко  притопленным  в  отхожем месте. Он
просидел в испражнениях двое суток. На третьи его вынули и в чем был бросили
на кровать.
     Уезжая в Шошки, Аля-потя сказал, что такие номера, как взять на испуг с
помощью  ствола,  здесь не проходят. Если  навел ружье -- стреляй.  Если  не
стреляешь,  ружье заберут  и грохнут  тебя. Студенческую оплошность,  по его
словам, смазало то, что в компании оказался он, Аля-потя. В противном случае
трагедии было бы  не избежать. Что студенты пустые и ленивые, как  вареники,
было,  мол,  вычислено  тут  же. Еще немного, и ружье  было  бы  выхвачено и
использовано по назначению. Но,  в  принципе, лохам или как там по-вашему --
олухам -- всегда везет.
     -- Ружье было без патронов, -- сказал Мучкин.
     -- Тем более, -- сказал Аля-потя. -- А вообще парни  они все незлобивые
и не жадные.
     И поведал байку, как многие освободившиеся, получив  деньги,  садятся в
поезд  Воркута -- Москва и угощают всех подряд пассажиров выпивкой.  Гуляют,
гудят,  насколько  хватает денег.  Когда дензнаки  выходят,  остается только
грамотно подлезть под статью, чтобы снова попасть сюда, домой.
     -- Не могут они уже на свободе, -- сказал в заключение Аля-потя.  -- Не
хотят.  Сливают  все  запасы  исключительно  в карты  и на  водку. Некоторым
удавалось  продержаться двое суток. Есть даже  рекорд  -- один  гражданин за
Волгу умудрился заехать. Но до Москвы пока не продержался никто. Есть у меня
такая  мыслишка  --  дотянуться  до  столицы.  Вот  накоплю мармулеток --  и
попробую.
     Через  несколько  дней  за Татьяной  в  качестве  провожатого попытался
увязаться  ссыльный  из  компании  поселенцев.  Получив  от  девушки  отпор,
ссыльный произнес забавный текст.
     -- На  меня-то  коситься не надо,  -- сказал  он.  --  Это  ваш  дружан
Аля-потя ограбление  сам  и организовал. Неужели вы не  поняли? Я не к тому,
что  он петух какой-нибудь, а просто, чтоб все знали. Но  в любом случае вот
так легко вы отсюда  не  уедете. Вас или  прямо  в бараке  поджарят, или еще
что-нибудь  придумают.  По-моему,  даже  день  уже  какой-то  намечен.  Типа
послезавтра ночью. Потому что скука здесь страшная.
     Татьяна  поведала  об  этом  заявлении отряду.  В  "дикарей"  вселилась
тревога.
     -- Вот  козлы!  --  сказал Фельдман.  -- Одно  слово  --  бичи. Никакой
совести! Мы им и деньги, и одеколон весь поотдавали, а они вон что!
     --  Надо  следующую ночь заночевать в  тайге, -- предложил  Климцов. --
Пускай пустой барак жгут.
     -- Лучше вытесать колы  и встретить как положено -- в штыки! --  сказал
Мучкин. -- Нас больше. Неужели не справимся?
     -- А  если  и впрямь подожгут  барак,  куда  будешь  прыгать? -- сказал
Климцов.
     -- В окна. Откроем заранее те, что в тайгу. И отойдем на подготовленные
позиции.
     -- Да мы их... как этих... -- агрессивно задвигался Матвеенков.
     Меж  тем  следующей  ночью спать легли на  изготовку.  Матрацы оттащили
подальше от окон и выставили караул.
     -- А  может, их упредить? Пойти сейчас и всех  замочить прямо в логове,
-- предложил Фельдман. -- Зачем ждать?
     -- А ты готов? -- спросил его Мучкин.
     -- Я -- как все.
     -- Сегодня как раз  Варфоломеевская ночь,  насколько  я помню,  -- стал
наводить страх Артамонов.
     -- Все сходится, -- приуныл Нынкин. -- Нас порубят, как младенцев.
     -- Как бы действительно чего не вышло, -- подсел к нему Пунтус.
     -- Варфоломеевская ночь  не двадцать  четвертого августа, а  в  ночь на
двадцать  четвертое,  то  есть  она  была  вчера,  --  поправил  парахроника
Артамонова Решетнев.
     -- Тогда, слава Богу, есть надежда, -- сказал Рудик.
     Но,  несмотря  на  снисходительность  судьбы, внимания не  притупляли и
бдили как надо.

     "Дикарей"  никто не тронул ни в эту ночь,  ни в следующую. Непоправимое
чуть не произошло на третью.
     У  Матвеенкова  после  тройной  дозы  некипяченого  чая  заработал  без
передыху  внутренний  биологический  будильник.   Он  у  Леши  был  настроен
одновременно  и  на  мочевой  пузырь,  и на желудок. Обычно в  таких случаях
Алексей Михалыч тайно пробирался на кухню, расположенную во дворе, и добивал
все,  что  как-то   можно  было  применить  в   качестве  пищи.  Среди  этой
показательной ночи Алексей  Михалычу  тоже приспичило  перекусить.  Никто из
караульных  не  засек, как  Леша  выходил,  а вот  когда, пыхтя, возвращался
обратно,  заметили все. "Дикари" проснулись и схватились за колы. Матвеенков
открыл  дверь  и, боясь  на кого-либо  наступить  в темноте,  стал осторожно
пробираться к своей лежанке. Два десятка глаз следили за ним в  темноте,  за
каждым  его движением. Все  держали  наизготове  деревянное оружие и думали:
"Как только этот бич набросится на кого-нибудь, я его тут же замочу!"
     К счастью, Матвеенков своим любимым и известным движением почесал  зад.
В темноте на  фоне  окон  Матвеенкова узнали  только  по  этому  накатанному
движению. Вздох облегчения раздался из углов.
     -- Ну и  повезло тебе, Алексей Михалыч! -- сказал Решетнев. -- Один шаг
в сторону -- и я вбил бы тебя в пол до пупка!
     -- Я, так  сказать... в некотором роде... -- завел свой типичный каскад
Матвеенков  и   через  несколько   секунд   опять  заснул,  расслабив   свои
поперечно-полосатые мышцы.
     Остальные завелись и до утра не сомкнули глаз.
     А барак так и не сожгли. Он и сейчас стоит на берегу Выми.
     Мастер   доложил   в  низовья,  что  запань  Пяткое  окатана.  "Дикари"
засобирались в обратный путь.
     Пока ожидали водный транспорт, успели разукрасить бойцовки, написали на
них "Парма" и нарисовали солнце, встающее из-за лесистых сопок.
     Скоро из леспромхоза пришла отремонтированная  брандвахта. Усаживаясь в
ее раскаленное нутро, в последний раз взглянули на Пяткое.
     --  А ведь  поначалу не верилось, что мы  сможем переворотить такое, --
сказал Рудик. -- Даже я некоторое время был в сомнении.
     -- Да, было дело, -- вставила Татьяна.
     Грусть  угадывалась  во  всем  и  во  всех.  Август, август! Вот  ты  и
догораешь своим прощальным огнем! Прощай,  тайга, прощай, речка Вымь! Почему
ты такая туманная?  Тоже грустно? Ничего, все еще,  может быть,  повторится.
Только ты не шали  весной. Го