Страницы: -
1 -
2 -
3 -
4 -
5 -
6 -
7 -
8 -
9 -
10 -
11 -
12 -
13 -
14 -
15 -
16 -
17 -
18 -
19 -
20 -
21 -
22 -
23 -
24 -
25 -
26 -
27 -
28 -
29 -
30 -
31 -
32 -
33 -
34 -
35 -
36 -
37 -
38 -
39 -
40 -
41 -
42 -
43 -
44 -
45 -
46 -
47 -
бы людей-то, верижник, - бросила Марья. - Будто тебя здесь не
знают...
- Знают, Марьюшка, знают, - ласково пропел Лука Давыдыч. - Всякого
знают... Да токо на молении я теперь, во искупление грехов своих в пустынь
подался, вериги надел, плоть мучаю.
- Ох, дурак дураком, - вздохнула Марья, намереваясь пойти. - Люди вон,
слышно, в небе летают, а ты с железякой носишься...
- Откуда слышно-то? - ухватился Лука и сощурил голубой глаз. - Радиво
слушала? Али еще откуда?
- Слыхала...
- И не молишься, поди, нисколь, и постов не блюдешь?
- Сколько молюсь - Богу известно, - отмахнулась Марья:
- Чего пришел-то, верижник окаянный?
- А за солью, Марья, за солью, - сказал Лука. - Соль у меня в келейке
кончилась. Я ж теперь, аки апостол Петр, акридами питаюсь, да без соли и Бог
не велел.
- Нету у меня соли для тебя, - отрезала Марья и направилась к крыльцу. -
Бог подаст.
- А что за люди к тебе пришли? - остановил ее вопросом Лука. - Мужик и
баба...
Марья повернулась, взмахнула рукой.
- Странники, Лука, странники...
- Глянуть бы, что за странники такие? - заинтересованно проговорил Лука
Давыдыч. - Нынче всякого люда в тайге полно. И хорошего, и плохого. Кто с
добром идет, кто с разором. Нынче и странника не каждого приютишь, Марья, уж
я-то знаю... Твои-то люди, поди, никониане, а то и вовсе лба не крестят. А
ты их в избу свою пускаешь. Они тебе керосином иконы помажут, осквернят
святость-то да уйдут.
- Иди, Лука, ступай себе, - сдержанно произнесла Марья и поднялась на
крыльцо.
- Ты на меня зла не держи, - вдогонку сказал Лука Давыдыч. - Я с добром к
тебе заходил.
И вдруг поклонился в пояс, так что верига съехала и стукнулась оземь.
- И за Тимку своего не серчай на меня. Все испытание господне, все от
владыки всевышнего!
Лука Давыдыч поднял лицо к небу и широко перекрестился двуперстием.
Сползшая с плеча рубаха оголила стертое цепью и изъеденное гнусом тело. Лука
попятился немного, затем повернулся и пошел вдоль улицы, ступая босыми
ногами в холодную, по-утреннему, пыль. Марья поглядела ему вслед,
перекрестилась - ив избу.
Пришедшие вчера люди, умаянные дорогой, еще спали. Женщину она положила
на кровать у входа, где, бывало, спал Тимофей, а мужчину - на лавку, к окну.
Спросить, кто они друг другу, Марья постеснялась, муж с женой или брат с
сестрой, но заметила, что мужчина устраивается на лавке, и решила, что
все-таки брат с сестрой, потому как чужие люди, особенно мужик и женщина,
ходить вместе не могут. Да и имен не спросила: неловко, а потом, поздно уж
было, устали люди, отдыхать надо. Вон женщина лежит, ночь проспала, а
кровинки в лице нет. Видно, городские, по болотам да шелкопрядникам не
хаживали. И обутка у них плохая-сапоги резиновые. В броднях бы, все полегче
было... Мужчина молодой еще, и бороды не носит. Во сне, слыхала Марья, все
кликал кого-то, подзывал будто, а кого-не разобрать. Тоже умаялся, хоть и
мужик. Странники, одним словом, - Марья вздохнула, - а странников спрашивать
грех великий. Если ходят по свету, значит, нужда есть.
Она процедила молоко, стараясь не греметь подойником, убрала его в погреб
и, вымыв руки, прошла в горенку. В углу, на божничке, стояли медные
иконки-складенки и висел черный восьмиконечный крест. Марья зажгла лампадку
и встала на колени-молиться...
Анна проснулась от шороха молока в кринке: хозяйка, до глаз завязанная
платком, цедила молоко через самодельное ситечко. Анна глянула сквозь
ресницы и снова закрыла глаза. Надо полежать, подумать, что делать дальше,
что говорить, как вести себя. Она прислушалась к дыханию Зародова, спутника
по странствиям, младшего научного сотрудника краеведческого музея. Тот еще
спал: дышал глубоко, размеренно. Еще по дороге в Макариху, в поезде, потом
на пароходе и леспромхозовском катере, Анна сделала вывод, что спутник
попался ей с нервами крепкими, непорчеными, и даже обрадовалась этому.
Кто-то же должен в экспедиции быть всегда с трезвым умом, не терять рассудка
и памяти. Зародов, как .все спокойные люди, был молчалив, неторопок и спать
мог в любых условиях. Теперь же здесь, в Макарихе, это немного раздражало
Анну. Нужно думать, что делать дальше, а он спит, как сурок. То, что они
напридумывали и напланировали по дороге, сейчас ей показалось никуда
негодным. Да, материалы Никиты Евсеича Гудошникова есть, вон они лежат, в
рюкзаке, бережно завернутые в полиэтилен и спрятанные в кожаную папку. И в
материалах есть все: списки старообрядцев, имеющих рукописные и
старопечатные книги, списки названий тех книг, названия сел, деревень, где
есть кержаки, схемы, как пройти в дальние, таежные скиты, и еще много чего,
но что же делать дальше? Вот ходит и хлопочет по хозяйству , Марья Егоровна
Белоглазова, отмеченная Гудошниковым особо. Марья - жена бывшего наставника
старообрядческой общины, погибшего в войну. И книг за ней числится - полный
круг чтения, то есть более сорока. Самое ценное - рукописный сборник
четырнадцатого века, другой "помоложе", но с текстом "Сказания о Мамаевом
побоище" интересной редакции, есть три книги федоровской печати... Все есть
и у кержаков, и у Марьи Белоглазовой, но видит око, да зуб неймет.
Вот Марья Егоровна в горницу ушла, и занавески сомкнулись за нею. Что
там, за ними?.. Вот, слышно, шепчет что-то... Анна чуть повернула голову,
прислушалась.
- ...денно и нощно молюсь по тебе - убиваюсь. Не водой умываюсь - слезами
горючими. Докричусь я тебя, дошепчусь, моя кровиночка, и прозреешь ты, и
развеешь смуту на душе своей да вспомнишь о матери-горемычнице. Все глаза
выплачу, все слова выскажу, ослепну-оглохну и сердцем сотлею, а молить тебя
не перестану. И да долетит молитва моя к сердечку твоему и уму твоему. И да
по воде пойду к тебе, аки посуху, по земле пойду-ноги до колен изношу - лишь
одним глазком на тебя глянуть, словечко бы твое услыхать. Где ни на есть ты
- заклинаю: вспомни! Вспомни матерь свою! Вспомни и приди, иль отзовись хотя
б, иль посулись прийти. И да успокой ты мое сердушко, хоть молвою, что живой
ты и жить еще будешь... Нет мне смерти без тебя, нет мне жизни без тебя,
Тимофеюшка-а-а...
Анне почудилось, будто эхо где-то отозвалось - а-а-а! - отозвалось
голосом чистым и высоким. Непонятно было: то ли молится Марья Егоровна, то
ли плачет.
- Во одно небо с тобой глядим, от одного солнышка греемся, по одной земле
ходим, а нет нам встречи-свидания. Разлучила-развела нас судьбинушка, ровно
матери ты знать не знал, а я - сыночка своего видеть не видывала. Что за
времечко такое нагрянуло, господи! Дети гнездышка родного не помнят, не
тоскует их сердечко по дому, будто у зверей лесных...
Ком подкатил к горлу. "Плачет, - подумала Анна. - По сыну плачет". Вчера
вечером они с Зародовым толком-то и рассмотреть хозяйку не успели, хотя
стояли над Макарихой белые ночи и в избе без лампы было светло. Марья
Егоровна ходила, завязанная темным платком по брови, и даже возраста ее было
не определить. То ли сорок лет, то ли все семьдесят... Но плач хозяйки был
особенный, бесслезный, из тех самых плачей, которые они еще в студенчестве
записывали на фольклорной практике. Однако там старушки не плакали, а просто
пересказывали тексты, да еще посмеивались: экое занятие - старые песни
собирать, и на что только? Голос Марьи Егоровны царапал сердце, и подступала
какая-то тихая тоска одиночества. Вспомнилась мать, еще не старая женщина,
но уже с горькой складочкой на губах, какая появляется у всех матерей,
проводивших своих детей из дому в большой мир пусть и не навсегда, но
надолго. Вот ведь как получилось: пока бегали с оформлением документов
экспедиции, пока "добывали" материалы Гудошникова, ушла прорва времени, и
Анна не успела съездить домой-в маленький шахтерский городок. А это почти
рядом, три часа на поезде... Надо хоть письмо написать отсюда, пускай мать
не волнуется.
- Уж и звериное сердце бы растаяло, как я молю тебя, Тимофеюшко, уж и
звериное сердце бы услышало да откликнулось...
Анна приподняла голову от подушки и глянула на Зародова. Тот лежал на
лавке, заложив руки за голову, и смотрел в потолок, крашенный зеленой
краской и потемневший от времени.
- Вставать? - одними губами спросил Зародов, косясь на дверной проем
горницы.
- Только тихо, - предупредила Анна.
Задоров осторожно спустил ноги с лавки и на цыпочках прошел к порогу за
сапогами. Еще в городе Зародову было поставлено условие: подчиняться Анне
беспрекословно и исключительно во всем. Зародов, не моргнув, согласился.
- Тем лучше, - сказал он. - Значит, как в армии - говорит старшина:
бурундук-птичка, следовательно, птичка.
Через минуту, обутый и одетый, Зародов сидел на лавке и тер кулаком
припухшие от сна глаза.
- Как в разведке, - прошептал он Анне. - У меня такое ощущение, будто нас
в тыл врага забросили. По тонкому льду ходим: чуть не так - и провал.
- Отвернись, разведчик, - сказала Анна и встала с постели. И только
сейчас ощутила, как болят икры ног, ломит поясницу и шею. Тридцать
километров отмахали вчера, а, может, и больше - кто мерил здешнюю дорогу?
- Поспали бы еще, - заботливо сказала Марья Егоровна, неожиданно
появившись из горницы. - Время-то - солнышко токо встало.
- А кто рано встает-тому Бог дает, - брякнул Иван Зародов и глянул на
Анну. - Мы с солнышком привыкли...
"Разговорился, - недовольно подумала Анна. - Сказано же было -
молчать..."
Марья Егоровна ничего не ответила и даже не взглянула на Зародова.
- Коли помыться желаете, - во дворе у нас, - сказала она. - Летом-то мы
на улице умываемся.
Пока они умывались, пока Марья Егоровна собирала завтрак в летней дощатой
кухне, Анна сосредоточенно думала, как вести себя, что говорить, как
объяснить, зачем пришли? Разработанный с Ароновым план и его наставления
вдруг показались какими-то нежизнеспособными. Вроде все было правильно: не
спешить, искать контакта, доверия у старообрядцев, на все вопросы напрямую
не отвечать, чтобы оставалась какая-то загадка у них. Аронов предупреждал,
что кержаки - народ проницательный и психологией владеют не хуже цыган, но
вместе с тем доверчивы и где-то наивны. У хранителя все-таки опыт был. Как
ни говори, три года ездил с Гудошниковым, кое-что посмотрел, кое-чему
научился. О книгах заговаривать, лишь когда уже старообрядцы перестанут
бояться нового человека, привыкнут, притрутся. Но когда это будет? И как не
пропустить этот момент?
Чем больше думала Анна, тем сильнее и неожиданнее подступали страх и
растерянность. В самом деле, будто в тылу врага... Больше всего смущало Анну
то, что Марья Егоровна вообще ни о чем не спрашивала. Вчера они пришли
поздно, отыскали избу Белоглазовых, постучались и были впущены без слов. Так
же без слов их накормили, уложили спать, и сегодня утром продолжалось то же
самое.
- Вот туто-ка колба моченая, - потчевала Марья Егоровна. - Для аппетиту
хорошо. Оно, правда, пахнет после изо рта, да кто тут нюхать станет? Ешьте
хорошенько, ешьте, а на меня не смотрите, я дома.
- Спасибо, спасибо, - кивала Анна и, чтобы скрыть растерянность, отважно
черпала острую, терпко пахнущую чесноком колбу. Иван Задоров ел не спеша,
часто поглядывая на своего начальника, словно бы спрашивая: а так ли я все
делаю?
- Крепко ешьте, - приговаривала Марья Егоровна. - С дороги-то всегда ести
хочется. Дорога-то, она не токо ноженьки мотает, а и кишки на кулак...
Ну хоть бы поинтересовалась - надолго ли в Макариху, куда путь держите
или самый естественный вопрос: откуда про нее-то узнали, про Марью
Белоглазову?
Успокаивало и оставляло надежду единственное - их приняли, угощают,
ночлег дали. Не выставили за ворота, не побрезговали мирскими людьми, не
побоялись "опоганить" избу и посуду чужаками - словом, не сделали того, чего
больше всего опасалась Анна. Это успокаивало, но и обескураживало.
После завтрака они вышли во двор и, не сговариваясь, сели на вросшее в
землю бревно у плетня. Над Макарихой перекликались запоздавшие петухи,
где-то брюзжал трактор, и поднималось розовое, но уже горячее солнце. Марья
Егоровна, убрав со стола, повязала другой платок и, не говоря ни слова,
куда-то ушла, как будто так и надо, оставив непрошеных гостей в полной
растерянности. Едва она скрылась за калиткой, Иван Зародов встал и
расслабленно прошелся по двору.
- Товарищ начальник, какие указания будут?
- Будут-скажу, - недовольно бросила Анна и отвернулась. - Ждите.
- Я и так вам в рот заглядываю, - вздохнул Зародов. - Может, дров ей
поколоть? Глядите, какая куча чурок. А? Я ведь в прошлом тимуровец.
- Помолчите, пожалуйста, - поморщилась Анна. - - Без ваших шуток тошно.
- Понял: бурундук - птичка, - сказал Иван и сел на место. - Кстати, а
избу она не закрыла. Заходи и бери что хочешь... У них что здесь, другие
социальные отношения?.. А я, пожалуй, дреману часок, - он прислонился к
плетню и закрыл глаза. - Бабушка придет - пихнете...
Может, пойти, походить по деревне, размышляла Анна, с чего-то начинать
надо, не в гости приехали, на работу. Зайти к начальнику лесоучастка,
все-таки официальное лицо, может, он что подскажет? О Макарихе, поселке в
сто дворов она кое-что уже знала. Капитан катера, на котором плыли двое
суток от райцентра, говорливый мужичок, едва узнав, что молодая пара (их
приняли за мужа и жену) едет в Макариху, вытаращил глаза и засвистел.
- Вас что же туда, за тунеядство? Иль по вербовке?
- По вербовке, - сказала Анна.
- Ну это еще ничего, - протянул капитан. - Кержакам понравитесь - на
постой пустят. А туники в бараке живут. Веселый барак! Особенно в аванс и
получку. Кержаки грозятся спалить его к едрене фене. А ведь и спалят!
На северной реке по-весеннему еще было холодно, в трюме, куда поместили
Анну с Зародовым, не оказалось стекол в иллюминаторах, да и весь катер был
битый, мятый, обшарпанный молевым лесом и видом своим походил на капитана.
Но капитан все-таки душа-человек, позвал в рубку-единственное теплое
помещение. Позвал и первым делом вынул из-под штурвала початую бутылку, отер
рукавом горлышко, сунул Зародову:
- А ну-ка, парень, врежь!
Зародов глянул на Анну и сказал - не пью. Затем капитан расспросил -
зачем да куда и догадливо изрек:
- Понял. Деньги делать поехали. Только ты, парень, сам запомни и бабе
своей скажи: денег в Макарихе нету. Нынче ж реформа денежная. Старыми-то
получали - ого! А на новые переложить?.. В лесу денег нету, в лесу мантулить
надо. Не зря ж туников к нам на исправление присылают! - Анне разговаривать
с ним не хотелось, впрочем, и капитан все время обращался лишь к Зародову,
не замечая "бабу". Зародов же помалкивал, косясь на Анну.
- Да-а, - вдруг протянул капитан. - Гляди-ка, сколь нынче реформ! И
деньги поменяли, и в космос человека запустили. Кержаки говорят, это все к
концу света.
На исходе пути капитан, окончательно расположившись к
попутчикам-пассажирам, неожиданно предложил:
- Вот что, господа вербованные. Нахаркайте вы на подъемные, что вам
отвалили, не суйтесь в лес, там и без вас балду гоняют. А купите-ка вы
пасеку колодок на десять, и года через три озолотитесь. Там вокруг Макарихи
шелкопрядников и гарей тьма, медосбор - убиться легче. Кержаки там старыми
деньгами избы обклеивали. Вы держитесь к ним поближе и на ус мотайте. У них,
лешаков, ничего не пропадает. Летом мед, осенью орех, зимой пушнина, весной
рыба. Умеют жить.
Вспомнив это, Анна усмехнулась. Может, и правда, завести пасеку? От мысли
пойти к начальнику лесоучастка она тут же отказалась. Аронов инструктировал:
как можно меньше ходите к местным властям, в некоторых случаях даже
избегайте их. "Я, - сказал он, - не знаю, почему это так, но Гудошников
никогда не обращался ни в райисполкомы, ни в сельсоветы, а милиционеров так
вообще за версту обходил. Наоборот, казалось бы, ему сподручнее было
действовать через местные власти. Он - герой гражданской войны, орденоносец,
бывший комиссар, - кого хочешь убедил бы и помощи добился. Он же на протезе
хромал десятки верст, а машины не просил..."
Вот она, Макариха, заповедное место Гудошникова. Судя по материалам, и
был-то он здесь всего раз, правда, четыре месяца прожил. Но все равно,
выходит, можно найти подход к старообрядцам. Он есть, он существует, только
с какой стороны?
Дремавший Зародов вдруг выпрямился, смахнул пот со лба, выступивший под
горячим солнцем.
- Так, озарило, - будничным голосом сказал он. - Хватит, начальник,
ломать голову.
- Что еще? - поморщилась Анна.
- Будем использовать старый капитал. Вернее, чужой капитал, если пока
своего не нажили. Нечего от бабушки скрывать. Надо ей заявить или намекнуть,
что мы пришли от Гудошникова. Его-то она помнит! Наверняка помнит! И ей
сразу все ясно, и нам полезно.
- Это уже неплохо, - оживилась Анна. - По крайней мере, первая подходящая
мысль. А вы, Ваня, соображаете.
- Ну так, - пожал плечами Зародов. - Подчиненные иногда тоже кумекают,
если их не зажимать. А вообще, мне во сне всегда хорошие мысли приходят.
- Тогда спите еще, - распорядилась Анна. - Хоть целые сутки.
- Это можно, - сказал Иван и снова привалился к плетню.
Однако поспать ему не дали. По-хозяйски отворив калитку, во двор вошел
высокий, седобородый старик в рубахе навыпуск и валяной крестьянской шапке,
несмотря на грядущий жаркий день. Он мельком глянул на пришлых, поздоровался
и с ходу направился в избу. Через несколько минут старик вышел оттуда с
тяжелым, на длинной ручке, колуном и, поставив одну из чурок на попа, стал
колоть. Работал он неторопко, с прицелом, с глубоким придыхом в момент
каждого удара, и белые поленья отлетали с веселым звоном. Расправившись с
одной чуркой, он развернул другую, толстую, комлевую, примерился и развалил
ее пополам, в три удара. В старике, а на вид ему было, пожалуй, за
семьдесят, чувствовалась какая-то спокойная, без удали и молодцеватости,
мощь. Он, как тяжеловоз, впрягшись в оглобли, тянул груз не спеша,
размеренно, зато мог въехать на любую гору. Между тем куча дров росла на
глазах, и Зародов не выдержал.
- Пойду помогу, - бросил он и добавил с поддевкой:
- С вашего позволения, конечно.
Иван подошел к старику и, выждав, когда тот расправится с очередным
чурбаком, попросил с веселым задором:
- Ну-ка, дед, дай-ка мне размяться. Руки чешутся! Старик оперся ни колун,
неторопливо оглядел Зародова.
- В сенях там еще один есть, - сказал он. - Токо немоченый, с черешка
соскакивает.
- Ничего! - возразил Иван. - Клин поставим.
Мужики замахали колунами, старик по-прежнему размеренно, Иван -
самозабвенно и азартно. Сидеть и смотреть было уже невмоготу. Анна подошла к
мужикам и начала отбрасывать поленья, выхватывая их чуть ли не из-под
колунов. Простая крестьянская работа неожиданно сблизила их, и, еще не
обмолвившись ни единым словом со стариком, Анна вдруг ощутила доверие к нему
и даже какое-то притяжение. Через полчаса уже казалось, что в Макарихе они
давно, и что не первый раз они вот так близко встречаются с этим стариком, и
бесплодные вопросы, мучившие Анну все утро, будто отступили и потеряли
прежнюю остроту. Даже боль в суставах прошла.
Тяп, тяп - стучал Зародов, стараясь угодить в одно место.
- Г-гах! - выдыхал старик,