- А я па нее сердца не имею. Сам виноватый: не сумел накормить досыта.
   - Нет, Карп, и ты не виноватый. Погоди чуток - пайдем виновников... И
Маланье твоей глаза откроем..
   Федот Ефремов, обнимая Карпушку и заранее похохатывая, попросил:
   - Ты бы, Карп Иванович, рассказал нам, как ее на ярмарку в Баланду
возил?
   Мужики засмеялись, стали тоже просить:
   - Валяй, Карпушка, рассказывай!
   - Как ты ее, голубушку, на Подифоровой кобылке прокатил!
   - Хо-хо-хо!
   - Что ржете? - шумел на них обиженный Карпушка. - Маланья давно уж не
моя, а Подифорова. Пущай он ее к возит по ярмаркам.
   - Но ведь то давно и было. Потешь, расскажи, голубок, как ты ее уважил!
   - Чего пристал как банный лист к одному месту?
   Тебе смешно, ну, а мне?.. Сам, поди, знаешь: не повезло нам в
совместной жизни. Как сошлись, так и повалились на наш дом разные
беды-напасти. Стоило нам обвенчаться с Маланьей, сразу же, в первую,
значит, нашу брачную ночь, когда б только ласкаться да миловаться, на
беду, домовой в трубе поселился...
   Мужики примолкли в ожидании потехи и только посверкивали в махорочном
чаду веселыми глазами.
   Карпушка - серьезный-пресерьезный - продолжал, придавив носком сапога
окурок на грязном полу:
   - Поселился, нечистая сила, и цельными ночами воет, душу выворачивает
наизнанку. Маланья ворчит, боится. "Плохая, говорит, примета. Без тебя,
мол, никаких домовых и прочих чертей в избе не было. Лучше уж нам, милый
Карпушка, дорогой муженек мой, поврозь". Так и образовалась в нашей
супружеской жизни трещина, которая потом в настоящую пропасть
превратилась. А тут, как на грех, бирюк приладился в хлев к нам нырять.
Последнюю козу утащил, холера его возьми! Вышла как-то Маланья доить
Машку, а там веревка с рогами козьими болтается, а самой козы нету. Ну,
Маланья моя и запелй!.. Неделю житья мне никакого не было.... У меня с
одним волчишкой вот какой случай был...
   По избе прошелестел негромкий ожидающий смешок.
   Карпушка угнездился поудобнее, под шумок потянулся к Федоткиному кисету
за "золотой жилкой", как тот именовал махорку собственного производства,
и, подогревая нетерпение слушателей, стал не спеша свертывать козью ножку,
которая размером своим лишь самую малость уступала настоящей козьей ноге.
Федот Ефремов покосился на своего бесцеремонного соседа, потемнев лицом,
горестно вздохнул, но, похоже, из уважения к рассказчику промолчал.
Карпушка, как бы и не заметив этого -многозначительного вздоха хозяина,
прикурил от его же самокрутки, глубоко затянулся и снова заговорил:
   - Овечки, сами знаете, водились у меня тогда. Ну, он, волчишка, и
повадился каждую ночь похаживать. Да что придумал, шельуец! Просунет в
духовое окно хвост и давай махать им туда-сюда, как, скажи, метлой. Овцы
шарахнутся в дверь, выломают ее, а ему только того и нужно: сцапает во
дворе одну, на спину-и поминай как звали! Я выследил эту его уловку и
однажды засел возле самой дыры. Проторчал до полуночи, замерз, как собака,
и хотел было уж уйти спать, как вдруг вижу перед самым моим носом - хвост.
Поначалу-то немного струхнул, но набрался храбрости и ухватил
разбойника... Эх, как он рванет! Да нет, не тут-то было! Вижу, однако, что
одними руками v.ne с ним не совладать-неметь начали, я и зубами вонзился
прямо в самый хрящ. А он, чертяка, как плесканет горячей жижей мне в
лицо-передо мной и свет померк...
   Хохот орудийным залпом громыхнул по избе. Сидевшая нa коленях у Мороза
кошка шмыгнула под кровать и сверкнула оттуда огненным зеленоватым глазом.
В зыбко проснулся ребенок и заголосил. А Карпушка, по-прежнему
невозмутимый и степенный, заканчивал:
   - Опосля Маланья цельну неделю гнала меня от стола. "Видеть, говорит,
не могу тебя!" А чтобы там лечь на одной кровати, как полагается промеж
любящими супругами, - ни, ни! Ни боже мой! "От тебя, говорит, псиной
несет, черт вонючий!" - "Не псиной, говорю, а бирюком". - "Все едино,
говорит, ступай вон, жить с тобой не могу больше". Так и пошло у нас вес,
как у норовистой лошади, под уклон. Разбилась вдребезги наша счастливая
семейная жизнь... Спасибо Подифору Кондратичу - выручил, а то пришлось бы
мне опять скитаться по белу свету, как бездомному кобелю.
   - А что с бирюком-то? Убежал, поди? - спросил, все еще обливаясь
слезами, веселый Федотка Ефремов.
   - С бирюком-то? А как бы вы думали, что с ним потом могло быть? - с
важностью и оттенком обиды спросил, в свою очередь, Карпушка. - Известное
дело: пздох!
   Отбежал с полверсты - и того, кончился. С перепугу, знать,
   - Нy, а как же про ярмарку? Расскажешь ай нет? - опять спросил Федот,
явно сожалея, что Карпушкина побасенка пришла к концу и придется
расходиться по домам.
   Хорошо, если Петр Михайлович догадается раздобыть где-нибудь хотя бы
одну четверть водки либо самогону, но он что-то присмирел и, кажется, не
думает никуда идти.
   - Нет, - на этот раз твердо ответил Карпушка, и лицо его сделалось
серьезным уже без всякого притворства, так что мужики глянули на него с
некоторым удивлением.
   Как ни уговаривали его, как ни просили рассказать про Меланью и
ярмарку, Карпушка наотрез отказался и одним из первых покинул харламовский
дом.
   Случай же с Меланьей был вот какой.
   Со дня своего рождения Меланья из Савкина Затона дальше Панциревки, в
которой у нее проживала сестра, никуда не выезжала. Да и в Панциревке-то
бывала очень редко, потому что боялась Вишневого омута, мимо которого надо
было проходить. Между тем постоянной ее и сокровенной мечтой было побывать
в Баланде и поглядеть ярмарку, проходившую ежегодно - весной и осенью. Еще
девочкой мокрыми от слез глазами, с великой завистью глядела Малаша на
своих счастливых подружек, вернувшихся со сказочной ярмарки и сосущих
леденцы и сладких красных петушков на палочке, дудевших в нарядные
дудочки, пускавших на длинных шнурках желтые, оранжевые, голубые и синие
шары, дергавших за резинку какие-то удивительные нарядные коробочки и
фонарики и без конца, захлебываясь от восторга, рассказывавших про
карусели, про ученого медведя, про чумазых клоунов. Но сиротку Малашу
никто не возил на ярмарку. И, верно, потому она, как только вышла замуж,
стала одолевать мужа просьбами, чтоб он повез ее в Баланду. Карпушка все
отказывался: своей лошади у него тогда не было, а просить у Подифора или
еще у когонибудь не хотел. Но с каждым годом просьбы жены стали
настойчивее, и Карпушка согласился наконец.
   Еще с вечера он привел на свой двор старую Подифорову кобылку вместе со
всей упряжью. Меланья в эту ночь не спала - волновалась.
   Выехали затемно. Утром начал моросить мелкий осенний дождик, что сразу
не пришлось по душе Карпушке, предпринявшему эту поездку не по доброй
своей воле. Подумав о чем-то, он прикрыл Меланью рогожиной и повез ее не а
сторону Баланды, через Малые луга, а прямо мимо Кочек на гору, к ветряной
мельнице. Вскоре сторож ветрянки с удивлением мог наблюдать за странной
телегой, которая делала, кажется, уже сотый круг возле мельницы. "С ума
спятил, не иначе!" - подумал старик про седока и стал быстро соображать,
что бы ему сделать такое и остановить это подозрительное кружение.
   "Рехнулся!" - опять подумал сторож, медленно и осторожно приближаясь к
телеге.
   Между тем Карпушка был в здравом уме и только негромко понукал кобылку,
потягивая за одну левую вожжу, так что лошадь двигалась против солнца.
   - Скоро, что ли, ярмарка-то, Карп? - в который уж раз опросила его
Меланья.
   - Скоро, скоро, - ответил Карпушка. - Вон уже и видать ее. Глянь!
   Он остановил лошадь, стянул с жены рогожину.
   - Ба! - ахнула Меланья, щурясь от проглянувшего из-за тучки солнца и
борясь с легким головокружением. - Ярмарка-то па паше село похожа. Ну,
чистый Савкип Затон! Вон и церква, как у нас, и река, и луга, и гумны, и
озеро посередь села, и...
   Тут она примолкла, озаренная внезапной догадкой.
   Зловеще спросила:
   - Карп, это куда же ты меня привез?
   Ничего не отвечая, Карпушка во весь дух пустил кобылку под гору, а
минут через пятнадцать торжественно подкатил к своему дому.


   2


   Весна тысяча девятьсот семнадцатого года была обманчива. Сначала она
объявилась очень рано. В первых числах марта снег внезапно осел, потемнел,
сделался ноздрястым, рыхлым. По санным дорогам побежали было, заструились
шустрые ручьи. На буграх, на припеках обнажились и уже подсохли проталины,
на которых мальчишки играли в козны, в лапту, в чижик. Воздух сделался
по-весеннему хмельным - просто выживал парней и девчат из домов, манил на
улицу, за село. Прилетели скворцы. И тут же оказалось, что они совершили
роковую ошибку и только одно утро могли вволю попеть над своими домпкзми,
а уж к вечеру ударил мороз, ночью валом повалил снег, поднялась метель,
завьюжило по-зимнему.
   Люди укрылись в домах, скотина - по хлевам, а скворцы забились в
хворост, привезенный из лесу для топки печей, прятались вместе с
воробьями, на время заключив перемирие, в соломенных крышах, а молодые,
неопытные или просто беспечные, недогадливые замерзали либо на лету, либо
в холодных скворечнях. Во всех трех церквах круглосуточно звонили
колокола, чтоб не заблудился путник где-нибудь в степи.
   Оказалось, что это была вовсе не весна, а всего-навсего ее разведка,
высланная, очевидно, затем, чтоб только узнать, как крепки еще боевые
рубежи зимы и как скоро собирается она оставить их.
   И лишь через неделю, собрав все силы и видя, что зима и не думает
уходить добровольно, весна по всему фронту двинулась в широкое общее
наступление, а затем на решительный штурм. Сопротивление зимы было
упорным, но непродолжительным - в две недели она сдала большую часть своих
укреплений: снег растаял, по многочисленным оврагам, затопляя луга и
долины, устремились бурные потоки, сперва прозрачные, чистые, а потом
желтые, мутные.
   Дольше всех держался лед на реке и озерах. Но вот однажды ночью - а это
почему-то случается непременно ночью - послышались сначала отдаленные и
глухие, затем все накатывавшиеся и все более громкие и грозные, трескучие,
точно раскаты грома, взрывы, и первые льдины-чки, как зовут их в здешних
краях, - торопясь, шипя, перегоняя одна другую, устремились вниз по
Игрице. Скоро их соберется так много, что им станет тесно в узких берегах
реки, тяжесть льда и хлынувшие с гор потоки резко, как бы одним мощным
усилием невидимого великана, подымут уровень воды, и река затопит все
охрест: лес, сады, огороды, низко стоявшие избы сел и деревень. Льдины,
столпившись в узком горле у Вишневого омута, не найдя места, с шумом и
грохотом наползая одна на другую, побегут в разные стороны, ломая, обдирая
и кромсая, затонувшие наполовину деревья...
   Каждую весну Михаил Аверьяновнч с тревогой ожидал такой ночи и не спал
иногда по нескольку суток;
   Игрица могла взломаться в любой час, и по ней пойдет лед, который, не
прими мер, может если и не уничтожить вовсе, то сильно покалечить сад,
особенно молодые деревца.
   С появлением первых, редких еще льдин на Узеньком Местечке, самом
близком к Савкину Затону коленце Игрицы, Михаил Аверьянович садился в
лодку, доплывал до сада, и тогда начиналась удивительная схватка. Она
происходила ежегодно. И как ни слаб был с виду человек рядом с
разбуянившейся стихией, в конце концов он, а на она, выходил победителем,
и наступал срок, когда спасенные пм яблони, как бы в награду, зацветали
буйным шальным, животворящим цветом.
   В тот год Михаил Аверьяиович, заслышав на рассвете треск льда и шум
задеваемых им деревьев, опять, как и в прежние весны, собрался в сад:
захватил топор, лопату, пешню, багор. Возле Ужиного моста, перекинутого
через Узенькое Местечко, его ожидала небольшая лодка, Он уже вышел за
ворота, неся на плече свое снаряжение, когда услышал позади торопливые
шаги. Оглянулся.
   К нему, вытянув вперед руки, то бледнея, то краснея, бежала Фрося.
   - Батюшка, возьми меня с собой! Возьми! Я помогу тебе! Возьми!..
   Михаил Аверьянович недоуменно посмотрел на невестку.
   - Что ты? Не бабье это дело. За детьми доглядывай.
   Норовят на льдине покататься. Утонут еще. А уж я один.
   Не впервой.
   - Батюшка! - закричала опять Фрося, но, видя, что свекор удаляется,
опустила руки, постояла так, а потом слабой, старческой походкой пошла в
дом. "Видно, чему быть, того не миновать", - решила она и, утвердившись в
этой мысли и как бы найдя в ней оправдание тому, что творилось в ее душе,
тому, что было с нею в эти последние недели и что еще - она знала это -
будет, выпрямилась и, спокойная,вернулась в избу.


   3


   По селу прошел слух, что повсюду началась облава на беглых солдат и
отправка их либо прямо на фронт, либо в запасные полки, либо в штрафные
роты. Этому не особенно верили, однако дезертиры решили на всякий случай
укрыться.
   - Береженого и бог бережет, - сказала старая Настасья Хохлушка,
провожая Павла на задний двор, к погребу.
   Его товарищ, Иван Полетаев, на этот раз спрятался на Малых гумнах, в
своей риге. О месте убежища он предупредил только мать, отца да Фросю,
которая обещалась прийти к нему, когда стемнеет и когда Савкин Затон
малость угомонится.
   Фрося обещала твердо, но уже через час ей стало страшно, и она начала
лихорадочно придумывать предлог, который избавил бы ее от этого свидания и
в то же время не очень бы обидел Ивана.
   Поездка со свекром в сад и могла быть таким предлогом, но Михаил
Аверьяиович, не ведая, что творилось в душе невестки, отказался взять ее с
собой. И Фрося решила, что от судьбы нс уйдешь: видно, самому богу угодно,
чтоб она отправилась на Малые гумны. Решив так, ушла к детям и провозилась
с ними до сумерек.
   А в сумерки, в то короткое время, когда в избе уже совсем темно, но
когда не зажигают еще лампы и все взрослые заняты во дворе уборкой
скотины, она оторвала маленького Леньку от хорошо отсосанной груди,
уложила его в зкбку, раскрыла свой нарядный сундук и вытащила толстое
стеганое одеяло. Закуталась в овчинную шубу, сунула одеяло куда-то под
одежду и остановилась посреди комнаты в раздумье. Потом запахнулась
хорошенько, глянула на себя в осколок крохотного зеркальца, влепленного в
стену над ее кроватью, молча поцеловала детей, следивших за нею
тревожно-вопросительными глазами.
   - Ты куда, мам? - спросил Санька, ткнувшись лицом в шубу.
   - К бабушке, сыночек.
   - И я с тобой.
   - Нельзя, Санюшка. А кто же за Ленькой поглядит?
   Ты у меня уж большой. Полезь-ка, сынок, на подволоку и достань для
бабушки свежего яблока, Только от медовки, слышь! Беги, милый! Не
забудь-от медовки! - повторила она и, покраснев, испуганно покосилась на
дверь:
   "Боже мой, что я делаю!.."
   Санька скоро вернулся и подал матери большое яблоко. Фрося и его
торопливо спрятала за пазухой. Еще ря.ч расцеловала детей и быстро вышла
из дому. По двору, от сеней до калитки, она пробежала бегом и была очень
рада тому, что никто не видал ее.
   Село миновала глухими проулками, задами и огородами.
   Иван ждал ее, стоя на току, у приоткрытых ворот риги, и, заслышав шаги,
выбежал навстречу, поднялся на гребень старой канавы, окружавшей гумно.
Вздрогнув от внезапно раздавшегося винтовочного выстрела в Савкином
Затоне, Фрося коротко вскрикнула и взбежала на бугор. Он хотел поднять ее
на руки, как делал это раньше, когда Фрося была девчонкой, но сейчас она с
досадой и обидой вырвалась из его рук и первой вошла в полупустую ригу,
где было тихо, черно, пахло мякиной, мышами и паутиной. Иван вошел вслед
за нею, прикрыл ворота, замкнул их изнутри и ощупью отыскал ее, молчаливо
стоявшую тут же, у ворот. Молчал и он. Обнял за плечи и осторожно повел в
дальний, еще более темный угол, где в пещере, проделанной в овсяной
соломе, у него была постель - отцов тулуп да собственная старая шинель.
   Присели. В ушах Фроси все еще не угас звук винтовочного выстрела. Она
спросила:
   - В кого это они?
   - Что?
   - Стреляли в кого?
   - Не знаю.
   Опять надолго замолчали.
   - Что же ты ничего не скажешь мне? -спросила она, ежась, и прибавила
почти враждебно: - Доволен аи нет?
   - А то? Очень даже довольный! - охотно и прямодушно признался Иван, не
расслышавший в ее голосе непонятной для него неприязни. - Знаешь, поди,
как ждал тебя!..
   - "Ждал"! - передразнила она. - А зачем? Зачем я тебе, чужая жена?!
   - Фрося!
   - Вот уже и Фрося. - Она горько усмехнулась, пытаясь высвободить плечи
из его рук. - Обрадовался, довольный! Эх, кобели вы, кобели!.. Хотя б
постреляли вас там всех! Чему ж тут радоваться-то, а? Прибежала к тебе,
женатому, дура беспутная, бросила, сучонка гулящая, трех малых детей и
прибежала. Этому, что ль, рад? - Голос ее был сух, холоден, гневен.
   А ведь за минуту до этого она с трепетной радостью ждала встречи с ним
и шептала про себя самые ласковые, самые нежные слона, которые хотела
сказать ему,
   - Ну, вот к осерчала. Не силком же я тебя сюда...
   - Молчи уж! "Не силком"! Ишь какой святой отыскался!
   Подходя к гумнам, Фрося не думала о том, какие слова скажет ей Иван,
для нее было важнее то, что скажет ему она сама. Обида возникла
неожиданно, и последние слова Ивана только объяснили причину этой обиды.
   Да, ей было бы куда легче, если б он силой илп обманом заманил се сюда
или если б эта встреча была случайной, как тогда в хлевушке, а не сама
она, по доброй своей воле, бросила дом, детей и пришла. И то, что он
назвал ее Фросей, а не Вишенкой, как называл всегда, лишь усилило ее
обиду, и она уже порывалась встать и убежать от него поскорее домой. Туда,
где в теплой просторной зыбке посапывает, шевеля пухлыми губками, Ленька,
жалостливый Санька прислушивается к скрипу калитки, не идет ли его мамка,
а шустренькая плакса Настенька забилась где-нибудь в самый угол на печи,
тоже ждет, когда откроется дверь, войдет мама, примет ее, Настеньку,
доченьку свою ненаглядную на руки и, притворившуюся спящей, отнесет к себе
на кровать.
   Как только Фрося подумала о детях, ей сейчас же представился весь
ужасный смысл ее поступка, и она заплакала навзрыд.
   Иван, растерянный, бормотал что-то, но от бессвязных, глупых слов его
она чувствовала себя еще большей преступницей.
   - Уйди, уйди от меня! Не трожь! - кричала она сквозь рыдан;1я, хотя
Иван и не пытался ее удерживать.
   Неизвестно отчего: оттого ли, что слезы облегчили, то ли оттого, что ей
стало жалко Ивана, в сущности ни в чем перед нею неповинного, но Фрося
здруг смягчилась, постепенно успокоилась и, притягивая к себе его большую
кудрявую голову, заговорила:
   - Прости меня, Иван Мнтрнч. Дура я - вот и все тут, - и засмеялась тем
необыкновенно счастливым и легким смехом, какой бывает только после слез у
детей да у женщин. - В самом-то деле, что это я разревелась?
   Бегла, бегла к тебе - и вот тебе на, в слезы! Ну и дура!
   Было б отчего... На-ко вот, Вань, яблочка тебе принесла.
   Возьми! - И в темноте она ткнула ему в нос что-то круглое, душистое.
   - Спаси тебя Христос! - взволнованно сказал он, захватив яблоко рукою
вместе с ее холодной и влажной от слез ладошкой.
   - Нет уж, Христос не спасет меня... - И Фрося посмотрела на далекую
звезду, видневшуюся через прохудившуюся крышу.
   - Спасет. Разве мы виноватые?
   - Ладно. Будя об этом. Ешь.
   В наступившей тишине раздался сочный и звонкий хруст. Брызги
рассыпались в темноте. В воздухе запахло далеким и неповторимым. У Фроси
сладко заныло в груди.
   - Помнишь, Вань?..
   - Чего?
   Она обиделась: как же он мог не переживать того, что переживала сейчас
она! Решила подсказать!
   - Ну, сад, медовку...
   - А что? - опять не понял он.
   Ей стало зябко.
   - Ничего, так я... Вань, а что же теперя будет... с нами, с тобой?
   - Не знаю.
   - А почему ты меня Фросей назвал?
   - Да потому, что не молоденькие уж мы.
   - Правда. Куда уж... - согласилась она, помолчав и подумав о чем-то.
Вздохнула и, глядя в темноту, прибавила: - Как же я теперя Наташке твоей в
глаза буду глядеть? Ведь мы с ней подруги?
   Иван начал было что-то говорить,