Страницы: -
1 -
2 -
3 -
4 -
5 -
6 -
7 -
8 -
9 -
10 -
11 -
12 -
13 -
14 -
15 -
а еще бурая!
Ха-ха-ха!..
-- А о ком же разговор, реб Лейзер-Волф? Скажите, я тоже посмеюсь.
-- О дочери вашей, -- отвечает он. -- О вашей Цейтл говорим мы все
время! Ведь вы же знаете, реб Тевье, что я, не про вас будь сказано, остался
вдовцом. Вот я и подумал: к чему искать счастья на стороне, связываться со
всякими сватами и свахами, с чертом и дьяволом? Ведь мы же оба на месте, я
знаю вас, вы знаете меня, сама она мне тоже нравится, я ее вижу по четвергам
у себя в лавке, пробовал как-то заговаривать с ней, -- ничего, видать,
тихая... А сам я, как вы знаете, человек зажиточный, не сглазить бы; свой
дом, кладовок парочка, хозяйство, сами видите, -- грех жаловаться; есть еще
запасец шкур на чердаке и деньжата кой-какие в сундуке... К чему нам, реб
Тевье, цыганские штуки, хитрить да ловчиться? Давайте ударим по рукам --
раз, два, три и -- готово! Понятно вам или нет?
Когда он мне все это выложил, я онемел, как человек, ошеломленный
неожиданной вестью. Сразу, правда, мелькнула у меня мысль: Лейзер-Волф...
Цейтл... У него уже дети такие, как она... Однако я тут же сам себе
возразил: помилуй, такое счастье! Такое счастье! Ведь ей хорошо будет!
Правда, у него не очень-то щедрая рука. Но ведь это по нынешним временам,
наоборот, большое достоинство! Как говорится: "Ближе всего человеку он сам",
-- кто добр к людям, тот недобр к себе. Нехорошо, правда, что уж чересчур он
простоват... Но ничего не поделаешь! Не всем же грамотеями быть! Мало ли в
Анатовке, и в Мазеповке, и даже в Егупце богатых и весьма уважаемых людей,
для которых слово печатное -- потемки?
А все же, дай бог мне столько счастья, сколько почета им оказывают. Как
в писании сказано: "Нет хлеба, нет и учения", то есть ученость -- она в
сундуке, а мудрость -- в кармане...
-- Ну, реб Тевье, -- говорит он, -- чего же вы молчите?
-- А чего мне кричать? -- отвечаю я, будто в нерешительности. -- Это,
реб Лейзер-Волф, понимаете ли, такое дело, которое нужно обмозговать как
следует, со всех сторон. Это ведь не шуточки: первое дитя у меня.
-- Вот именно, -- говорит он, -- именно потому, что первое дитя, не
надо откладывать. Потом уж, с божьей помощью, вы сможете выдать вторую дочь,
а там и третью. Понимаете?
-- Аминь! -- отвечаю. -- И вам того же! Замуж выдать -- не велика
штука, дал бы только всевышний каждой своего суженого...
-- Нет, -- говорит он, -- я не об этом, реб Тевье, я совсем о другом.
Приданого я не прошу, а справить все, что девице требуется, это я беру на
себя, да и вам, надо думать, кое-что перепадет...
-- Фи! -- отвечаю я. -- Разговариваете вы со мной совсем, извините, как
в мясной лавке. Что значит "перепадет"? Фи! Моя Цейтл, упаси бог, не такая,
чтобы ее нужно было за деньги продавать. Фи! Фи!
-- Ну что ж, -- говорит он. -- "Фи!" так "фи". Я, наоборот, хотел как
можно лучше... Но раз вы говорите "фи", пусть будет "фи". Вам любо, так и
мне хорошо. Главное, -- поскорее бы, не откладывая, хозяйку, так сказать, в
дом! Понимаете?
-- За мной, -- отвечаю, -- остановки нет. Но ведь еще и со старухой
надо переговорить. В таких делах -- она указчица. Дело-то не шуточное, как в
писании сказано: "Рахим оплакивает сынов своих", что означает: мать --
превыше всего! Наконец и ее самое, Цейтл то есть, тоже не худо бы
спросить... Как это говорится: всю родню на свадьбу отправили, а жениха дома
оставили...
-- Вздор! -- отвечает он. -- Спрашивать? Только сказать, реб Тевье!
Надо приехать домой, сказать -- так, мол, и так, -- и сразу под венец, раз,
два, три и -- магарыч!
-- Не скажите, реб Лейзер-Волф, не скажите! Девица -- это не вдова...
-- Ну, конечно, -- отвечает он. -- Девица -- это девица, а не вдова...
Но потому-то и надо заранее обо всем условиться. Тут, понимаете, и платья, и
то да се, и всякая дребедень... А пока, давайте, реб Тевье, пропустим по
маленькой, или не надо?
-- Почему же нет? -- говорю я. -- Одно другому не помеха. Как
говорится: человек -- человеком, а вино -- вином. Есть у нас в талмуде такое
изречение...
И пошел сыпать изречениями якобы из талмуда... Одно, другое, все, что
на ум взбредет: стихи из "Песни песней", из "Сказания на пасху"...
Словом, хлебнули мы горькой влаги, выпили честь-честью, по завету
божьему. Тем временем курносая притащила самовар, и мы приготовили себе по
стаканчику пунша. Беседуем по-приятельски, обмениваемся пожеланиями,
калякаем насчет свадьбы, толкуем о том о сем и опять-таки о свадьбе.
-- Да знаете ли вы, реб Лейзер-Волф, -- говорю я, -- что это за
брильянт?
-- Знаю, -- отвечает он, -- поверьте мне, что знаю. Если бы не знал, и
говорить не стал бы.
А говорим мы оба разом. Я кричу:
-- Брильянт! Алмаз! Сумеете ли вы ее ценить? Мясника в себе
попридержите...
А он:
-- Не беспокойтесь, реб Тевье! То, что она у меня по будням кушать
будет, она у вас и по праздникам не едала...
-- Чепуха! -- говорю я. -- Подумаешь, какое дело -- еда! И богачи
червонцев не глотают, и бедняки камней не грызут. Человек вы простоватый,
сумеете ли вы ее ценить! Как она печет! Как рыбу готовит, реб Лейзер-Волф!
Попробовать ее рыбу, -- да ведь этого удостоиться надо...
А он:
-- Вы, реб Тевье, извините, уже выдохлись. Людей не знаете, реб Тевье,
меня не знаете...
А я -- свое:
-- На одну чашку весов -- золото, на другую -- Цейтл. Уверяю вас, реб
Лейзер-Волф, будь у вас хоть двести тысяч, все равно вы и подметки ее не
стоите...
А он опять:
-- Поверьте мне, реб Тевье, вы -- большой дурень, хоть вы и старше
меня...
В общем, горланили мы таким манером, надо полагать, довольно долго, и
оба были здорово навеселе, потому что, когда я заявился домой, было уже
довольно поздно, и ноги меня плохо слушались... Жена моя, дай ей бог
здоровья, сразу же почуяла, что я "под мухой", и отчитала меня по заслугам.
-- Тише, Голда, не сердись! -- говорю я, ног не чуя под собой от
радости. -- Не кричи, душа моя, нас поздравить можно!
-- Поздравить? С чем бы это? -- отвечает она. -- Проморгал бурую
корову, продал ее Лейзер-Волфу?
-- Хуже того, -- говорю.
-- Выменял на другую? Обманул Лейзер-Волфа? Некому его беднягу
пожалеть...
-- Еще хуже!
-- Да говори же, -- кричит она, -- по-человечески! Смотри, пожалуйста,
слова из него не вытянешь!
-- Поздравляю тебя, Голда! -- говорю я снова. -- Поздравим друг друга!
Наша Цейтл просватана!
-- Коли так, -- отвечает она, -- значит, тебе не на шутку в голову
ударило! Говоришь что-то непутевое. Выпил ты, видно, здорово!
-- По рюмочке, -- говорю, -- мы, действительно, с Лейзер-Волфом
пропустили да по стаканчику пунша выпили, но я еще в своем уме. Да будет
тебе известно, Голда-братец, что наша Цейтл -- в добрый час -- просватана за
него, за Лейзер-Волфа то есть.
И рассказал ей всю историю от начала до конца, как, и что, и почему, и
о чем мы с ним говорили, не упустив ни одной мелочи.
-- Знаешь, Тевье, -- говорит жена, -- а ведь право же, чуяло мое
сердце, -- да поможет мне так господь бог! -- чуяло оно, что Лейзер-Волф
звал тебя неспроста! Но я боялась и думать об этом, а вдруг окажется, что
все это -- мыльный пузырь. Благодарю тебя господи, спасибо тебе отец
милосердый! Пусть же это и в самом деле будет в добрый час! Пусть она
состарится с ним в богатстве и чести, потому что покойная жена Лейзер-Волфа,
Фруме-Сора -- царство ей небесное! -- как будто не так уж счастливо жила с
ним. Она -- не к ночи будь помянута! -- была женщина въедливая, да простит
она мне, не умела ладить ни с кем, совсем не то, что наша Цейтл. Благодарю,
благодарю тебя господи! Ну, Тевье! Что я тебе говорила, умник мой! Надо ли
горевать человеку? Уж ежели что суждено, так оно само в дом приходит.
-- Что и говорить! -- отвечаю я. -- Ведь есть такой стих...
-- Что толку в твоих стихах? -- говорит она. -- Надо к свадьбе
готовиться. Прежде всего надо составить для Лейзер-Волфа список, что нашей
Цейтл требуется к свадьбе. Ведь у нее ни лоскута белья, ни чулок даже нет.
Затем --платья: одно шелковое к венцу, одно шерстяное на лето, другое -- на
зиму, и еще пару платьев бумажных, и нижних юбок, и шуб, -- говорит, --
хочу, чтоб у нее было две: кошачий бурнус для будней и другая шуба -- лисья
-- для субботы; затем -- сапожки на каблучках, корсет, перчатки, носовые
платки, зонтик и всякие прочие вещи, которые нужны девушке по нынешним
временам...
-- Откуда, -- говорю я, -- Голда-сердце, ты знаешь обо всех этих
финтифлюшках?
-- Что ж, -- говорит, -- я среди людей не бывала? Или, думаешь, я у
нас, в Касриловке, не видала, как люди одеваются? Ты дай мне, уж я с ним
столкуюсь. Лейзер-Волф, слава богу, человек богатый, он, надо думать, и сам
не захочет людям на язык попасть. Ежели есть свинину, то пусть по бороде
течет!*
Словом, проговорили мы эдак до самого рассвета.
-- Собери-ка, -- говорю, -- жена, сыр и масло, надо, пока суд да дело,
в Бойберик съездить. Все это, конечно, очень хорошо, но дело запускать тоже
не следует. Как там сказано: "Душа божья, да спина-то барская", что
означает: "И о деле помнить надо!"
И ранехонько, чуть свет, я запряг лошадку и отправился в Бойберик.
Приехал на рынок -- ага! Существуют разве секреты у нашего брата? Все уже
известно, со всех сторон меня поздравляют:
-- Дай бог счастья, реб Тевье! Когда, с божьей помощью, свадьба?
-- Спасибо! -- отвечаю. -- И вам того же. Выходит по поговорке: отец
родиться не успел, а сын уже на крыше вырос...
-- Глупости! -- кричат они. -- Ничего вам, реб Тевье, не поможет!
Выпивку придется поставить. Не сглазить бы, такое счастье! Прямо -- золотое
дно!
-- Ну, -- говорю я, -- это еще бабушка надвое ворожила: золото может
утечь, а дно останется... -- Однако от компании отставать не приходится, --
нельзя же свиньей быть! Вот справлюсь только со своими егупецкими
покупателями, тогда и выпивка будет и закуска... Живи -- не горюй! Как
сказано: "Радуйся и веселися!" -- гуляй, голытьба!..
Словом, справился я со своей торговлей быстро, как всегда, выпил с
братвой по рюмочке, пожелали мы друг другу всего хорошего, как полагается,
затем я уселся в тележку и покатил домой -- живо, весело, под хмельком.
Еду лесом, время летнее, солнышко хоть и припекает, но с обеих сторон
тень от деревьев, сосной пахнет -- благодать! Растянулся я барином на возу,
вожжи отпустил, дал своему коняге волю: шагай, мол, будь ласков, сам небось
дорогу знаешь... И распелся во весь голос, заливаюсь. На душе эдак
празднично, и на память приходят напевы покаянных молитв. Гляжу ввысь, в
небо, а мысли мои -- здесь, на земле.
"Небеса, -- вспоминаю я слова молитвы, -- небеса -- чертог божий", "а
землю" -- а землю, он отдал "детям Адама", то есть сынам человеческим, --
пусть, мол, бьются головой о стенку, дерутся, словно кошки, от "великой
роскоши" из-за почестей и старшинства... "Не мертвым славить бога": черта с
два понимают они, как надо благодарить его за ниспосылаемые им милости... "А
мы..." Но мы, бедняги, чуть выпадет на нашу долю хоть один сносный день,
благодарим и славим господа и говорим: "Возлюбил", -- люблю тебя, господи,
за то, что внемлешь голосу и молитве моей, за то, что обращаешь ко мне ухо
твое, когда окружают меня со всех сторон нищета и горести, беды и напасти:
то корова средь бела дня падет, то принесет нелегкая родственничка недотепу,
вроде Менахем-Мендла из Егупца, который заберет у тебя последний грош, а ты,
не дав себе времени подумать, решаешь, что все уже кончено, что весь мир
рушится, что "все люди лживы", что нет правды на земле... Но что же делает
бог? Внушает Лейзер-Волфу мысль взять за себя мою Цейтл, как есть, без
приданого... Дважды буду славить тебя, господи, за то, что ты обратил око
свое к Тевье, пришел мне на помощь, судил мне радость от дитяти моего...
Приеду к ней в гости, увижу ее хозяйкой... шкафы ломятся от белья, кладовые
полны банок с гусиным салом и вареньем, во дворе не пройти от кур, гусей и
уток...
Вдруг пустился мой коняга куда-то под гору, и, прежде чем я успел
поднять голову и сообразить, где нахожусь, я оказался на земле вместе со
всеми порожними горшками и крынками, а воз на мне. Кое-как с трудом
выкарабкался, встал разбитый, искалеченный и всю свою злость сорвал на
коняге:
-- Чтоб ты провалился! Кто тебя просил, растяпа эдакий, показывать, что
ты мастак под гору бегать? Ведь ты мне чуть бед не натворил, дьявол эдакий!
Задал я ему, сколько влезло. Мой молодец, видно, и сам понял, что
сильно набедокурил, стоит, понурив голову, как корова над подойником.
-- Прах тебя побери! -- говорю я, подымаю воз, собираю посуду и --
"пошел к праотцам" -- поехали дальше. -- Нехорошая примета, -- говорю я про
себя, -- не случилось ли какой-нибудь беды дома?
Так и есть. Отъезжаю еще версты две, уже и дом недалеко, вижу по дороге
движется мне навстречу женская фигура. Подъезжаю ближе, вглядываюсь: Цейтл!
Не знаю почему, но сердце у меня екнуло, когда я ее увидев. Спрыгнул с воза.
-- Цейтл, это ты? Что ты тут делаешь? А она с плачем бросается мне на
шею.
-- Бог с тобой, -- говорю, -- доченька, чего ты плачешь?
-- Ах, -- отвечает она. -- Отец, отец! И обливается слезами. В глазах у
меня потемнело, сердце защемило.
-- Что с тобой, дочь моя, скажи, что случилось? -- говорю я и обнимаю
ее, ласкаю, целую.
А она:
-- Отец, дорогой, сердечный ты мой! Раз в три дня кусок хлеба есть
буду... Пожалей меня, пожалей мою молодость! -- И снова обливается слезами,
слова вымолвить не может.
"Горе мне великое! -- думаю я. -- Уж я догадываюсь, в чем дело. Понесла
меня нелегкая в Бойберик!"
-- Зачем же плакать? -- говорю я и глажу ее по голове. -- Глупенькая,
зачем же плакать? Ну что ж поделаешь, -- нет так нет, никто тебе насильно
ничего не навязывает. Мы хотели тебе же лучше сделать. А если тебе не по
сердцу, -- что ж поделаешь? Не суждено, видать...
-- Спасибо тебе, отец! -- отвечает она. -- Дай тебе бог долгие годы! --
и снова падает ко мне на грудь, снова целует меня и обливается слезами!
-- Однако, -- говорю, -- хватит слез! "Все суета сует" -- вареники и те
приедаются. Полезай-ка в тележку, поедем домой. Мать небось невесть что
передумала.
Короче говоря, уселись, и я стал ее успокаивать разговорами о том о
сем.
-- Видишь ли, в чем дело, -- говорю я. -- Мы, конечно, ничего плохого в
виду не имели. Бог свидетель, -- нам хотелось, так сказать, обеспечить свое
дитя на всякий случай. А ежели ничего из этого не выходит, значит, бог так
велит. Не суждено тебе, дочь моя, прийти на все готовое, сделаться хозяйкой
такого богатства, а нам -- дождаться на старости лет утехи за все наши
труды: и день и ночь словно к тачке прикованы, ни минуты хорошей, -- одна
только нищета, нужда, одни неудачи, куда ни сунься!..
-- Ах, отец! -- отвечает она и снова плачет. -- Я в прислуги пойду,
глину месить буду, землю рыть!..
-- Чего ты плачешь, глупая девчонка! -- говорю я. -- Разве я тебя
упрекаю? Или требую чего-нибудь от тебя? Просто жизнь наша горькая,
безрадостная, -- вот я и изливаю свою душу, с ним толкую, с господом богом,
о том, как он со мною обходится. Он -- отец милосердый, жалеет меня, силой
своей похваляется, -- да не накажет он меня за такие речи! -- счеты со мной
сводит, и делай что хочешь, хоть караул кричи! Но, видно, так уж быть
должно. Он там наверху, а мы -- внизу, глубоко-глубоко в земле... Вот и
приходится нам говорить, что он всегда прав и суд его справедлив. Ибо, ежели
посмотреть на это с другой стороны, то не дурень ли я? В чем дело? Чего я
горячусь? Как это так -- я, червяк, ползающий по земле, жалкое создание,
которое, если бог захочет, малейшим дуновением ветерка может быть в одно
мгновение сметено с лица земли, -- я со своим глупым разумом осмеливаюсь
указывать ему, как надлежит править миром! Уж если он велит, чтоб было так,
а не иначе, значит, так тому и быть, -- жалобы не помогут! За сорок дней, --
говорю, -- так у нас в священных книгах сказано, -- за сорок дней до зачатья
ребенка в утробе матери прилетает ангел и возглашает: "Дочь такого-то --
такому-то!" Пусть дочь Тевье возьмет какой-нибудь Гецл, сын Зораха, а мясник
Лейзер-Волф пусть потрудится поискать свою суженую в другом месте. То, что
ему положено, от него не уйдет, а тебе пусть господь бог пошлет твоего
суженого, только бы порядочного человека, да поскорее. Аминь! Да будет воля
его! Хоть бы мать не слишком кричала... Ох, и достанется же мне от нее!..
Словом, приехали домой, распрягли лошаденку, сели возле дома на травке
и стали думать да гадать, как тут выйти из положения, какую бы сочинить для
моей жены небылицу, сказку из "Тысячи и одной ночи", чтобы выпутаться из
беды.
Дело к вечеру. Солнце садится. Теплынь. Вдалеке лягушки квакают,
стреноженная лошадь щиплет траву, коровки, только что пригнанные из стада,
стоят над подойниками и ждут, пока их подоят; а трава кругом благоухает --
рай земной, да и только! Сижу это я, смотрю на все это и думаю, как мудро
всевышний устроил свой мир. Каждое существо -- от человека, скажем, и до
коровы -- должно свой хлеб зарабатывать, даром ничего не дается! Ты,
коровушка, есть хочешь, -- давай молоко, корми хозяина, и жену его, и деток.
Ты, лошадка, жевать хочешь, -- вози каждый раз горшки в Бойберик и обратно.
То же и человек: кусок хлеба хочешь, -- изволь трудиться, доить корову,
таскать крынки, сбивать масло, готовить сыр, а потом запрягай конягу и
тащись чуть свет в Бойберик на дачи, кланяйся, спину гни перед егупецкими
богачами, улыбайся, льсти, к каждому в душу влезай, смотри, чтобы они
довольны были, чтобы как-нибудь, упаси боже, гонор их не задеть!.. Остается,
правда, вопрос: "Чем отличается?" -- почему такая разница? Где это сказано,
что Тевье должен работать на них, вставать ни свет ни заря, когда сам бог
еще спит? А ради чего? Ради того, чтобы доставить им к утреннему кофе свежее
масло и сыр... Где это сказано, что Тевье обязан маяться из-за жидкой
похлебки, из-за крупенного кулеша, а они, егупецкие богачи, должны косточки
свои на дачах нежить, палец о палец не ударять и кушать обязательно пироги,
блинчики и вертуты? Не такой же я человек, как и они? Разве не было бы
справедливо, чтобы Тевье хоть одно лето на даче пожил? Но опять-таки
спрашивается: откуда возьмутся тогда сыр и масло? Кто будет коров доить? Да
хотя бы они же, егупецкие аристократы, то есть... И сам расхохотался при
этой сумасбродной мысли... Поговорка на этот счет есть: "Послушал бы господь
дураков, -- был бы свет не таков..."
-- Добрый вечер, реб Тевье! -- называет меня вдруг кто-то по имени.
Оборачиваюсь, гляжу -- знакомый: Мотл Камзол, портновский подмастерье
из Анатовки..
-- И тебя с добрым вечером! -- говорю я. -- Вот так гость! Легок на
помине... Садись, Мотл, на божью землю. Какими судьбами?
-- Какими судьбами? Своими ногами! -- отвечает он, присаживается на
траву и поглядывает туда, где мои девицы возятся с горшками и крынками.
-- Давно уже, -- говорит он, -- собираюсь я к вам, реб Тевье, да все
времени нет. Один заказ сдаю, за другой принимаюсь. Я теперь от себя
ра