н, наконец, не бросил свой
шест и не побежал с ней рядом, хохоча и заглядывая ей  в  лицо.  Впервые  за
долгие годы вспомнился этот вечер в Лужниках. Немудрено -- впервые за долгие
годы  в движениях одутловатого Супа промелькнул прежний победоносный Глеб. В
любовных делах тот юноша был далек от рекордов, то ли  весь  выкладывался  в
десяти  своих  видах, то ли опыта не хватало, но она ни на кого, кроме него,
тогда не смотрела, сама еще недостаточно "раскочегарилась",  восхищалась  им
безудержно, и, когда они шли рядом, сдержанно сияя друг на друга, все вокруг
останавливались -- ну и пара! -- и это был полный "отпад".
     Он  промелькнул  на  миг,  тот юноша, будто бы готовый к бою, рожденный
победителем, и исчез, и снова посреди кабинета нелепо набычился ее  нынешний
домашний Суп, сокрушительная секс-дробилка, одутловатый пьянчуга, трусоватый
спортивный чиновник, беспомощный и родной.
     Набычившись,  он  постоял  с минуту посреди кабинета, переводя взгляд с
начспеца на товарища Сергеева, а жену свою как бы не видя, выронил из кулака
галстук и, тяжело ступая, вышел из кабинета, неуклюжий и потный.
     -- Я согласна, -- сказала  Таня  товарищу  Сергееву.  Старый  сталинист
суженными  глазами  демонстрировал  презрение: стратегия, мол, стратегией, а
белогвардейская, мол, койка для советской дивчины все равно помойка.
     Сергеев строго кивнул, сел напротив и протянул  Тане  руку.  Та  весело
помахала  ладошкой  перед  его  носом. Если уж сука, то сука -- пусть видит,
какая она веселая, наглая и циничная сучка. Веселая и наглая -- ну  и  баба,
мол, перешагивает через трупы, вот ценный кадр.
     -- Поздравляю, -- сказала она Сергееву.
     -- С чем? -- спросил он.
     -- С  успешным  началом  операции. Для полного успеха не хватает теперь
только одной детали -- самого Лучникова. Ну, подавайте мне его, и я  тут  же
ринусь в бой.
     -- Разве вы не знаете, где сейчас Андрей? -- осторожно спросил Сергеев.
     -- Уже три дня ни слуху, ни духу, -- сказала Татьяна. -- А вы, Сергеев,
выходит, тоже не знаете?
     Сергеев  улыбнулся  с  привычной  тонкостью  "мы  все  знаем",  но было
совершенно очевидно, что растерян.
     -- Ай-я-яй, -- покачала головой Татьяна. -- Покололись, кажется?
     Тут вдруг нервы у  разведчика  сдали,  он  даже  сделал  неопределенное
движение к телефону.
     -- Я вас прошу, Татьяна, вы мне голову не морочьте, -- очень жестким на
этот раз  тоном  заговорил  он.  -- Вы не можете не знать, где находится ваш
любовник. Вы встречаетесь с ним ежедневно. Хотите, я назову все ваши адреса,
хотите я...
     -- Снимочки, что ли, покажете? -- усмехнулась она. -- Выходит, все-таки
халтурите, Сергеев, если не знаете,  где  уже  три  дня  сшивается  редактор
"Курьера"...
     -- Машина его возле вашего дома уже три дня, -- быстро сказал Сергеев.
     -- А самого-то в ней нет, -- засмеялась Татьяна.
     -- Номер в "Интуристе" он не сдал.
     -- Но и не появляется там.
     -- Беклемишеву дважды звонил.
     -- Откуда?  --  истерически  завопила  Татьяна.  Сорвалась.  Вскочила и
выдала обоим типам по первое число. Они ее утешали, Сергеев даже  руки  грел
-- теперь  ведь уже своя, вот только подпись надо здесь поставить... Начспец
наливал  в  стаканчик  виски,  вновь  --  после  подписки  --  преисполнился
отеческими  чувствами.  А  сам  Сергеев  внутренне немыслимо трепетал -- что
теперь будет? Найдем, найдем, конечно же, найдем, где угодно найдем, но  как
же это произошло такое невероятное -- на три дня упустили из виду!!!
     Это  был  то  ли Волгоградский проспект, то ли шоссе Энтузиастов, то ли
Севастопольский  бульвар,  то  ли  Профсоюзная.  --  нечто   широченное,   с
одинаковыми  домами по обе стороны, в красной окантовке огромных лозунгов, с
агитационными  клумбами,  увенчанными  могучими  символами,  склепанными   и
сваренными хоть и наспех, но из нержавеющего металла, -- серп, молот, звезда
с  пятью лучами, -- с ракетами и с гигантскими лицами Ильичей, взирающими из
самых неожиданных мест на трех бредущих в пятом часу утра по этой магистрали
похмельных персон.
     Лучников обнимал за зябкие плечики Лору Лерову, одну из  тех  увядающих
"букетиков",  что украшали недавний праздник "Курьера". Десяток лет назад --
звезда Москвы, манекенщица Министерства легкой  промышленности,  поочередная
любовница  дюжины  гениев, сейчас явно выходила в тираж. Все на ней было еще
самое последнее, широкое, парижское, лиловатое, но приходило это лиловатое к
ней уже не от бескорыстных московских гениев,  а  от  каких-то  сомнительных
музыкантов,  подозрительных художников, короче говоря, от молодчиков фарцы и
сыска, а потому и носило какой-то отпечаток сомнительности.
     Она плакала, клонясь к лучниковской груди, чуть  заваливаясь,  ее  била
похмельная  дрожь  --  еще  более  явный  признак заката. Раньше, после ночи
греха,   Лора   Лерова   только   бойко   всполаскивалась,    подмазывалась,
подтягивалась и с ходу устремлялась к новым боям. Сейчас душа ее явно алкала
какого-нибудь пойла, пусть даже гнусного, портвейного.
     -- У меня уже все уехали, -- плакала она, размазывая свою парфюмерию по
небритым  щекам  Лучникова.  --  Ирка в Париже, у нее там "бутик"... Алка за
богатого  бразильца  вышла  замуж...  Ленка  у  Теда  Лапидуса  работает   в
Нью-Йорке...  Вера,  и  та  в  Лондоне,  хоть  и  скромная  машинисточка, но
счастлива, посвятила свою жизнь Льву, а ведь он больше любил меня, и я... ты
знаешь. Андрей... я могла бы посвятить  ему  свою  жизнь,  если  бы  не  тот
проклятый  серб...  Все,  все,  все уехали... Лев, Оскар, Эрнест, Юра, Дима,
все,  все...  все  мои  мальчики...  не  поверишь,  просто   иногда   некому
позвонить...  в слякоти мерзкой сижу в Москве... никто меня уже и на Пицунду
не приглашает... только жулье заезжает на пистон... все уехали, все  уехали,
все уехали...
     Лучников  сжимал ее плечики и иногда вытирал мокрое опухшее лицо бывшей
красавицы  носовым  платком,  который  потом  комкал  и   совал   в   карман
болтающегося  пиджака.  За  три дня московского свинства он так похудел, что
пиджак болтался теперь на  нем,  словно  на  вешалке.  Жалость  к  заблудшим
московским  душам,  от  которых  он и себя не отделял, терзала его. Он очень
нравился себе таким -- худым и исполненным жалости.
     Дружище его Виталий Гангут, напротив,  как-то  весь  опух,  округлился,
налился  мрачной презрительной спесью. Он, видимо, не нравился себе я
таком состоянии, а потому ему не нравился  и  весь  мир.  На  предрассветном
социалистическом  проспекте  не  видно  было  ни  души,  только  пощелкивали
бесчисленные флаги, флажки и флажищи.
     -- Не плачь, Лорка. -- говорил Лучников. -- Мы тебя скоро замуж отдадим
за богача, за итальянского коммуниста. Я тебе шмоток пришлю целый ящик.
     Гангут шел на несколько шагов впереди, подняв воротник и нахлобучив  на
уши "федору", выражая спиной полное презрение и к страдалице и к утешителю.
     -- Ах,  Андрюша,  возьми меня на Остров, -- заплакала еще пуще Лора. --
Мне страшно. Я боюсь Америки и Франции! На Острове хотя  бы  русские  живут.
Возьми  бедную  пьянчужку  на  Остров,  я там вылечусь и маргаритствовать не
буду...
     -- Возьму, возьму, -- утешал ее Лучников. -- Ты наша жертва, Лорка.  Мы
из  тебя  всю  твою  красоту высосали, но мы тебя на помойку не выбросим, мы
тебя...
     -- Ты лучше спроси у нее, сколько  она  башлей  из  Вахтанга  Чарквиани
высосала,  --  сказал  Гангут  не оборачиваясь. -- Жертва! Сколько генов она
сама высосала из нашего поколения!
     -- Скот! -- вскричала Лора.
     -- Скот, -- подтвердил Лучников. --  Витася  --  скот,  ему  никого  не
жалко.  Распущенный  и наглый киногений. Пусть гниет в своем Голливуде, а мы
будем друг друга жалеть и спасать.
     -- А ты Остров  свой  скоро  товарищам  подаришь,  ублюдок,  --  ворчал
Гангут. -- Квислинг, дерьмо, идите вы все в жопу...
     Вдруг  он  остановился  и  показал на небольшую группу людей, стоящих в
очереди перед закрытой дверью. Несколько стариков и старух в черных костюмах
и платьях, увешанные орденами и медалями от ключиц до живота.
     -- Ну, что тебе? -- спросил, предполагая  очередной  антипатриотический
подвох. Лучников.
     -- Ты,  кажется,  Россию  любишь?  --  спросил  Гангут. -- Ты, кажется,
большой знаток нашей страны? Ты вроде бы даже и сам русский,  а?  Ты  просто
такой  же  советский,  как мы, да? Тогда отгадай, что это за очередь, творец
Общей Судьбы!
     -- Мало ли за чем очередь,  --  пробормотал  Лучников.  --  Многого  не
хватает. Может, за фруктами, может быть, запись на ковры...
     -- Знаток!   --   торжествующе  захохотал  Гангут.  --  Это  очередь  в
избирательный участок. Товарищи пришли сюда за два часа до  открытия,  чтобы
первыми  отдать  голоса  за  кандидатов  блока  коммунистов  и беспартийных.
Сегодня у нас выборы в Верховный Совет!
     Старики в орденах, до этого мирно беседовавшие у монументальных  колонн
Дворца  культуры,  теперь  враждебно  смотрели  на трех иностранцев, на двух
мерзавцев и одну проститутку, на тех, кто мешает нам жить.
     -- Это бабушки и дедушки из нашего дома, -- сказала Лора.  --  Они  все
герои первых пятилеток.
     -- Для  меня это просто находка, -- сказал Лучников. -- Сейчас я возьму
у них интервью.
     -- Рискуешь попасть в милицию, -- сказал Гангут.
     -- Журналист должен рисковать, -- кивнул Лучников. -- Такая  профессия.
Я рисковал и во Вьетнаме, и в Ливане. Рискну и здесь.
     -- А  я  тебя  не  оставлю, Андрей, -- скачала Лора. -- В кои-то веки и
голос свой отдам.
     -- Мы, кажется, опохмелиться собирались, -- сказал Гангут, который  был
уже не рад, что заварил эту кашу.
     -- Ты  назвал  меня  Квислингом, -- сказал Лучников, -- а сам ты трус и
дезертир. Иди и опохмеляйся среди своей любимой буржуазии,  иди  в  говенный
свой ОВИР, а мы опохмелимся здесь, в избирательном участке.
     Он   обнял   за   талию   свой   увядающий  "букетик"  и  повел  ее  на
подламывающихся каблучках к бдительным созидателям первых пятилеток.
     В дальнейшем вес развивалось  по  сценарию  Гангута.  Лучников  собирал
интервью.  Лора  интересовалась,  не  припрятал ли кто-нибудь из старичков в
кармане чекушку, и предлагала за все бриллиантовое  кольцо.  Она  плакала  и
норовила  встать  на  колени,  чтобы  отблагодарить  этим странным движением
творцов всего того, что  их  в  этот  миг  окружало  --  плакатов,  стендов,
диаграмм  и  скульптур.  Лучников  пытался  выяснить, чего больше заложено в
старых энтузиастах -- палача или жертвы, и сам, конечно,  распространялся  о
своем  неизлечимом комплексе вины перед замороченным населением исторической
родины. Гангут пытался остановить такси, чтобы всем им вовремя  смыться,  но
не  забывал,  однако,  и  выявлять рабскую природу старческого энтузиазма, а
заодно и высмеивать выборы без выбора.
     Наряд  из  штаба  Боевых  Комсомольских  Дружин,  вызванный  одним   из
старичков,  прибыл  вовремя.  Дежурили я эту ночь самые отборные дружинники,
дети дипломатов, студенты  института  международных  отношений  в  джинсовых
костюмах.  Они  применили  к провокаторам серию хорошо отработанных приемов,
скрутили им руки, швырнули на  дно  "рафика"  и  если  на  них  мускулистыми
задами.
     В  последний  момент  Лора,  однако, была спасена -- старушка лифтерша,
первая доброволка Комсомольска-на-Амуре, объявила ее своей племянницей. Этот
факт позволил Андрею Лучникову думать о том, что народ все же сохранил "душу
живу". Об этом он думал всю дорогу до штаба,  в  то  время,  когда  один  из
студентов-международников,   которому  он  вес  же  успел  всадить  в  ребро
тайваньский  приветик,  постанывая,  бил  его  в  живот   крепким   каблуком
импортного ботинка.
     В   штабе   БКД  посредине  кабинета  с  портретом  Дзержинского  обоих
провокаторов посадили на стулья, а руки  им  связали  шпагатом  за  спинками
стульев.  Тот,  с  тайваньским  синяком  под ребрами, плевал себе на ладонь,
подносил плевок ко рту Лучникова и предлагал этот плевок  слизать.  Слизнешь
плевок,  морально разоружишься, получишь снисхождение. Не слизнешь, пеняй на
себя.  В  конце  концов  Лучников  изловчился  и  коленкой  вывел  из   игры
подтянутого,  чистенького  и старательного международника. После этого уже и
ноги ему привязали шпагатом к стулу.
     Между тем полковник Сергеев  проводил  вторую  бессонную  ночь  подряд.
Разумеется,  и  всему  своему  сектору,  двум подполковникам, трем майорам и
четырем капитанам, он тоже  спать  не  давал.  С  тех  пор,  как  выяснилось
исчезновение  главного  объекта,  на  который  весь  сектор  и работал, ради
которого, собственно  говоря,  он  и  был  создан,  полковник  Сергеев  стал
посматривать  на своих сотрудников особым глазом, подозревая всех в халтуре.
Ходил по трем кабинетам сектора, внезапно  распахивая  двери,  --  наверняка
негодяи  разглядывают  крымскую  порнографию!  Надо умудриться -- упустить в
Москве из виду такого человека, как Лучников. Это надо умудриться!
     Однажды поймал на себе скрещивающиеся взгляды -- старого зама и  самого
молодого  пома  --  и  вдруг  понял,  что  он  сам  под  тем же подозрением:
исхалтурился, мол, Сергеев, размяк в Москве.
     Между прочим, и верно, самокритично думал он  о  себе,  за  десять  лет
заграничного  подполья  привык  к  капитализму,  отвык  от  родины,  весело,
энергично шуровали, бывало, и за ширмами и под полом,  и  вот  сейчас  вхожу
волей-неволей в колею, восстанавливаю связи по продовольственным заказам, по
каналам  дефицита, билеты в модные театры, книги, прочая мура... ловишь себя
все время на подлом отечественном афоризме-- "работа не  волк...  "  А  ведь
работа-то почти саперная: раз ошибся -- разнесет, все хозяйство не поймаешь!
     Все  эти  дни  оперативные  группы  сектора  прочесывали Москву по всем
лучниковским  возможным  явкам,  подключались  к   телефонам,   под   машины
подсовывали подслушивающие "сардины", вели и прямое наблюдение за рядом лиц.
Все  безрезультатно.  Попутно  выяснилось, что функционирует только половина
"сардин". Причина -- явное воровство:
     мальчишки из секретной лаборатории растаскивают дорогостоящие импортные
узлы.
     Короче говоря, положение было критическое. Генерал, шеф  отдела,  почти
уже  "отпадал" в панике, но на верх пока не сообщал. Там, однако, что-то уже
почувствовали,  какую-то  странную   активность   "лучниковского"   сектора,
позвонил  напрямую  референт  и  поинтересовался:  все  ли ОК с объектом ОК?
Сергееву удалось тогда  запудрить  референту  мозги  подробным  рассказом  о
плодотворной  встрече с Луниной, но вот сейчас, после второй бессонной ночи,
пия  отвратительный  из  термоса  кофий,  щупая  свое  несвежее  лицо  и   с
отвращением  озирая  лица  сотрудников,  стены  кабинета  и даже портреты на
стенах, он понимал, что приближается еще один звонок референта и на этот раз
придется  уже  выкладывать  всю  правду  --  проглядели,  потеряли  в  своей
собственной столице редактора крупнейшей международной газеты, неустойчивого
либерала,   ненадежного   друга,  историческую  личность,  попросту  говоря,
неплохого человека.
     Произошло, однако, еще более страшное, чем звонок референта. Как раз  в
тот  час, когда Гангута и Лучникова отвязали от стульев и повели на допрос к
начальнику штаба комсомольских дружин,  в  этот  именно  момент  к  Сергееву
позвонил  не  референт  какой-никакой,  позвонили  через  площадь, из самого
большого дома. Позвонил не кто иной, как  сам  Марлен  Михайлович  Кузенков,
поинтересовался,  где  пребывает в данный момент Андрей Арсениевич Лучников.
Оказалось, что вечером этого дня Кузенкову  вместе  с  Лучниковым  назначено
строго приватное свидание в одной из самых тайных саун с персоной, которая и
названа-то быть не может. Все. Шиздец. Фулл краш, товарищ Сергеев.
     При  обыске  у одного из двух провокаторов, пытавшихся сорвать народное
волеизъявление, был отобран пропуск на киностудию "Мосфильм"  и  одиннадцать
рублен   денег.  У  второго  в  бумажнике  была  обнаружена  огромная  сумма
иностранной валюты в долларах и тичах,  визитки  иностранных  журналистов  и
записная  книжка  с  телефонами  Симферополя,  Нью-Йорка,  Парижа  и другого
зарубежья. Потрясенный такой находкой, начальник штаба выскочил из  кабинета
то  ли  для  того, чтобы с кем-нибудь посоветоваться, то ли просто чтобы дух
перевести.
     Руки у "провокаторов" были сейчас развязаны, в метре от  них  на  столе
стоял телефон, в дверях дежурил всего один комсомолец.
     -- Ну, позвони своему Марлену, -- сказал хмуро Гангут. -- Хватит уж...
     -- Да ни за что на свете не буду звонить, -- сказал Лучников.
     -- Хватит выгребываться, -- перекосившись, сказал Гангут. -- Сейчас нас
в ГБ поволокут, а мне это совсем некстати.
     -- Я никому не буду звонить, -- сказал Лучников.
     -- Ты мне все меньше нравишься, Андрей, -- вдруг сказал Гангут.
     -- Это неизбежно, -- пробурчал Лучников.
     -- Тогда я позвоню. -- Гангут снял телефонную трубку.
     -- Положите  трубку!  --  рявкнул  дежурный  бэкадешник.  Да,  рвение у
добровольных карателей было большое, но вот умения еще не хватало. Лучникову
не пришлось особенно трудиться, чтобы  дать  возможность  Гангуту  позвонить
какому-то Дмитрию Валентиновичу и в двух словах описать тому ситуацию.
     Физически  униженный  юный  атлет,  еще  секунду  назад казавшийся себе
суперсолдатом будущих космических войн за торжество социализма, скорчившись,
сидел на полу, когда прибежал запыхавшийся начальник штаба. За ним ввалилась
целая толпа студенческой молодежи МИМО.
     -- Не трогать! -- заорал на них начальник, когда у юношей  обнаружилось
естественное желание вступиться за физическую честь товарища.
     Одновременно   зазвонили   два   телефона   на   столе   под  портретом
Дзержинского. Рухнуло,  задетое  чьей-то  рукой,  тяжелое  бархатное  знамя.
Началось  то,  что  в  российском  нынешнем  обиходе  называется  ЧП, в ходе
которого судьба наших героев то и дело менялась с лихорадочной поспешностью.
То их тащили в какую-то мрачную, пропитанную хлоркой кутузку  и  швыряли  на
осклизлый  пол,  то  вдруг  просили  перейти в другое помещение, усаживали в
мягкие кресла, приносили кофе и  газеты.  То  вдруг  появлялся  какой-нибудь
неврастеник  с  дергающимися губами, и начинался грубый допрос. То вдруг его
сменял приятный какой-нибудь спортсмен-путешественник, угощал их  сигаретами
"Мальборо",  издалека  заводил  разговор  о возможных путях миграции древних
племен, о папирусных лодках, о плотах из пальмовых стволов, о "пришельцах".
     Вдруг  явилась  уголовная  бригада  и  начала  их  фотографировать   со
вспышками  в  профиль  и анфас. Потом вдруг девушки, с невероятно пушистыми,
разбросанными  по  плечам  волосами,  принесли  дурно  пахнущие  котлеты   и
полдюжины  чешского  пива. Все время где-то в глубине здания гремела музыка,
то патриотическая, то развлекательная, -- выборы в Верховный Совет шли своим
чередом.
     Наконец, вошел здоровенный мужлан в кожаном френче, физиономия украшена
висящими усами и длинными тонкими бакенбардами, глазищи свирепые,  но  и  не
без  хитрецы.  Он  протянул обе руки Гангуту и, не получив в ответ ни одной,
обнял того за плечи.
     -- Ну, вот видишь. Виталий, птаха-то наша не подвела, все  улажено,  --
ласково  заурчал  он.  --  Все  в  порядке, незадачливый мой дружина, пошли,
пошли...
     Хорошие "дружины" появились у Гангута,  подумал  Лучников.  Усмешка  не
осталась незамеченной и явно не понравилась спасителю.
     -- Олег  Степанов,  -- сказал он и протянул Лучникову руку. внимательно
рассматривая его, даже. возможно, сравнивая с какими-то стандартами.
     -- Андрей Лучников. -- Звук оказался приятным для спасителя.
     Он улыбнулся и пригласил обоих  недавних  "провокаторов"  следовать  за
собой. Начальник штаба дружин поспешал рядом, бубнил что-то о недор