крейсера, и моя  заслуга... Чего он не  понимает,
чего и ты понять не хочешь...
     - Правильно, не хочу, - хмыкнул Манцев. Веселость какая-то поигрывала в
нем, на анекдоты тянуло. -  Ну, хорошо,  согласимся: ты - спаситель. Выручил
какого-то каплея, потом  Милютина, потом двух адмиралов, меня затем. Со мной
ты объяснился. Почему бы тебе с Милютиным не поговорить?
     - А зачем? - живо поинтересовался Званцев. - Зачем?
     - Как - зачем?.. Чтоб устранить недоразумение. Чтоб  не гнал  он тебя с
линкора.
     - Ах, вот  оно что...  Так разве общественная  необходимость зависит от
Милютина  или  Званцева?.. И  думай, думай,  Олег Манцев,  думай  глубоко  и
обостренно. И когда ты всмотришься в дела людские, ты поразишься низменности
побуждений  тех,  кого  принято  называть  благородными  и  самоотверженными
людьми.  Они  совершают  человеколюбивые акты, повинуясь  не  толчку  своего
изначального  чувства, а  в  расчете на  ответную  благодарность, на  помощь
спасенного им человека. Они так трусливы и жалки, что на собственные силы не
надеются, им похвальба нужна с  трибуны, они не  вышли  еще из  первобытного
леса, где око за око, где зуб за зуб. Настоящий человек - это тот, кто умеет
противостоять общественной необходимости... или следовать ей, сохраняя себя,
естество  свое,  кого не страшит суд людей,  кто сам себе судья. И ты  -  из
таких людей, вот почему я так свободно раскрываюсь.
     - Так, -  подытожил Манцев,  доставая колбасу  и  нарезая  ее:  аппетит
появился   всепожирающий.  -   Некоторая  система  прослеживается.   "Водный
транспорт", но  никак не  "Красный флот". И "Слава  Севастополя" - вовсе  не
"Флаг Родины",  официоз. Иначе - удар по  незащищенному флангу с последующим
бегством в кусты. Что ж ты не сообщаешь, через какой  орган печати выдан был
Милютин? Уж не через стенгазету ли, почему-то не вывешенную?
     - Мне грустно, - сказал с  болью Званцев, - Известно, на  что намекаешь
ты: донос... Донос, - произнес он явственно и напряженно вслушался в тишину,
которая  должна  была  отозваться  тем   же   словом,  отраженным  от  стен.
-До-нос...-тихо повторил он. -  Ты вникни в это слово: до-нос. Люди несут  и
несут что-то, добывая сведения о каком-либо человеке; много чего  принесено,
но  все  не то, и  вдруг еще  один  бежит, с  очень важным  сведением, он не
приносит,  он  дополняет   до  целого,  до  нужного,  он  -  доносит,  он  -
до-кладывает, и донесенное им сразу переводит количество в качество, создаст
объективную истину... Нет, Манцев, я никогда не был доносчиком и не буду им.
Ни одно мое слово не слетало  с губ,  находящихся около ушей руководства. Ни
одно  слово из-под моего пера не попадало  в конверт, опускаемый  в ящик.  Я
всего  лишь подбрасываю  идеи, на  которые клюют умники.  Они  ведь, умники,
подобны  обезьянам, хватают то, что поближе да поярче, и в способности найти
и  подсунуть макакам тот или иной предмет проявляется  свобода творчества  в
высшем  понимании  этого  термина,  и свобода личности только так проявиться
может, иного  нам не  дано... Ты ведь себя  проявил  так, что... Много  чего
знали и говорили  о командующем эскадрой,  да  вот  некто Манцев скрупулезно
выполнил  приказ командующего -  и  всем  сразу  стало ясно, кто  он  такой,
количество перешло в качество...
     Он замолчал,  прислушиваясь к чему-то...  Потом  посмотрел  на Манцева.
Молчал и  тот,  внимая  странным звукам, пока  не понял,  что  в клетушке за
стойкой хохочет женщина. Он пытался удержать Званцева, но газетчик вырвался,
пошел, чуть приоткрыл дверь клетушки - и тут  же прихлопнул ее, тем спасшись
от брошенного  в  него,  с глухим  стуком упавшего ботика. Еще раз приоткрыл
дверь Званцев и медленно закрыл  ее. К столу  возвращался на цыпочках, боясь
малейшим  сотрясением  нарушить  работу  памяти...   Званцев   вспоминал,  к
выпуклостям  лба притрагиваясь  подушечками пальцев, вымаливая пальцами имя,
блуждающее под  черепной коробкой, отбрасывая те, что  перли наугад, И  сел,
отчаявшись.
     - Что она кричала? - шепотом спросил Манцев.
     - Люпус ин фабуля - вот что она кричала,  - ответил Званцев. - Легок на
помине,  говоря по-русски. Много веков назад перевод звучал  иначе... Я ведь
очень  много  знаю, Олег, я ведь из богатой семьи, мать  держала  корову, на
молоко  и  масло  я  выменивал  в  голодное  время  книги, от  которых  люди
торопились избавиться.  Еще больше дали  мне  парады,  я  увидел  контрасты.
Военно-морской флаг, который нес я, нуждался временами в  стирке, я и стирал
его. И над знаменем потрудился, поношенное требует ухода... Ладно, в сторону
это... Так где же я встречал эту женщину?
     Налегли на колбасу, и Званцев сказал, что пахнет она паровозным  дымом;
теперь  говорили  вполголоса,  доверительно,  стесняла  женщина;  позавчера,
оказывается,   газетчик   болтался   у   вокзала,   наблюдал   за   посадкою
демобилизованных,  видел и Манцева, спросил, как  удалось тому управиться со
сборной командой "психов, калек  и  подследственных".  Ведь Манцеву, как  он
заметил, так и не дали двух  матросов в помощь.  "Самоустранился", - хмыкнул
Званцев,  узнав, как без комендантской повязки наводил в вагонах корабельные
порядки корабельный офицер,  и, вбивая в память свою это  случайно найденное
им слово, повторил:  "Самоустранился". Потом  вернулся к женщине: где увидел
ее Манцев впервые? Услышав ответ, застыл, думал.
     -  Так ты  уверен, что она сошла с  евпаторийского  поезда?..  Отлично.
Теперь стало яснее. Давай помиримся?
     Привстали, пожали руки.
     - Один  малюсенький вопрос, Олег Манцев...  Что ты держал в уме,  когда
вводил  на  батарее  уставную  норму?  Что   было  на  заднем  плане  и  что
сверхзадачей, когда "меру  поощрения"  отменял?.. Даю  честное слово, ни при
каких  обстоятельствах  сказанное  тобою  не появится  на  страницах  "Славы
Магадана".
     - Да ничего такого не было... поначалу  не  было.-  Манцев  подумал.  -
Потом возникло. Переписку  затеял с семьями моих матросов,  вынужден был,  я
ведь своих  матросов только на  приборках вижу,  во  время стрельб я  от них
далеко,  далеко... Расчет  КДП только  по  боевой  тревоге подчиняется  мне,
обычно же он, повседневно, - в группе управления, расчет этот я вижу,  знаю.
а  своих  наводчиков  и заряжающих  -  нет, такой  вот нюансик в организации
службы  на линкоре... Разные письма приходили, матросы разными  оказались, и
фактик  один поразил меня, ударил по  мне этот  фактик... Вестовой  у меня -
Дрыглюк Василий  Мефодьевич,  1932 года рождения,  и мальчишкою Дрыглюк Вася
бандеровским  бандам  помогал,  сало  да  самогон таскал им в лес. В том  же
возрасте другой  матрос,  из того  же  расчета 3-го орудия,  Ковылин  Сергей
Дмитриевич,    обворовывал   немецкие   госпиталя,   медикаментами   снабжал
партизанский отряд... Улавливаешь?
     -  Не  понимаю. Не улавливаю,  - ответил Званцев и продолжал  неотрывно
смотреть на Манцева, хотел понять.
     -  А  я вот  уловил.  Кем бы ни  были они в прошлом,  какие  ни есть  в
настоящем,  на корабле они -  равны,  и уравнивает их  нечто высшее,  защита
Отечества делает их братьями, гражданами, а меня -  старшим братом их... Вот
тогда и появились на заднем плане три слова: Россия, Флот, Эскадра. Ну?
     - Теперь-уловил...  Россия, Лета,  Лорелея...-Званцев колебался:  хотел
что-то сказать- и не осмеливался, порывался что-то сделать -  и  не решался.
Поднялся, пошел к печке, где лежала шинель его, достал что-то из кармана ее,
сел - не против Манцева, а рядом с  ним, разжал пальцы его и вложил в ладонь
связку ключей, заговорил тишайшим голосом:
     -  Я  вспомнил эту  женщину,  Манцев.  Я  видел ее много  лет  назад  в
Ленинграде,  потом -  мельком - здесь,  и вот сейчас и здесь опять  же. И ты
увидел  ее восемь часов назад. Пренебрегать такими случайностями  нельзя, мы
живем в надуманном нами мире,  мы замечаем только то, что  хотим заметить, и
где-то во тьме,  за  чертою придуманных  нами закономерностей, действуют  не
ощущаемые нами  силы, и если  ты  воспользуешься случайностями, о  которых я
говорю, если  вклинишь  судьбу свою  в  работу  тех  сил,  ты сможешь спасти
себя... Плохо, очень плохо с  тобой хотят  поступить, не буду  уточнять, кто
хочет,  я сам еще не знаю, и  из  Севастополя ты  живым вырвешься, но только
живым;  но стоит тебе сыграть на случайностях-и случайности помогут тебе,  я
уже - не могу. Долгушин меня раскусил, меня рядом с тобою уже не будет, меня
из Севастополя вышвыривают, я уже не смогу употребить ложь во спасение, тебе
-крышка,  тебе - каюк, хана, как выразился мой друг Илюша, поэтому -  спасай
себя, вот  ключи  от  моей  комнаты  и  квартиры,  дом  58,  не  доезжая  до
комендатуры, увидишь, узнаешь, трехэтажный, серый, второй этаж,  квартира 7,
вот этот ключ - от общей  двери, комната  моя - по  коридору последняя, бери
эту женщину, она пойдет за тобой, этой  ночью ты замкнешь цепь случайностей,
другого выхода у тебя нет и не будет!..
     - Нет, - сказал Манцев и отодвинул от себя ключи. - Не пойду я. Женщина
эта  - жена офицера. И... не верю я тебе, ничего со мной не случится. Другие
закономерности в этом мире.
     Громыхнул  засов,   заскрипела  входная  дверь,  вернулась   буфетчица,
принесла свежие новости: штормовое  предупреждение отменено, дождь кончился,
а женщину она поведет к себе.
     Манцев быстро надел  шинель  и вышел, ни  с кем не прощаясь и никого не
желая видеть, ни завтра, ни послезавтра, ни во все годы.
     Той  же ночью Олег Манцев распахнул в последний раз дверь каюты No 61 и
закрыл ее -тоже в  последний раз.  Он нес чемодан свой по безлюдным  палубам
спящего линкора и  на долгую  минуту  остановился у каюты старшего помощника
командира.  Так  и  напрашивалась  фраза  из  золотого фонда Жени  Петухова:
"Разрешите, господин кавторанг, поблагодарить за  то исключительное радушие,
которое встретил я на борту  вашего корабля..." Но как ни искал Манцев,  как
ни копался в душе своей,  не мог найти в ней ничего  дурного или плохого. на
Юрия Ивановича обращенного. Он благодарен был ему.
     Заспанный и злой, арсенальщик принял у  него пистолет.  Манцев поднялся
на  ют и посмотрел туда, где  была  каюта  командира.  Он  простился  с ним,
приложив  руку к фуражке, он подумал о  тяжком и  давящем бремени служения и
пожелал себе сохранить  хотя бы часть  того,  что  смог  сохранить  командир
линкора, и  еще  неизвестно,  что в капитане  1  ранга Манцеве останется  от
старшего лейтенанта Манцева.
     - Куда это ты? - удивился вахтенный, вызывая дежурный барказ.
     - В баню.
     Еще  несколько  минут  было  у  Манцева,  и  он  помчался  к  Болдыреву
проститься, но не будить его, а  оставить на  столе  записку. Вошел, включил
свет -  и замер, пораженный.  Болдырев спал сидя,  одетым, голову положив на
стол, руки  его  свисали. Так спать  мог  или  очень  уставший человек,  или
больной, и то, что  Болдырев болен, Манцев знал, он видел его чаще  всех,  и
всякий раз, когда Болдырев шел на ходовой  мостик заступать  на вахту,  Олег
беспокоился: не  найдет  ли  вновь  на Болдырева затмение, как в тот раз, на
командирской игре.
     А  совсем  недавно,  на  стрельбах,  Болдырев   надел  шлемофон  шейным
козырьком вперед, закрыв им глаза свои, и никак не мог понять, почему ничего
не видит,  и Манцев с площадки  формарса наблюдавший за ним,  взлетел  на КП
Болдырева, сорвал с него шлемофон, надел правильно.
     Он попятился, выключил свет... Прощай, Всеволод
     Болдырев! И прости!
     Рука оттягивалась чемоданом, куда удалось  запихнуть старую шинель.  По
шатким  и  скользким  ступеням  поднялся Манцев  на  Корабельную  сторону  и
оглянулся на шестнадцать месяцев жизни. Эскадра сверкала огнями надстроек  и
палуб,  на  фоке "Кутузова" мерцал,  пробивая  редкий  туман, синий дежурный
огонь.  Вдруг  он  остался  единственным  огоньком   на  крейсере,  корабли,
повинуясь сигналу флагмана,  стали затемняться, и вся эскадра погрузилась во
мрак.

        53

     Олег  Манцев наконец-то  отоспался, на это  ушло двое суток  Он  открыл
глаза  утром  18  ноября.  Впереди- полтора  месяца сплошного  увольнения на
берег.
     Он собрал всех  двоюродных сестер и  братьев, устроил  представительный
ужин, "большой газ" по-московски  Вся  Сретенка колыхалась от новой  морской
песни  "По  диким  степям Забайкалья подводная лодка плывет " В полночь Олег
выскочил  на  мороз, под  небо нашел  во  дворе сарайчик,  в котором  прятал
портфель когда прогуливал школу, чокнулся с сарайчиком, выпил, разбил бокал.
Снежинки  крутились,  падали, взлетали Олег заплакал, вспомнив мать. Днем он
был на кладбище, смял в горсти плотный лежалый снег и долго стоял  так, пока
рука не застыла. И сейчас вот на  могилу матери падают те же снежинки, что и
на него, и отец лежит под снегами ровных русских равнин. Есть в мире  что-то
такое, что объемлет всех  людей  и делает людей  снежинками,  оторванными от
места и времени. ,
     Пошли растянутые дни и укороченные недели,  об  эскадре не думалось,  и
все же беспокойство не оставляло Манцева.  Он  выбегал на угол дома, смотрел
направо, смотрел налево,  будто кто-то обещал прийти к нему, но не приходит,
забыл,  обманул,  потерялся...  Кто  -  Борис  Гущин?  Степа  с  Риткой,  из
Архангельска  через  Москву  проезжавшие?  И  что-то  будило  по  ночам,  он
прислушивался к шорохам квартиры,  к  шелестящей дроби снежинок, бьющихся  о
стекло, к редкому кваканью автомобилей.
     Вдруг он собрался  в  короткую дорогу,  взял  билет на "Стрелу" и утром
вышел на площадь у Московского вокзала,  и каждый шаг  по Невскому приближал
его к Неве, к морю.
     Ветер дул  с  Балтики,  Олег  подставил  себя  ветру  и с  моста  имени
лейтенанта  Шмидта  увидел  сумрачный Гогланд,  пирсы Болдераи,  таллиннский
Кадриорг, матросский клуб в Кронштадте. Четыре курсантских  года,  сжатых до
одного  глубокого   вдоха,   вошли   в   него   кружащим   голову   чувством
неотвратимости, и в обширности того,  что чудилось в ветре Балтики, в ветрах
всего мира и всего века, тоже была неотвратимость.
     Училище  стояло  на освященном  веками  месте, глядя  на  Неву  окнами,
фигурою  Крузенштерна. "На набережной Шмидта, где вывеска прибита о том, что
здесь старейшее стоит..." - так когда-то пелось на мотив Вертинского.
     В  последний  ленинградский  вечер произошла встреча с  одноклассником,
спешившим на мурманский поезд. Поговорить с ним  не  удалось, но то, что тот
успел сказать, так  поразило Манцева, что до самой  Москвы  он  вспоминал  в
поезде весь протекший севастопольский год.
     Однокласснику  (и  не только ему,  конечно!) было  известно  содержание
шутовского приказа по каюте  No 61, написанного, оглашенного  и сожженного в
каюте,  - того  приказа, что посвящен  был  дню  обмывания шинели. Лишь  три
человека знали о  написанном,  оглашенном и сожженном, о самом  происшествии
осведомлены были:
     Ритка  Векшина и официантки. И  то  дико, что помои, в которые он попал
тогда,  в пересказе одноклассника чудодейственно связывались еще и с баржой,
где  давались концерты. Какая-то смесь правды, вымысла и вранья, но в том-то
и дело, что ничтожная  часть  правды  могла войти в эту  галиматью только со
слов Гущина или Векшина!
     И в  Москве были  еще мимолетные  встречи.  Бодрые восклицания: "Ну, ты
даешь!", покровительственные шлепки, наисерьезнейшие  рассуждения о том, что
служба  "не  пошла", - не пошла, разумеется,  у Манцева. Комок слухов  о нем
катился  по флоту,  обрастая налипающими  подробностями, и  в комке,  сквозь
грязь несусветных небылиц, высвечивали ядрышки правды, а над комком крупными
буквами  горело: ПРИКАЗ...  Если  уж  приказы  по  каюте  просочились  через
непробиваемый броневой пояс линкора, то все теперь  возможно. "Будет  приказ
по флоту, обо мне!" - внезапно решил Манцев, и от  него наконец-то  отлетело
беспокойство, Он глянул  на часы, засекая момент, с которого  начнется  иной
ход времени, все убыстряющийся, и стрелки хронометров взбесятся,
     В  Севастополь  он  решил  вернуться  не утром  31  декабря  московским
поездом, а на день или два раньше. Общественная необходимость - так объяснил
он свое  решение тетке. Новый  год есть Новый год, надо  определиться, найти
подходящую компанию.

        54

     "А  вот  к  этому  вопросу  вы,  товарищ  Барбаш,  и вы,  Долгушин,  не
подготовились..."
     Не подготовились! Как ни старались, а - не подготовились! И с этим надо
было мириться.  Ковровую дорожку выстилал своему офицеру  командир  линкора,
Иван Данилович собственными  глазами прочитал характеристики  и аттестации в
личном  деле  Манцева,  в  руках   подержал  неподписанный,  правда,  приказ
командующего  флотом  о  назначении  старшего   лейтенанта  Манцева  О.   П.
помощником  командира строящегося  эсминца. Улетает  голубь из  Севастополя,
ищи-свищи его на строящемся эсминце нового проекта.
     Главное  теперь  - не  допустить появления нового  Манцева, и  Долгушин
составил  план  некоторых  мероприятий, изложенный  в виде памятной  записки
самому   себе.  На   прослушивание   кое-каких   мыслей  пригласил  Барбаша.
Мероприятия когда-нибудь придется оформлять приказом, Илья Теодорович мастак
в этом деле.
     - Манцева,-  рассуждал Долгушин, прохаживаясь  у  стола, в  кабинете на
Минной,  - проворонили в училище.  Четко  ведь  написали  после 3-го  курса:
"Обладает  научным складом мышления".  Не  на  корабли  посылать  Манцева, а
преподавателем в школу оружия, на курсы, офицером отдела НИИ.
     - Правильно, - немедленно согласился Барбаш, - умные нам ни к чему.
     Иван Данилович покосился  на  соратника: уж не  дурит  ли  Барбаш? Нет,
кажется.
     - Во-вторых, - продолжал Иван Данилович,  - уж очень охоча до береговых
удовольствий нынешняя  молодежь, похохмить любит, пооквернословить,  старших
не уважает, честолюбива  не в меру:  чуть задержится на должности  - тут  же
бегом к  замполиту,  жалуется.  Надо,  следовательно,  на  новые  эсминцы  и
крейсера посылать  специально  отобранных  выпускников,  дисциплинированных,
трудолюбивых, без тяги к берегу.
     - Импотентов, чего уж там...-одобрил Барбаш, сидевший за столом, и даже
какую-то пометочку сделал на календаре  - не о запросе ли в училища о нужном
количестве  импотентов... Иван Данилович  вгляделся  в Илью  Теодоровича, но
поди  разберись,  где  кривляние, а  где исполнение партийного и офицерского
долга.
     -  Жизнь  флота,  -  развивал далее  Иван  Данилович,  -  немыслима без
нововведений, идущих как  бы  снизу. Ныне, к примеру,  поддержку штаба флота
подучил почин  "удлинить межремонтные сроки". Так вот,  впредь почины такого
рода  следует  организовывать,  разрабатывать  заранее   силами  флагманских
специалистов, а уж потом подыскивать авторов почина, и уж тут ошибки быть не
должно,  инициатором почина ни в коем случае не должен быть человек, похожий
на Манцева,  который, как с преступным  запозданием  выяснилось,  талантлив,
дерзок, обладает большим личным обаянием. Инициаторами должны быть...
     -  Кретины?.. -  предположил  Барбаш  и  карандашом  постукал  себя  по
сократовскому лбу.
     -  Не кретины, - вознегодовал Долгушин,- а офицеры,  отчетливо знающие,
кто  они есть, люди  без фантазий,  не  ослушники,  скромные парни, пределом
мечтаний  которых будут  погоны  капитана  1  ранга,  тихие,  вежливые,  без
дешевого красноречия...
     -  Значит, кретины,  -перешел от предположения  к  уверенности  Барбаш.
-Сколько до пенсии,  Иван? Десять  лет. Года  через  два адмиралом  станешь,
пенсия приличная... Так урежут ее! Скостят! Потому что  деньги потребуются -
флот    восстанавливать,    загубленный   твоими    недоносками,   дурачками
малограмотными, по шпаргалке дудящими!.. Зачем с тобой служили  мы? По  миру
наследство пойдет!.. Да  не  истребить нам их - Манцева и  прочих! Вон они -
возвращаются из лагерей, на старые должности и выше,