занозила она его. Мы хотели освободить ее от работы, а она: "А
кто же будет кармашек прикалывать?" - и работала со всеми до конца "смены".
Просто удивительно, как наши непоседы преображались за работой: становились
сосредоточенными, внимательными, серьезными, даже какими-то чуть-чуть
важными. Участие в общем труде, осознание зависимости всех от каждого помогли
им ощутить, что жизнь состоит не только из приятного "хочу", но и из сурового
и ответственного "надо".

А как по-разному проявлялись их характеры: один не давал покоя своими
рационализаторскими предложениями, другой норовил вначале выдать большое
количество за счет качества, третий проявил необычайную аккуратность, даже
изящество, в своей "операции", а четвертый оказался универсалом - освоил все
"профессии" и всегда был готов помочь в случае "прорыва".

Особенно поражала нас, взрослых, та быстрота, с которой ребятишки осваивали
рабочие операции и целые "профессии". Не проходило и недели, как Анюта,
только что перешедшая на "подвертывание подола фартука", уже не отставала от
взрослого, а еще через неделю она уже успевала подвернуть два фартука, пока
взрослый делал один. Десятилетнему Антону уже через две недели после начала
работы "фабрики" в "трудовую книжку" (были у нас такие у каждого работника)
была записана новая профессия - "швея-мотористка". Он не только хорошо
подшивал карманы, бретели и пояса на своей электрической машине "Тула", но
мог ее настроить, заправить шпульку, отрегулировать шаг строчки, натяжение
нити.

Все вопросы на "фабрике" мы решали на общем собрании, и нам, взрослым,
нередко приходалось поражаться толковым и справедливым суждениям ребятишек о
распределении обязанностей, и о "технологии производства", и о рабочей
дисциплине, и о справедливости в "начислении зарплаты".

     На свои трудовые

Да, у нас была зарплата - каждый получал ее в конце месяца и торжественно
расписывался в ведомости, где указывалась "квалификация" работника,
количество рабочих часов и сумма: от 23 копеек у четырехлетней Юли до 3-4
рублей у "швей-мотористок" - мамы и десятилетнего Антона.

С самого начала нас поразило отношение детей к этим заработанным ими деньгам.
Это были совсем не те даровые деньги, которые иногда давали им мы или бабушки
(купи, мол, что хочется) и которые никогда не залеживались в кармане - так их
не терпелось скорее истратить на мороженое, на шоколадку или на какую-нибудь
свистульку, которую через полчаса после покупки можно было обнаружить
где-нибудь уже забытой или даже сломанной без особого сожаления.

А эти - трудовые! - даже в голову не приходило истратить так легкомысленно и
глупо. Они много раз пересчитывались, аккуратно складывались и тратились
только на нужные вещи, которыми можно пользоваться долго: авторучку,
перочинный нож, компас, записную книжку и т.п. Особое удовольствие детям
доставляло то, что можно на свои деньги (никого не надо просить!) купить
подарок или угостить всех чем-нибудь вкусным в праздничный день.

А однажды случилось вот что. Не хватало у нас до получки денег. "Как и быть,
прямо не знаю", - огорченно призналась мама, когда все мы вечером сидели за
своим большим "производственным" столом. И вдруг протянулась к ней маленькая
рука с крепко зажатым кулачком: "На, мама, возьми мои деньги". На
раскрасневшейся Юлиной ладошке лежали 23 копейки! - вся ее зарплата. И следом
тотчас же: "И мои! И мои возьми!.." Мама едва удержалась от слез. На
следующий день мы ели Юлин хлеб и пили Анино молоко и говорили им "спасибо"!
А они сияли от гордости и счастья.

Наверное, каждый из нас вспоминает с особой гордостью тот момент, когда
вручил матери первую в своей жизни зарплату. Но это бывает обычно лишь в
16-18 лет. А мы доставили нашим детям эту высокую человеческую радость
намного раньше.

     И ЧЕЛОВЕЧЕСКИЕ ОТНОШЕНИЯ

Л.А.: Об этом рассказывать чрезвычайно трудно - уж очень все это сложно,
противоречиво, запутанно. Но не рассказывать не могу, потому что знаю теперь:
главное в жизни с детьми - налаживание человеческих отношений.

     Для чего человек живет?

Самое удивительное сейчас для меня заключается в том, что мы, как и многие
родители, сначала не очень-то задумывались над этой важнейшей стороной
воспитания. Ошеломленные неожиданно открывшимися огромными возможностями
раннего детского возраста, мы увлеклись проблемой: какого уровня может
достичь ребенок в своем физическом и интеллектуальном развитии? А вот для
чего он употребит все свои раэвитые способности, каков он будет среди людей,
об этом мы в первые два-три года жизни с детьми не очень-то задумывались.
Считали: самое главное - ум и здоровье, а остальное само собой приложится.

Б.П.: Я и сейчас склонен думать, что от уровня развития творческих сторон
интеллекта во многом зависит и нравственная основа человека.

Л.А.: А мне думается, что она зависит больше от направленности этих
способностей, от точки приложения их в жизни. Чем больше человек хочет отдать
людям, тем он нравственнее, независимо от того, сколько он отдает.

Б.П.: Что значит отдать? Это ведь тоже с умом делать надо: кому отдать? Зачем
отдать? Развитый творческий ум - вот гарантия правильной ориентировки во всех
сферах человеческой деятельности, в том числе и в нравственных ценностях.

Л.А.: Да, но можно превосходно понимать, что такое хорошо и что такое плохо,
а тем не менее руководствоваться в жизни совсем не этим пониманием. Разве мы
не встречали в жизни очень умных людай, судящих обо всем весьма глубоко и
тонко, а в практической жизни, в реальном общении с людьми "неумелых",
беспомощных или даже деспотичных и бездушных? Совершенно убеждена, что,
например, школьная жизнь ребенка зависит не только от его здоровья и
умственного развития, но и от того, каков он будет в ребячьем коллективе:
отзывчив или эгоистичен, общителен или замкнут, сможет остаться самим собой в
разных, подчас очень сложных ситуациях и в то же время не станет ли
обособляться, страдая от одиночества. Это все зависит от того, каков у него
был опыт общения с самыми разными людьми до школы: было ли ему о ком
заботиться, с кем поспорить, перед кем отстоять себя, научился ли он жалеть,
сочувствовать, понимать других и почувствовал ли он ни с чем не сравнимую
радость сделать что-то для людей, радость отдачи, радость ощущения нужности
людям?

Как трудно мы шли к пониманию всех этих, в общем-то, азбучных истин. И больше
всего на этом пути нам помогло то, что у нас была большая семья, где детишки
естественно вступали в разнообразнейшие связи со взрослыми и между собой
(помощь, забота, подражание, отстаивание, обида, жалость и т.д. и т.п.), а
нам тоже, естественно, приходилось регулировать эти отношения, налаживать их,
а при этом меняться самим и менять многие свои педагогические и житейские
предрассудки. Больше всего нелепых ошибок делали мы, конечно, в самом начале,
когда родился Первый, Удивительный, Неповторимый и Единственный. Хорошо, что
он недолго оставался таковым - уже появление второго ребенка многое поставило
на свои места, а к тому времени, когда родилась дочка - третий малыш в семье,
- мы уже основательно поутратили свою родительскую самонадеянность и начали
учиться... у своих детей.

     И дети нас учат

Вот как это было. Когда нашему первенцу было года полтора, мы, например,
обучали его самостоятельности таким образом: если малыш попадал в трудное
положение (шлепнулся, или застрял где-нибудь, или что-то не мог достать), мы
"не обращали на это внимания", не помогали ему, несмотря на все его слезы и
вопли, - пусть сам учится выбираться из трудностей. Мы останавливали бабушку,
жалеющую внука и стремящуюся ему помочь, сердились, если кто-нибудь советовал
что-то предпринять, чтобы прекратить крик. И, в общем-то, добивались успеха:
малыш сам действительно выбирался из затруднения. И все было бы хорошо, если
бы не такая "деталь", на которую мы как-то сначала не обращали внимания: во
время очередного "урока" страдали больше всех окружающие. Сами того не
подозревая, мы учили малыша... не считаться с остальными. И не только этому.
Когда стал подрастать второй сын, мы и с ним поступали так же. И вот однажды
я увидела такую картину: младший плачет от ушиба и испуга, а его трехлетний
старший брат даже не взглянет в его сторону - точь-в-точь как мы, взрослые.
Но мы-то не смотрели с умыслом (пусть сам справится с бедой), а тут было
просто равнодушие, безразличие к слезам братишки. Это неприятно поразило
меня. Тогда-то я и взглянула на себя, на нашу "воспитательную меру" со
стороны и поняла, почему она подчас раздражает окружающих.

Подобные детские "уроки" исподволь навели нас на самые серьезные размышления
о разных сторонах отношений между детьми и взрослыми: о контроле и доверии, о
поощрении и наказании, о послушании и капризах и т. д. Один из этих уроков
мне запомнился на всю жизнь. Я расскажу о нем подробно, потому что именно он
заставил меня по-новому взглянуть на очень сложную проблему - проблему
наказаний.

Это было лет пятнадцать назад. Однажды мы ужинали несколько позже, чем
обычно. Младший сынишка - ему было тогда чуть меньше года - сидел у меня на
коленях и немного куксился: уже хотел спать (это я сейчас поняла бы, а тогда
не понимала). Взяв со стола ложку, он потянул было ее в рот, но уронил на пол
и заплакал. Я спустила его с коленей на пол и сказала:

- Подними ложку!

Он заплакал еще громче. Логика моих последующих действий была такова: "Ах
так: ты роняешь, не поднимаешь, да еще и ревешь - тебя следует за это
наказать, чтоб запомнил и не повторил в следующий раз". Вслух же я говорю:

- Не плачь, подними ложку, тогда я тебя возьму на руки.

Малыш шлепается на пол, отпихивает ложку в сторону и заливается плачем пуще
прежнего.

- А... ты еще и не слушаешься! "Ну, разумеется, этого оставить нельзя, -
думаю я, - надо обязательно настоять на своем, а то в следующий раз он..." -
такова привычная и убедительная формула взрослых. И я настаиваю, да еще
грозным тоном:

- Немедленно подними ложку, иначе!..

Малыш валится на пол и ревет взахлеб, причем рев этот не капризный, а иной,
скорее жалобный какой-то... Я теряюсь, мне его жалко, хочется его поднять,
успокоить (сейчас-то я бы так и сделала) - ведь он просто хотел спать. К тому
же за столом все перестали есть - какая уж тут еда. Но тогда... я твердо стою
на своем, памятуя: нельзя потакать капризам - раз, и нельзя допускать, чтобы
твое требование не выполнялось - два. А рев не прекращается.

В смятении я почти кричу:

- Ну, тогда не нужен ты мне такой! - и выбегаю из кухни.

Останавливаюсь посреди комнаты и сама вот-вот расплачусь - от бессилия, от
жалости, от того, что происходит что-то не то, а я не знаю, как надо... Из
кухни доносится яростный рев - теперь уже не жалобный, а отчаянный,
протестующий. Когда это кончится?! Проходит пятиминутная вечность... Наконец
слышу: рев в кухне стихает, раздается тяжелое шарканье. Из-за двери - на
четвереньках (это он-то, к тому времени уже умеющий хорошо ходить?) -
появляется мой несчастный сын, зареванный, всхлипывающий...

Я еще держусь, не бросаюсь ему навстречу, и он, изнемогая, ползет ко мне и,
обхватив мои колени, начинает горько так, жалобно всхлипывать. Тут -
наконец-то! - пожтели в тартарары все мои "твердые установки", я опускаюсь к
нему на пол, и мы плачем оба, крепко обняв друг друга.

Это слезы облегчения и радости: мы опять рядом, вместе. А минуты через
две-три он уже спит, еще всхлипывая изредка во сне и долго не отпуская мою
руку. Да я и сама не могла никак с ним расстаться. Я смотрела на его
осунувшееся личико с размазанными по щекам слезами и впервые в жизни вдруг
почувствовала огромную вину перед крохотным человеком. Ведь я была так
несправедлива к нему! Он искал у меня понимания и помощи, а получил - за
простую оплошность - самое жестокое наказание: от него отказалась мама. Он
протестовал как мог, а я... даже не пыталась его понять, шла в своих
действиях из каких-то затверженных правил, а не от ребенка и его состояния.

Пожалуй, с этого самого "урока" и началась моя материнская учеба, не
прекращающаяся по сей день: я учусь понимать своих детей!

Сложная это оказалась наука. Нет возможности здесь рассказать о многих
ошибках и промахах, которые допускали мы, взрослые, в общении с детьми.
Нелегко было отказаться от убеждения, что мы правы уже потому, что мы
взрослые, а они должны нам беспрекословно подчиняться только потому, что они
дети. Еще труднее было в неудачах научиться не сваливать вину на ребят и на
внешние обстоятельства, а посмотреть сначала на себя: что ты делаешь не так?
И представьте себе, почти всегда причину обнаруживаешь в собственной
неумелости, нетактичности, непродуманности, недальновидности. Вот еще пример.

     Кто кого наказал?

То, что я расскажу, произошло не когда-то давно, а всего года три назад. Ах,
в какую великолепную педагогическую калошу села я тогда при всем немалом
опыте и "теоретической подкованности"! Правда, я сумела-таки из нее выбраться
(опыт даром не пропал), но ведь попала же!

Дело было так. Моя пятилетняя дочь, в общем-то ласковая и покладистая
девчушка, после одного моего вроде бы невинного замечания вдруг подскочила ко
мне со сжатыми кулачками, топнула ногой и, сверкая глазенками, отчаянно
выпалила мне в лицо:

- Ты дура! Дура! Дура! - и громко, безудержно разрыдалась.

Я остолбенела. Я не слышала от детей ничего подобного с тех пор, как меня
впервые назвали мамой. Я даже не нашлась, что сделать и сказать, покраснела
до слез и выскочила на крылечко. В комнате начался переполох: старшие сестры,
слышавшие наш разговор, накинулись на малышку с упреками:

- Как ты могла! Маму обидела! Ты плохая.

- Да, я плохая, - слышу я тонюсенький всхлипывающий голосок, - а зачем мама
сама меня обидела? А-а-а...

В первый момент я была словно оглушена и не могла ничего сообразить. Потом,
как мне ни было горько, я все-таки попыталась раскрутить события в обратной
последовательности: что могло привести дочку к такой нелепой дикой выходке?
После чего она обозлилась?

Я всего-навсего сказала, правда весьма раздраженным тоном:

- Ну, тогда ты не пойдешь со мной на работу! - А почему я так сказала?
Вспомнила: она расшалилась с братишкой и на мою просьбу: - Кончайте, ребятки,
пора спать, - ответила весело:

- А мне не хо-о-чется!

А перед этим?.. И тут я поняла: что же я наделала!

Всего за пять-десять минут до скандала состоялся очень серьезный разговор
между мною и всеми младшими, во время которого мы договорились, что завтра
все они пойдут в библиотеку и помогут мне перенести старые журналы, а потом
каждый выберет себе любую книжку, чтобы взять домой почитать. Возбужденные
предстоящим удовольствием (пойти со мной в библиотеку для них всегда очень
приятно), гордые доверием (они же пойдут помогать!), малыши, вместо того
чтобы побыстрее улечься спать, разыгрались, расшалились... А было уже так
поздно, а у меня на вечер оставалось еще столько дел... "Ах, когда же вы
только угомонитесь?" - думаю я и все больше и больше "завожусь". Раздражение
- плохой советчик, и я, забыв о только что состоявшемся договоре, уже не
понимаю, почему ребятишки так возбуждены, и... вот, пожалуйста:

- Ты не пойдешь завтра со мной на работу!

Да это же настоящее самодурство: хочу - казню, хочу - милую. И все это ни с
того ни с сего, когда человек, не только не чувствует никакой вины, но даже,
наоборот, ощущает себя наиболее счастливым и гордым. Какая пощечина самолюбию
и достоинству! И обиднее всего, что от мамы...

Милая моя девочка, а ведь твой внезапный бунт - не нелепая, дикая выходка, а
настоящий протест против несправедливости... Какая же я действительно дура.
Стоп! Но маме сказать "дура" - это же невозможно, это просто немыслимо.

Что же делать? Теперь, разобравшись во всем, я уже могу искать выход.
Отступают растерянность и обида, я даже улыбаюсь сквозь слезы:

- Как же это я впросак-то попала, ай-яй-яй!

Ну а там, где улыбка, там и скорый конец всем конфликтам, это я уже давно
знаю. Но до вздоха облегчения еще далеко: дочурка плачет неутешно, я тоже
всхлипываю на своем крылечке. Но обе уже чувствуем себя не столько
обиженными, сколько виноватыми. Обеим уже хочется примирения, но... как же
начать? Я не выдерживаю первая, зову ее тихонько по имени, она приходит ко
мне, и мы, перемежая слова всхлипами и вытиранием носов, друг другу
признаемся в том, что обе поступили очень, очень плохо и что постараемся
больше так не делать...

- Мам, - вдруг говорит моя маленькая и заглядывает мне в глаза, - мам, давай
мы это никогда, никогда не будем вспоминать.

Меня поразила эта мудрая интуиция ребенка. В самом деле: кто старое помянет,
тому глаз вон. Как же нам было хорошо после промчавшейся бури посидеть вдвоем
на крылечке и видеть и слышать, как вечер превращается в ночь и все стихает,
стихает кругом, словно успокаивается перед сном.

Кто-нибудь из внимательных читателей может здесь уличить меня в
недобросовестности:

- Ведь вы же договорились не вспоминать эту неприятную историю, а сами
нарушили договор. Некрасиво получается...

Еще бы! Я почувствовала бы себя настоящим предателем, если бы не получила
согласия дочки на этот откровенный рассказ. Она, узнав о моем намерении,
сначала бурно запротестовала:

- Нет, мамочка, не надо! Не надо!

Я заколебалась, но потом все же попыталась ее убедить:

- Ты знаешь, мне ведь самой стыдно рассказывать об этом, но мне так хочется,
чтобы многие взрослые поняли, как это плохо - обижать малышей и как это
хорошо - понять друг друга и никогда-никогда не повторять своих ужасных
ошибок. Я тебя не буду называть по имени в этом рассказе. И обязательно
прочту, что у меня получится. Если тебе покажется что-нибудь не так, ты меня
поправишь, ладно?

Дочурка, притихшая и серьезная, молча сидела у меня на коленях - думала. Я
совсем было уже решила отказаться от своей затеи и вспомнить для примера
что-нибудь другое (но другое-то помнилось не так ярко, вот беда!), как вдруг
она обняла меня за шею и шепнула мне в ухо:

- Ну ладно, мамочка, надо так надо...

Теперь хочу вернуться к моему рассказу и спросить: скажите, уважаемый
читатель, кто кого наказал в этой грустной истории? Трудно ответить, правда?

После подобных взаимных уроков мне все чаще и чаще поневоле думалось: а
почему, собственно, мы, взрослые, так уверены в своем праве карать и
миловать, поощрять и наказывать?

Опасно этим правом пользоваться неумелому, неопытному, а еще опаснее -
жестокому, холодному. Как легко здесь и пересолить, и недосолить, и вообще
сделать совсем не то.

А вот попытка разобраться в себе и ребенке, в мотивах и причинах его
поступков и в собственном поведении никогда к плохому не приведет. Тут даже
ошибка на пользу пойдет - многому научит, потому что будет пережита и
осознана. Вот так и накапливается опыт, который позволяет поступать не "как
принято", а как единственно можно и нужно в данный момент.

Вот, допустим, правильно ли, что я первая пошла на примирение с дочкой, не
заставила ее сначала извиниться передо мной? Может быть, мне следовало бы
подождать? Мой опыт подсказал мне иное: если виноваты оба (а чаще всего так и
бывает), именно взрослому надо первому идти навстречу. Добиваться от ребенка,
чтобы тот извинился, в то время, когда он чувствует вину и за взрослым,
жестоко. Для наго такой шаг к примирению всегда связан с унижением, а для
взрослого - с великодушием. Огромвая разница! Ведь на стороне взрослого сила
и власть, пользоваться ими для унижения слабого низость. Это вызывает не
раскаяние, а озлобленность и затаенную обиду.

Как же все это сложно! И можно ли сложность и тонкость взаимных отношений
уложить в примитивную однобокую схему наказаний и поощрений, то есть каких-то
специальных мер, направленных в одну сторону: от взрослого к детям? Да еще от
взрослых, которые сами, как известно, далеки от совершенства. Разве не так?
Нужно взаимовлияние всех в семье, взаимопоним