поможет здесь математическая
теория, невозможно здесь  опыты с приборами, ничего  не дадут и обсуждения с
коллегами.Только напряжением всех жизненных сил  и всех помыслов ты  сможешь
достичь резонанса - понимания.
     Жизнь  - опыт?  Методика - изменение  образа жизни. Ну  что  же отложил
ручку? Делай окончательный вывод.
     Трудно...

     Вон  выходит  что!  Оказывается,  во  мне  сильно   это   инстинктивное
представление о счастье  как о сытости-безопасности-уюте, обладании  вещами,
женщинами, властью  - и так далее,  и  тому подобное - весь  набор. Если его
нет,  то какие  бы  тебя  ни  осеняли  идеи  и  откровения  ("Знаем  мы  эти
песни!.."), считается, что тебе  в  жизни не повезло. А если есть блага,  то
держись  их, как  вошь  полушубка,  и не  умствуй. А ведь  мне уже четвертый
десяток.  И  имею  блага,  и  можно  добыть  еще. Был  бы  я  двадцатилетним
мальчишкой...
     Но я не пришел бы к этой идее двадцатилетним мальчишкой.
     ...В эксперимент этот нельзя входить с мыслью, что мне "не повезло". Ни
в малой степени -  ибо отсюда возникнет желание достичь, превзойти, доказать
всем эффектными результатами. Это испортит все. Что - не готов?
     Трудно...

     Мне  не  повезло?  Мне неслыханно, дико,  фантастически повезло:  меня,
обыкновенного человека, посетила идея небывалой ценности, которая... нет, не
перевернет  и не  потрясет  мир,  хватит  его трясти и переворачивать!  - но
которая позволит людям понять, кто они и что, зачем живут, что должны  и что
не должны делать, чтобы жилось  хорошо.  Идея, которая  может сообщить людям
спокойную ясность и по-настоящему разумное могущество.
     ...И не в  противопоставление людям я обрекаю себя на иную  жизнь, нет.
Каждый человек стремится к истине и -  пусть криво, с попятными  ходами,  не
всегда сознательно - идет к ней; иначе и культуры не было бы, и цивилизации.
(Кстати, и нынешняя энергетическая мощь человечества  - результат познания,а
не чего-то иного). Но если видишь прямой путь к истине, не виляй, иди прямо.
     Я  вижу.  У  меня есть  шансы  глубоко почувствовать  Истину,  овладеть
энергией  интуиции.   Для  этого  необходимо   перво-наперво  отрешиться  от
привычной,  затягивающей  в  суету  и  погоню  за   благами  жизни.  А  если
понадобится, то и от своего "я". Потом, если удастся, передам свое понимание
другим.
     Пусть влечет  меня поток  жизни куда угодно  и  как угодно, я  не  буду
отныне  выгадывать  в  нем  струю  получше,  -  только  наблюдать,  вникать,
познавать. Ходить - и думать,  лежать  - и думать,  смотреть - и думать.  Об
одном.  Нет  больше кандидата наук и интересного мужчины  Калужникова - есть
только познающий орган того же названия.
     16 марта. Чемоданчик сложен. Сейчас ухожу". Прощай, моя квартира, место
удобной жизни, утех и размышлений! Прощай, Институт! Прощевайте, бука Адольф
Карлович, душевный Виталик и вы,  ребята! Не надо слов, не надо слез. Поклон
академику! Ах, помолись ты за меня, тетя Киля!.."

     В этом блокноте оставалось еще много чистых страниц.


        ТРЕТЬЯ БЕСЕДА НЕСТЕРЕНКО И КУЗИНА.
     Кончилось время изучать, наступило время решать. Никогда  до  сей  поры
Виталий  Семенович не  переживал и не передумывал столько за короткое время,
как в  ночь после почтения  калужниковских блокнотов: не будет с ним этого и
потом. Он  разделся и лег, намереваясь спать, но  сон не шел. Какой тут сон,
когда голова до предела возбуждена узнанным, предположениями,  догадками и -
главное - вопросом: как дальше быть с этим знанием?
     "С каким знанием? - Кузин поймал себя на том,  что бродит мыслью вокруг
до около, не решаясь подступить к самому важному. - Что там получилось, как?
Не было Тобольского  антиметеорита? "След"  его  - прорытая лопатами канава.
Тогда что же было? Был Дмитрий Андреевич  Калужников, человек,  который вбил
себе в  голову, что  мир  - зыбкое волнение  и что посредством  чувственного
понимания его, "интуитивного резонанса", можно черпать из него или из себя?!
- энергию. Выходит, он понимал-понимал - и..."
     Виталий Семенович сел на кровати. Сон пропал  окончательно. "Но ведь он
только  вбил  это  себе в голову,  ничего более!  Ни ясного  обоснования, ни
опытов. Не считать же "опытом" то,  что  ему грезилось в полусне: "контакт с
волнением!" Допустим, что его начальная идея о частицах-микроколебаниях - не
безрассудна. Но разве таким бывает путь от начальной гипотезы, от начального
хилого ростка знаньица до торжества идеи? Верно, от жалких искорок радиации,
от засвеченной солью урана фотопластинки пришли  к ядерной энергии. Так ведь
как  пришли!  Через  десятилетия,  через  годы  теоретических  трудностей  и
сложнейших проектов,  через массу многократно  повторенных опытов. И сколько
людей работали, и каких людей! А здесь... нет, нет!"
     Он  снова  лег,  укрылся одеялом.  Небо  за окном  серело, дело  шло  к
рассвету. Виталий Семенович закрыл  глаза,  вспоминая записи  Калужникова, и
снова  почувствовал почти  паническое волнение. "А может,  действительно его
путь  - прямой? И все факты... ведь в этом все  сходится!  Следователь прав.
(Хитрец мальчишка, как поддел: не высказал догадку, а дал возможность самому
дозреть  до нее - чтобы казалась своей, родной, чтобы не отвертеться... черт
бы  его взял!) Но тогда...  страшная ломка,  переоценка всех ценностей  -  и
духовных, и интеллектуальных, и житейских. Иной путь развития человечества".
     Кузин  попытался  представить себя научающим человечество - и ему стало
как-то  по-грустному  смешно.  Он  показался себе  такой  мошкой... "Хорошо.
Допустим, я поддержу версию, что не было антиметеорита, а Тобольская вспышка
произошла от...  от  идей Дмитрия  Андреевича,  иначе  не  скажешь!  И  что?
Выступать с этим против решения установившегося мнения мировой науки? С чем,
с показаниями кузнеца и четырьмя блокнотами? Анекдот!"
     Он представил,  как в компании  со  следователем  прокуратуры  дает ход
делу: пишет  докладные  в  Президиум АН,  статьи,  письма,  выступает  перед
журналистами, объясняется  в институте... Даже в воображении  это  выглядело
скандально и ни с чем несообразно.
     Мучительно  засосало   в  подреберьи.   Виталий   Семенович,   морщась,
помассировал это место ладонью. "Желчный пузырь, будь  он неладен. Нарушение
режима. Ночью  все-таки надо  спать... Вот так вот, работаешь, всего  отдашь
себя, а тут еще это!.."
     Вспомнилось вдруг, как смотрел на него в последнюю встречу  следователь
Нестеренко: с  уважительным  доверием  и в  то  же время требовательно. "Как
будто  что-то  лучше  меня понимает  и  больше  прав.  А  что  вы понимаете,
уважаемый  Сергей  Яковлевич, в  ваши розовые двадцать  восемь  лет! О,  эта
кажущаяся правота молодости, когда все кажется легким - потому что сам еще и
не пробовал понять!..  Ничего, молодой человек,  у вас все  впереди". Боль в
подреберьи не утихала и грозила перекинуться в желудок.
     "Да  и что это за  истина  такая, которую можно только почувствовать, а
выразить нельзя? Научные истины должны быть признаны. А  чтобы  их признали,
их  надо  именно  выразить   -  словами   или   графиками,  уравнениями  или
неравенствами... иначе  никак. Нет. Нет,  нет и нет!  С переменностью частиц
могу согласиться, даже с общей  идеей волнения материи могу,  а  с этим... с
"пониманием" - никак. Не стоит и принуждать себя".
     Виталий  Семенович еще раз  перебрал  в  уме записи Калужникова  - и не
увидел логики в его поступках.  Вот он, Кузин,  человек не  глупее, не  хуже
Калужникова - разве бросил  бы  из-за  осенившей  его  идеи (какая бы она ни
была!)  институт,  товарищей  по  работе  и  творчеству,  презрел  бы  жизнь
цивилизованного человека, подался бы бродяжничать...  чтобы  "проникнуться"?
Что бы он этим доказал? Что этим можно доказать?! Нет в этом правоты.

     В  четверг  у  Виталия  Семеновича   было  достаточно  времени,   чтобы
сформулировать  и отшлифовать свое  мнение. И  когда  в пятницу утром явился
следователь,  то Кузин, твердо и ясно глядя в его глаза,  сказал, что изучил
блокноты  и понимает, к  какой необычной версии склоняется  уважаемый Сергей
Яковлевич; эта  версия делает честь его  воображению. Но поддержать  его  не
может:  последние идеи  покойного Калужникова - очевидный  для любого физика
бред... Idee  fixe. Как ни  жаль,  но надо все-таки  допустить,  что Дмитрий
Андреевич именно свихнулся на них. Отсюда и поступки.
     Нестеренко был ошеломлен, огорчен и даже пытался спорить:
     - Ну, как же, Виталий Семенович!.. Ведь была вспышка. И  произошла  она
именно  там, где находился Калужников. А антиметеорит-то не падал, это же мы
с вами прошлый раз ясно установили!..
     - Да почему же ясно, Сергей  Яковлевич? Мне вот как раз  это не  совсем
ясно,  не  убежден  я,  что  метеорит  не  падал...  Ну,  с  аннигиляционной
"бороздой"  эксперты  дали  маху,  согласен. Плохо опросили жителей.  Однако
уточнение, что  "борозда" - вырытая  людьми канава, не перечеркивает  версию
метеорита,  Сергей Яковлевич, нет! Он  ведь мог и  не  долететь до  земли, а
сгореть на определенной высоте над этим местом.  Картина при  этом останется
той же: тепло- световая вспышка, остеклованность почв, радиация...  Ведь и в
"Заключении" речь  идет не о центре, а об  эпицентре вспышки,  если помните.
Это разные вещи. Так что здесь возможны варианты толкований.
     Нестеренко глядел на Кузина во все глаза: "Ну и ну!"
     - А как насчет веса, состава и скорости метеорита? Их ведь вычислили по
"параметрам" канавы! - Он не хотел сдаваться без боя. - И точку неба, откуда
метеор якобы прилетел, по ним же.
     - Н-ну... по-видимому, и в этом вопросе несколько оплошали - правда, не
наши эксперты, а  сэр Кент с сотрудниками. Хотя в принципе  нельзя оспорить,
что антиметеорит был и массивным, и довольно плотным: с одной стороны, целое
озеро  испарилось,  а  с  другой  -  почва оплавлена локально.  -  Кузин сам
почувствовал  шаткость своих  доводов  и поспешил  заключить:  - Это все уже
второстепенные детали, они сами ничего не доказывают и не отменяют.
     Минута прошла в неловком молчании.
     -  Ну а блокноты и  показания Алютина я  им все-таки перешлю,  - сказал
следователь. Он взял папку, встал.
     - Конечно,  перешлите. Ваш долг,  так сказать... Но... хотите знать мое
мнение? Ничего не будет.
     -  Почему? - угрюмо  спросил  Нестеренко, поглядывая на дверь:  ему, по
правде  говоря,  вовсе не  хотелось  знать мнение Кузина,  а хотелось только
скорей уйти.
     -  Понимаете, если бы это попало к  экспертам в самом начале, когда они
расследовали тобольскую  вспышку, то сведения оказались бы  кстати.Показания
насчет  канавы даже несомненно повлияли  бы на выводы комиссии. А  теперь  -
нет. Упущен  момент,  Сергей  Яковлевич,  еще как  упущен-то! Уже  сложились
определенные   мнения,   по  этим  мнениям   предприняты  важные   действия:
конференции, доклады, книги...
     Виталий Семенович видел, что  Нестеренко разочарован и огорчен беседой,
-  и то,  что  он  нехотя  расстроил  этого  симпатичного  парня,  было  ему
неприятно. Он старался скрасить впечатление чем мог.
     - Нет, пошлите, конечно, - он тоже поднялся из-за стола. - Ну-с, Сергей
Яковлевич, пожелаю вам всяческих успехов, приятно было с вами познакомиться.
Если еще будут ко мне какие-либо дела, я всегда к вашим услугам.
     Последнее  было  сказано  совершенно  не  к  месту.  Виталий  Семенович
почувствовал это и сконфузился. Они распростились.
     ...Настоящий, стопроцентный трус - он потому и трус, что ему никогда не
хватает духу признаться себе в своей трусости. Он придумывает объяснения.


        ЭПИЛОГ. Некоторые предположения о гибели Калужникова.


     Ужаснись, небо, и вострепещи,
     земле, преславную тайну видя!..

     Протопоп Аввакум,
     послание святым отцам.

     Теплый ветер колыхал траву. Калужников шагал по степи в сторону Тобола,
рассеянно  смотрел  по сторонам. Зеленая,  с седыми пятнами ковыля волнистая
поверхность бесконечно  распространялась на  восток, на север  и  на  юг;  с
запада ее ограничивали невысокие, полого  сходящие на нет отроги  Уральского
хребта.
     ...Ему  уже  не  требовались  ни  карандаш,  ни   бумага.  Ему  уже  не
требовалось  думать.  Просто - впитывать через глаза, уши, нос,  кожу, через
сокращение мышц, прикосновения ветра к  щеке и волосам все, что существовало
и делалось вокруг. И разница между "существовало"  и "делалось" стерлась для
него: покой материи был  проявлением согласованного движения  ее  - и сам он
был в  этом движении. И стекающие  в степь  Уральские горы,  и белое  облако
вверху, похожее на пуделя, и колыхание ковыля, и неровности почвы, ощущаемые
босыми ступнями - все имело свои ритмы, все раскладывалось на гармоники ряда
Фурье...  хотя и он  позабыл и  думать о  ряде  Фурье и иных  математических
построениях.  Все было проще:  запомнить, впитать  в себя  все  так, как оно
есть, не истолковывая и не приписывая  ничему скрытые смыслы. И потом ночью,
на сеновале  или  в степи  под звездами, все  наблюденное и  впитанное  само
складывалось в свободную - сложную и гармоническую - картину волнения.
     В том и  штука, что мир оказывался устроенным сразу и гениально просто,
и дурацки просто! И даже никак не устроенным.
     Впрочем, возникавшие ночью, в дремотном полузабытьи образы чувственного
волнения оставались почти гармоничными. Почти - в этом  все  дело. Словами и
математикой, если бы  вздумалось вернуться к академическим исследованиям, он
теперь  мог  объяснить  многое:  от  превращений  веществ  до  влечения  или
неприязни  людей друг к другу,  даже до  социальных процессов.  Но понимание
мира оказывалось куда глубже и тоньше понятия о нем; оно еще маячило вдали.
     ...Когда  в марте покинул Новодвинск,  его влекло с места  на место. Он
ехал поездами, автобусами, летел самолетами, плыл на теплоходах  - и все это
было не то, не  то... На второй месяц блужданий он  сообразил, что никак  не
выберется из города, из Города Без Названия, оплетшего землю паутинной сетью
коммуникаций.  В этом Городе тысячи километров одолевались  за часы, новости
из всех мест  узнавались тотчас  всеми; сама  планета крутилась пин-понговым
шариком на телеэкранах - казалась пустячком
     Тогда  он спрыгнул  с поезда на  полустанке, пошел пешком - сначала  по
тропке обходчика вдоль колеи, затем через поле люцерны,  по пойме извилистой
речушки...  И все  стало на  место: мир был огромен,  а человек в нем - мал.
Именно с этого, с осознания  реальных масштабов,  начинался путь к истинному
величию.
     Так он добрался сюда. И отсюда  его уже  никуда  не тянет: будто  искал
что-то и  нашел. Хотя  что он мог здесь  найти?  Разве что  невиданный ранее
простор, вольный, не запутавшийся  в строениях и в лесах ветер да немудрящую
простоту жизни.
     Те  моменты  интуитивного  сближения  со  средой,  которые  начались  в
Новодвинске,  теперь  повторялись   чаще;   и   не  обязательно   в   сонной
расслабленности. Он  научился  чувствовать мир.  Достаточно было уединиться,
отключиться от забот и  отношений (а их почти не было), от мыслей о себе - и
начиналось... В  них, в этих моментах, не  стало прежнего привкуса  страха и
азарта; они были,  как музыка, как чувствуемое  звучание оркестра природы, в
котором все: степь, небо,  травы,  блеск солнца  на ряби воды, трепет ветра,
суетящиеся у речного обрыва стрижи - и инструменты, и ритмы, и согласованные
в симфонию  мелодии,  да в  котором  он и  сам не слушатель,  а  участник. В
мыслях-ощущениях нарастала прозрачная пульсирующая ясность; казалось,  будто
внешние волны  подхватывают его:  еще  немного, чуть-чуть, и он по тому, что
чувствует здесь  и  сейчас,  угадает все, что  есть в мире, что было  и  что
будет, сольется с движением-волнением  среды - и полетит... Каждый  раз  он,
торопя  предчувствие  слияния  и  взлета,  напрягался,  делал  усилия, чтобы
закрепить это - и срывался.
     Но что-то  оставалось. Следующий  раз интуитивно проникал еще  глубже и
сознавал радостно,  что складывающаяся в нем модель Вселенной становится все
ближе к действительной.
     ...Раньше, чем  Калужников услышал  крик,  он  почувствовал, что кто-то
смотрит на него и рад видеть.
     - Дядь Дима-а-а! - донес ветер тонкий голос.
     Он оглянулся. На  пологом  пригорке,  зелень которого рассекала пыльная
лента дороги, стоял  Витька. Правой рукой  он придерживал дышло двухколесной
тачки,левой махал Калужникову. Тот вышел к дороге. Витька, поднимая тачкой и
босыми ногами пыль, примчал к нему.
     - А я вас еще вон откуда увидал, от бахчи, - сообщил он.
     - Угу... Тачку-то зачем волокешь?
     - А тятенька велели -  рыбу  везти. Так-то ведь не унесем,  она повалит
теперь - успевай вершу очищать. Уже кончили канал-то?
     - Да, пожалуй. Там твой батя остался, должен кончить.
     - Ой, дядь Дима, пошли скореича!
     -  Во-первых, никуда без тебя  твоя рыба  не денется. А во-вторых... Ну
ладно, садись на свою телегу.
     Витька с радостным  сопением  взобрался  на  тачку.  Калужников ухватил
дышло и - держись! - помчал, благо дорога шла под гору.
     ...Идею насчет канала он предложил  несколько дней назад, когда помогал
Трофиму Никифоровичу  на бахче;  под  вечер  они  пришли  к Тоболу  закинуть
удочки. Клевало лениво. Дмитрий воткнул удилище в берег, взобрался на бугор,
разделявший реку и продолговатое, как  селедка, серое в вечернем свете озеро
Убиенное. Раньше здесь пролегала граница земель казахов и уральских казаков.
Отсюда и название: сюда, не поделив необъятную степь,  сходились на смертные
драки те и другие.
     - Дядя Трофим, поди-ка сюда!
     Трофим  Никифорович   неторопливо   подошел   -   жилистый  и   сутулый
пятидесятилетний мужчина с  красным лицом; его правую щеку украшал ветвистый
синий  шрам,  похожий на  Волгу с притоками: след  того,  как когда-то он  и
станичный бугай Хмурый, которому  клепали  кольцо в  носу,  крупно не поняли
друг друга.
     - Ну, чо?
     -  Смотри-ка,  -  Калужников  показал  на  озеро. Там  играла  рыба. На
оловянной воде то и дело возникали и расходились круги, слышались всплески.
     - Э, видит око!.. - кузнец махнул черной рукой. - Сытая она там - травы
много, жучков. А рыбин до черта, точно. Озеро усыхает.
     - Вот прокопать бы канаву, поставить вершу - она и пойдет. А?
     Алютин молча промерял перемычку. Вышло двадцать шесть шагов./P>
     -  А чо, а  ить верно! - загорелся он. - Огрузимся рыбой! Голова у тебя
варит, Митрий. Столько лет стоит озеро, никто не додумался. Недаром ученый!
     ...Три дня Витька  таскал им  харчи  за  восемь километров из  станицы:
Калужников и дядя Трофим  копали с  утра до  ночи. У  кузнеца, солдата  двух
войн,  получалось лучше:  канал выходил ровный,  как окоп, с прямыми черными
стенками. "Огрузимся рыбой", - бормотал Алютин, кидая землю.  Рядом наготове
лежала тальниковая верша.
     Калужников в первый  же  день  накопался до  крепатуры во всех  мышцах.
Вчера  он  еще  ковырял  кое-как,  а сегодня  и  вовсе  предоставил  кузнецу
доканчивать дело, сам ушел бродить по степи.
     ...Пробежав с тачкой полкилометра, он запыхался. Витька слез и рыцарски
предложил:
     - А теперь давайте я вас.
     - Ладно уж, воробей! Дойдем и так, близко.
     Вдали виднелась кайма тальника на берегу Тобола. Вскоре вышли к озеру.
     Трофим Никифорович стоял на бугре и  курил;  у ног валялась  лопата. Он
поглядел  на  подходивших  Калужникова  и  Витьку,  на  тачку  -  и  сердито
отвернулся. В вершу, установленную на выходе канала, била струя - прозрачная
и тонкая, как из кружки. Сквозь  канал просматривался камыш на  берегу озера
Убиенного и игра света на воде. Поток шел глубиной едва ли с мизинец.
     Калужников осмотрел сооружение.
     - Перемычку надо было оставить, дядя Трофим, да копать глубже. Какая же
се