ому графику
Быкова, эстетической его кардиограмме кошмарную амплитуду штормовой волны,
иногда доходящей до мощи и высоты девятого вала.  Там и в том, где и в чем
совковые наркоманы тщеславия правили бал и пир одновременно,  Быков  имеет
пыточную   камеру,  действие  которой  довольно  плохо  скрывает,  хоть  и
старается.

     Душить в себе душу,  помогая остальным ее  душителям,  числа  которым
несть,  - пытка из самых.  Разрываться Быкову и иже с ним - больно.  Вот и
кричат.  Известно:  покричи - легче станет. Непонимание "шестидесятниками"
крикливой  растравленности Быкова,  продемонстрированное в моем кабаре тем
самым нелюбителем молодежного вопежа,  объясняется не в последнюю  очередь
разницей их отношения к дуализму. Сытый голодного не разумеет.


                          "Это нам не задавали"

     Проблема самоубийства  души  из-за   дуализма   ее   носителя   перед
подавляющим  большинством  "шестидесятников"  не  стояла.  Души  у них,  у
большинства,  не было.  Они в нее не верили. В школе этого не проходили. В
вузы не сдавали.  Не знали поэтому,  что это такое.  За душу они принимали
или смятение в режиме коллизии "дала - не дала" (вариант:  "руку предложил
или  поматросил  и бросил"),  или за голос души принимали вопли социальной
зависти к начальству,  или ноющую тоску по джинсам.  Те  же  очень,  очень
немногие,  кто  душу  имел,  надежно  прикрывали  ее трусостью,  именуя ее
мудростью.  Единицы с рождения получали готовую экранированную душу, о чем
один  из самых ярких и откровенных из них,  Ряшенцев,  писал:  "Я странный
смолоду  был  житель  -  /  Спокоен  или  просто  вял.  /  Не  ангел,  так
предохранитель / Какой-то у души стоял".

     Не думаю,   чтобы   кто-нибудь   из   знающих   людей   бросил  бы  в
"шестидесятников" камень первым - за наличие  души  тогда  ведь  со  свету
сживали.  Да и сейчас не жалуют.  Кстати,  они же,  "шестидесятники", и не
жалуют.  Ибо сегодня прерогатива жаловать и не жаловать принадлежит им  по
возрасту,  по  дистанции  в  эстафете  власти на временной трассе.  Именно
благодаря искусственно выведенной породе "шестидесятников" Россия  успешно
и  быстро  достигла  краха  и распада,  угробила многие сотни тысяч жизней
(некоторые источники указывают - полмиллиона).  И странно,  что так  мало,
если  при "бабочке" под воротничком и с европейским орденком "За заслуги в
области культурных связей"  в  петлице  пиджака  стиля  айвелиг  седоватый
знакомый  джазмен  сетовал при мне:  зря,  мол,  Чечню не выжгли ковровыми
бомбардировками.

     Дмитрий Быков практически безвестен,  так как стартовые кнопки вывода
на  орбиту  литературной  известности находятся под волосатыми (возрастной
признак) пальцами "шестидесятников".  Они сегодня  в  России  -  вершители
судеб, в том числе и литературных.

     Особенно бесит  начальников  жизни - "шестидесятников" - в Быкове то,
что они чувствуют в нем своего, прямого наследника - человека официозного,
государственника,  сознательного пленника контор и социального карьериста,
сказавшего в рифму о себе,  зная, что говорит: "... и ненавидел самиздат".
Но считают они его отступником,  предателем.  За то, что в своих стихах он
оголил  ахиллесову   пяту   этатизма   -   искусственно   взращенное   или
унаследованное  бездушие.  И  оголил  не  априори,  не  назывно  - показал
хронологически на себе технологию убийства и умирания души.  В их  родовой
вотчине  -  в  нынешней России,  при их верховодстве во всех сферах жизни.
Быков,  к их  неудовольствию,  повторил  на  более  высоком  витке  подвиг
физиолога Павлова: тот за пару часов до смерти призвал к своему одру своих
учеников-студентов и диктовал им до  последней  минуты  жизни  ощущения  и
явления своего умирания,  надеясь,  что надиктованное поможет когда-нибудь
кому-нибудь кого-то спасти от смерти или выжить самому.

     В этатизме  Быкова,  позднего  ребенка  Застоя,  "семидесятника"   по
замесу,  по сорту теста, нет ничего нелогичного, необычного - все лучшее с
детства и в юности он получал от государства: "пятерки" и почетные грамоты
в школе,  путевки в Артек, позже - печатного Окуджаву, терпимых до времени
Галича  и  Кима,  "Новый  мир"  Твардовского,  "Юность"  Катаева,  ту   же
"Радиостанцию   "Ровесники".   Быков   еще  и  потому  тайный,  но  верный
государственник, что по натуре своей может быть только широко публикуемым,
а публикуемость по-прежнему во власти контор, а они же и есть (как и были)
- государство.

     Оттого-то Быков - убежденный враг тусовок, ведь они больших тиражей и
благ   не  дают,  не  обеспечивают  социального  статуса,  не  гарантируют
паблисити (за редким исключением - когда за тусовкой стоит контора, как за
метаметафористами   стояли   ЦК   ВЛКСМ,   Литинститут,   СП  СССР,  а  за
постмодернизмом в начале его раскрута - СТД, руководимый "маршалом Жуковым
советского  театра"  Михаилом  Ульяновым  и  "вечным  парторгом советского
кинематографа" Кириллом Лавровым,  нуждавшимися о ту  пору  перестройки  в
реноме прогрессистов и отцов родных "новаторской молодежи").

     Явившиеся, точнее  -  выпрыгнувшие как чертик из табакерки к середине
80-х герои андеграунда,  в  своих  неказистых  рок-самоделках  призывавшие
"убить в себе государство",  вызвали у молодого,  начинающего печататься в
совковых "рупорах" журналиста и поэта Быкова испуганно-брезгливую реакцию,
опять  же  точно  зафиксированную  самим  же  Быковым  в стихах:  "Все эти
мальчики..." (в их адрес при мне Быков  произнес  ту  же  резюмирующую  их
рок-творчество   фразу,   что   и   "шестидесятник",  главред  крупнейшего
литературного журнала, в их же адрес: "Не учите меня жить!" Кстати, именно
из  этого журнала Быкову вернули все его подборки с отказом опубликовать и
знаменательным резюме: "Недостает искренности!").

     Да, так  вот  оно,  быковское  про  всех  этих  мальчиков:  "Все  эти
мальчики,  подпольщики и снобы,  / Эстеты,  умники, пижончики, щенки, / Их
клубы тайные, трущобы и хрущобы, / Ночные сборища, подвалы, чердаки. / Все
эти скептики, бомжи-релятивисты, / Стилисты рубища, гурманчики гнилья, / С
кем рядом правильны,  бледны и неказисты / Казались прочие  -  такие,  как
хоть  я,  -  / И где теперь они?  / В какой теперь богине /Искать пытаются
изъянов и прорех?  / Иные замужем,  иные на чужбине,  / Иные вымерли - они
честнее  всех...  /  Се  участь  всякого  поклонника распада,  / Кто верит
сумраку,  кому противен свет,  / Кому ни прочности,  ни ясности не надо. /
...с какою злобой / На них я пялился,  подспудно к ним влеком, - / И то, в
чем виделся когда-то путь особый, / Сегодня кончилось банальным тупиком! /
Ну,  что же, радуйся! / Ты прав с твоею честной, / Серьезной службою, - со
всем,  на чем стоял...  / С них спроса нет уже.  / В холодном мире новом /
Царит безвременье,  молчит осенний свет,  / А ты, измученный, лицом к лицу
со словом / Один останешься за всех держать ответ".

     Сколько гадливости (я еще не все тут привел,  читателя надо щадить!).
Сколько  презрения!  Сколько  желчи.  А  желчь - она ведь очень вредна для
организма: "А ты, измученный..." Да уж, не позавидуешь.


                             На краю разлома

     "Один останешься..."  Это  не  для красного словца сказано.  Та самая
пресловутая двойственность,  та многажды обговоренная здесь  раздвоенность
чем  еще страшны - единство бытия разрывается на "я" и "вне меня".  И там,
за линией разлома мира, за ширящейся черной полыньей, студеной, как Стикс,
остается вс„,  все,  вся - профессиональное союзничество,  дружба, любовь,
близкие,  фиксируясь лишь во внешних  контактах  и  формальных  ипостасях,
переходя  из  разряда  необходимого в экспонируемое.  Вот пример быковской
экспозиции в интимной теме (это из написанного спустя целую эру щемящей, в
основном  ностальгическо-мемуарной  любовной  лирики  - недаром экспозиция
начинается со слов:  "Что было после?"): "... Любил он женщин, например, /
Из  околотусовочных  тусовок,  / Всегда готовых их сопровождать,  / Хотя и
выдыхавшихся на старте;  / Умевших монотонно рассуждать  /  О  Борхесе,  о
Бергмане,  о  Сартре,  /  Вокзал писавших через "ща" и "ю",  / Податливых,
пьяневших с полбокала / Шампанского или глотка "Камю";  / Одна из них  всю
ночь  под  ним  икала.  / Другая не сходила со стези /Порока,  но играла в
недотроги...  / Пускала непременную слезу / В касавшейся высокого беседе /
И так визжала в койке,  что внизу / Предполагали худшее соседи. / Любил он
бритых наголо хиппоз,  / В недавнем прошлом -  образцовых  дочек...  /  По
счастью,  иногда они дают / Тому,  кто кормит,  а не только бритым.  / Они
покорно,  вяло шли в кровать,  / Нестираные стаскивая платья, / Не брезгуя
порою  воровать  -  /  Без  комплексов,  затем что люди братья...  / Любил
провинциалок.  / О,  распад!  / Как страшно подвергаться их атаке, / Когда
они,  однажды  переспав,  /Заводят  речи  о фиктивном браке,  / О подлости
московской и мужской,  / О женском невезении фатальном -  /  И  говорят  о
Родине с тоской,  / Хоть их и рвет на Родину фонтаном!.. / Любил красоток,
чья тупая спесь / Немедля затмевала обаянье, / И женщин-вамп - космическую
смесь / Из наглости и самолюбованья,  /Цветаевок - вся речь через тире,  /
Ахматовок - как бы внутри с аршином..."

     Даром что поэма "Песнь песней",  из которой взят кусок, заканчивается
двустрочием: "И главное, что унесу с собой: / К пространству безвоздушному
привычку".

     Цинизм - лучшее средство от разрыва  сердца.  Давно  замечено.  Но  и
лучшая петля для души.

     Что маячит  в  результате?  Секс-клиенток  смыло,  а  текст  остался.
Мастерский.  Из "всех этих мальчиков" ничего не вышло,  а  из  Быкова  уже
вышло. Так что они ему не чета. И наоборот - из самого Быкова, видимо, еще
пока не вышло хозяина жизни (но еще не вечер!) и он  сам  посему  не  чета
"старшим  товарищам".  Выходит,  его  нет,  как писал Чухонцев о Чаадаеве,
"между тем ни тут, ни там". Ни среди сексуально неутомимых свингеров, ни в
числе  замшелых  домоседов,  ни  на  дне  жизни,  ни  "выше  крыши",  ни в
сообществе ремесленников серого газетно-журнального пера,  ни  в  кичливых
братствах литераторов. Да и жанрово-стилистические "сказки" показывают: не
числится ни в метаметафористах,  ни в концептуалистах,  ни в стилизаторах,
ни  в  почвенниках,  ни  в  модернистах,  ни в постмодернистах.  Написана,
правда, объяснительная: "Я вечно занимаю промежуток" - это самоэпиграф.

     "Я жил нелепо,  суетно,  зло... / Частные выходы - блеф, запой, - / Я
не беру в расчет.  / Жизнь моя медленною,  слепой / Черной речкой течет. /
Твердая почва надежных правд / Не по мою стопу. / Я, как некий аэронавт, /
Выброшен  в  пустоту.  /  Покуда  не исказил покой / Черт моего лица,  - /
Боюсь,  уже ни с одной рекой / Не слиться мне до конца. / Какое на небе не
горит  /  Солнце  или  салют,  -  / Меня,  похоже,  не растворит / Ни один
абсолют..."


                        Длинный поводок призванья

     Действительно, он от дедушки ушел,  он от бабушки ушел.  Он уходил из
всех тусовок и контор - в другие.  Чтобы и из них перейти в новые. Он даже
из  своего коронного традиционализма однажды попробовал перейти,  сбежать,
как сбегают подростки из дома: "Мой вечный возраст - возраст переходный".

     Сбежал не надолго.  Из бегов прислал мне письмо в  стихах,  были  там
такие строки:  "...  Другое дело,  что в условьях рынка,  в униженности, в
нищете,  в борьбе любой кретин  (или,  пардон,  кретинка)  желают  сделать
имечко себе.  Подчас и Мастер,  чувствуя,  что слава опять идет налево иль
направо, но - мимо, - должен вывеску искать и вечно на груди ее таскать...
Ты  помнишь  куртуазный маньеризм?  Позволь открыто сделать заявленье:  мы
попросту играли в направленье.  Нам изначально чужд идеализм. Мы понимали:
чтоб привлечь вниманье,  нам следует изобрести названье. "Хвосты кошачьи".
"Пузыри земли". И мы его себе изобрели. Ей-богу, потешались мы до слез над
этаким  всегда  серьезным  снобом,  который  честно,  с  рвением особым за
направленье нас считал всерьез!  Сыграть в тусовку - ради  бога!  Но  -  я
думаю, ты уяснил давно: кто одарен, тот сам и направленье. Пусть принимает
наши поздравленья..."

     Пока мы имеем лишь один документ - письмо  Быкова,  -  подтверждающий
почти всеобщую догадку: все недавние и нынешние направления в нашей поэзии
-  всего  лишь  взрывно  расплодившиеся  после  отмены  сверху   планового
монопольного  соцреализма  различные  доходные,  живущие  спекуляциями  на
здешних ископаемых богатствах,  АОЗТ,  ООО и  уполномоченные  литературные
банки.

     Впрочем, думается,  что  Быков  сбежал  из  "куртуазников"  и  прочих
"истов",  не только заранее почуяв,  что аферы  долго  не  длятся,  что  в
литературе аферы творчески тупиковы,  но еще и оттого,  что он сам по себе
шире  любого  устава  -   капээсэсного,   воинского,   постмодернистского,
куртуазного   или   любого   другого.  Он  не  раз  доказывал,  что  может
штукарствовать не слабее любого "иста".  Но не  хочет,  считает  для  себя
западло.  Может быть,  он угадывает, что в основе всех местных современных
"измов" лежит криминальное  мышление  -  все  ценное  в  созданном  кем-то
стянуть,  переиначить,  присвоить  -  так автомобильные воры перекрашивают
краденые машины,  перебивают клейма на деталях,  навешивают другие номера.
Воровство   же   литературное,   как  и  бытовое,  объясняется  комплексом
неполноценности (о чем у Быкова есть пассаж в письме ко мне) и отсутствием
собственных  оригинальных  и  действенных  художественных  идей,  а  также
недостатком средств - тоже, естественно, художественных.

     К тому же с годами,  с  возрастом  развилась  у  него  мизантропия  в
отношении коллег. Быкова в писательском цеху боятся. Если б только кусался
- ладно бы еще, но к тому же обнаружилась ядозубость в критических статьях
и даже в автопредисловиях к своим сборникам: "Рецензирование этой книги, а
также любые упоминания о ней  в  негативном,  позитивном  или  нейтральном
контексте  категорически  запрещаются".  И  дальше  список  коллег  и даже
изданий. И угроза на случай, если не послушаются запрета.

     Вот она,  ревность в  любовном  романе  с  поэзией,  с  обществом,  с
государством.  Вот  она,  привычка  только  к  "пятеркам"  по литературе и
похвальным   грамотам.   Вот   беззащитность   отличника.    Беззащитность
сызмальства  до  сих  пор  для  Быкова  не  понятие,  не ощущение даже,  а
перманентное состояние.  Отсюда жалкие и неудачные попытки встроиться в ту
или  иную  кодлу,  чтобы  соучастниками быть прикрытым с боков,  спереди и
сзади. Но та же мизантропия, та же брезгливость ("Уберите ваши ноги! Дайте
голову  поднять!")  гонит вон из корпораций и банд.  Та же гордыня не дает
следовать уставам,  выполнять законы  и  правила,  обязательные  в  каждой
шайке.  После  "куртуазников"  Быкова понесло к постмодернистам - с тем же
итогом.  Вместо того чтобы как все  законопослушные  члены  этой  конторы,
почитаемой во властительных филистерских кругах,  усердно трансформировать
цитаты,  уродуя  их  первоначальный  канонический  смысл  ради  достижения
непредсказуемого  или патологичного эффекта,  Быков решил трансформировать
саму Историю - написал горчайшую и смешную  поэму  "Версия",  начинавшуюся
так:  "Представим,  что  не  вышло.  Питер  взят  Корниловым  (возможен  и
Юденич)..." Есть что почитать - калорийная поэма. Обанкротив таким образом
основной  прием  постмодернистов,  Быков в очередной раз продемонстрировал
свое  литературное  людоедство,  безжалостное  и  ненасытное.  Ну,  ничего
святого,  даже  чужая собственность,  источник чьего-то дохода да и самого
существования - для Быкова лакомый объект надругательства.

     Боевая стойка Быкова на "истов" и "измы" постоянна еще и оттого,  что
ему, человеку социально грамотному, видна и понятна общая наша потребность
в трюкачестве выпендрежников всех мастей.  Объясняется она просто: трюкач,
штукарь  отвлекает  наш  разум  от  действительности,  а  она  кошмарна  и
безысходна.  Благодаря отвлечению на штучки шута мы получаем ощущение  как
бы отсутствия реальности.  О,  сколько подонков с удовольствием пользуются
нашим ощущением отсутствия реальности,  нашим отсутствием в ней!  Быков не
делает такого подарка ни нам,  ни подонкам, ни себе. Он как бы всем и себе
говорит между своих строк:  "Господа,  извольте быть там,  куда  вас  мама
родила!"

     Вечно голодный,  в  состоянии  войны со всеми,  одинокий волк.  Сразу
видно - из беглых болонок.

     Сегодня Быков снова на  цепи  своей  поэтики,  в  конуре  сказовости.
Свобода  маневра  по компасу настроения - вот абсолютная,  но недостижимая
ценность для выпавшего из колеи.  Свобода  маневра  жанрового,  стилевого.
Свобода маневра социального,  политического - сюда же:  путь от поклонника
цивильнейшей  Новодворской  до  почитателя  генерала  Лебедя  для   Быкова
оказался не долог.  То и дело он выписывает себя из однолюбов в женолюбы и
обратно.  В его блестящем  размышлении  над  тургеневской  историей  любви
Герасима  и  Муму  есть  меткое  замечание,  что за уход от барыни дворник
платит утоплением Муму,  ибо ради обретения свободы  надо  загубить  душу.
Надо убить любовь.  В жизни подобранную на улице псину Дима губить не стал
- сбагрил ее матери, сославшись на несовместимость характеров.

     Любовь - это тяжкая работа совмещения.  Свобода - несовместимость  со
всем и вся.  И третьего не дано.  Матерый писака Дмитрий Быков, прижимая к
груди редакционно-чиновничий "дипломат",  хамски напевая:  "А мне плевать,
мне  очень  хочется!"  -  как  всякий сладкоежка,  неисправимый с детства,
отставив первое и второе, тянется сразу именно к третьему. К сладкому.


                          Лицом к лицу со словом

     Все-таки ничего    слаще    сочинительства   стихов   в   излюбленной
высококультурной манере в тиши родных домашних  стен  для  Дмитрия  Быкова
нет. Важно заметить, что за это занятие - водить перышком по листу бумаги,
сочиняя русские стихи для здешнего  читателя,  -  Быков  готов  платить  и
последнюю цену:  "...  И торжествующие стеньки С российской яростью родной
Меня затеют ставить к стенке Какой-нибудь очередной,  И жертвой их чутья и
злобы  Я  пропаду  ни  за  пятак..." Впрочем,  за то,  что помогало жить и
выживать (по Быкову это его поэзия), жизнь - справедливая цена.

     А уж Быков поэзией пожил - будьте покойны!

     Самой своей сверхнасыщенностью болью она,  быковская поэзия, помогала
своему  творцу не кануть в пенистый и ароматный "бадузан" бессовестности и
кайфовой бессмыслицы существования - именно "существования", ибо боль есть
признак  жизни.  Болезненная  поэзия Быкова всегда подавала о нем сигналы,
как маяк,  - Быков,  коли пишет такие стихи,  еще держится, еще не сожрала
его      карьеристская      мимикрия,      политическое      хамелеонство,
литературно-журналистское   приспособленчество,   духовно-интеллектуальная
проституция - то есть все, что бушует вокруг Быкова и плещется в нем самом
с компартийных времен по сию пору.

     Так что "чернушным поэтом" Быкова ну никак не назовешь.  И еще  одной
причиной тому - быковский юмор,  умный,  тонкий, добрый, по-детски чистый,
несовременно веселый и легкий.

     Вот от лица молодого образованного барича (этот персонаж  -  одна  из
самых   частых,   заметьте,  масок  Быкова-стихотворца)  он  умоляет  юную
курсистку отложить  революционно-демократические  авантюры  -  ради  чего?
"Аннушка, милая, я для того и завел Всю эту речь, чтобы нынче, в ближайшее
лето,  Вас пригласить  на  вакации  съездить  в  Орел:  Аннушка,  как  мне
отчетливо видится это! В августе яблоки, груши, малина - горой: Верите ль,
некуда деть - отдаем за  бесценок.  К  вашим  услугам  отличнейший  погреб
сырой,  Если  вам так непременно охота в застенок.  Будете там запрещенные
книжки читать,  Ибо в бездействии ум покрывается ржав