д растет.
     - А кто же у вас пчеловод? - Алену забавлял славный  мальчуган.  -  Ты,
наверное?
     - Нет, - покачал головой Кирюша. - Дед Валя наших пчелок пасет.  А  еще
он врач, зубы лечит.
     - Значит, твой дедушка - наш зубной врач.
     - Тетя, а вам он зубы не вырывал?
     - Слава богу, нет, здоровы мои зубы.
     - Это хорошо. И мои зубы дед не вырывал.
     - А кто же тут еще живет?
     - Дед Валя, баба Лида, мама, папа, я и Ира.
     - Сестричка Ира?
     - Ага, она еще говорит не по-нашему: бу-бу-бу, а-а-а...
     - А бабушка твоя не работает, отдыхает?
     - Не отдыхает, а кашляет: к-ха, к-ха...
     Алена засмеялась, подхватила мальчика на руки, покружила.
     - Какой ты хороший, Кирюша,  -  она  чмокнула  малы,  -  ша  в  щеку  и
поставила на ноги. - Славный мальчик. - И ей, как всегда, когда  приходилось
возиться вот так с детьми, стало грустно и обидно, что не  родила  она  себе
такого сыночка или дочку и  что  не  останется  после  нее  никого,  кто  бы
продолжил цепочку их родословной. Ни братьев у нее не  было,  ни  сестер.  А
мог же и у нее быть такой внучек, говорил бы вот  так  потешно,  радовал  бы
ее.
     - Иди, Кирюша, домой, а то вон уже баба Лида  беспокоится,  -  заметила
Алена в окне женщину.
     - Ага, я пойду и скажу, что гуляю около дома, - охотно  согласился  он,
толкнул спиной калитку и пошел.
     "А что, был бы такой внук, может, и не один, - думала она по  дороге  в
санаторий, - если бы  после  войны  родила  сына  (почему-то  верилось,  что
родился бы сын), ему было бы почти тридцать". Подумала про  внуков,  которые
могли бы у нее быть, - и представился  беленький  рассудительный  Кирюша.  И
фамилия их была бы Ровнягины. Если  бы...  Если  б  Ровнягина  не  убило  на
войне...
     Могла бы Алена родить и позже, не от Павла Ровнягина.  После  войны,  в
конце сороковых, полюбила она женатого мужчину, отца двоих детей. Все в  том
человеке она нашла: и любовь, и ласку, и сочувствие, и жалость,  которая  не
унижала, а придавала ей уверенности - есть кому пожалеть, а  значит,  помочь
в жизни. Бросилась она в ту любовь, как в  омут,  -  что  будет,  то  будет.
Ничего не могло ее удержать, ничего не боялась: ни  сплетен,  ни  стыда,  ни
пересудов  людских,  ни  суда   общественности   на   профсоюзном   собрании
льнозавода. Любила она его до самозабвения, и он ее так же любил, и было  им
обоим хорошо и радостно от того, что легко досталось им счастье  и  что  без
раздумья бросились  они  навстречу  друг  другу.  "Это  мое  счастье,  пусть
временное, пусть  короткое  будет,  но  оно  мое",  -  думала  она,  заранее
отбиваясь от людских нападок. Она понимала, что такое счастье не может  быть
постоянным, будничным, ведь счастье - это дар божий, взлет  души,  которого,
бывает, ждут всю жизнь, счастливая развязка чего-то сложного, трудного.
     Но чем дальше, тем все более неспокойно  чувствовала  себя  Алена,  все
чаще задумывалась, что любовь и счастье крадет она у жены и детей  любимого,
делая их несчастными. Было уже такое,  когда  однажды  нашла  она  на  улице
кошелек с деньгами. Казалось, нечаянная находка должна  была  обрадовать,  а
стало горько,  противно,  представились  слезы  того,  кто  потерял  деньги:
может, пожилая женщина несла пенсию, а может, ребенка послали в магазин  или
долг кому-нибудь отнести?  Ребенка  того  теперь  бьют,  ругают  родители...
Алена не смогла и копейки взять из той находки, отнесла кошелек в милицию.
     Сказала Алена любимому про свои горькие мысли и предложила  расстаться.
А он, ее любимый, готов был семью бросить и уехать с Аленой на край света.
     В  любой  истории  всегда  найдутся  свидетели:  не  люди,  так   земля
расскажет. А украденную  любовь  от  людей  не  спрячешь.  Люди  заметили  и
рассказали жене.
     Жену  любимого  Алена  знала,  видела  ее  мельком,  такая  неприметная
серенькая мышка, со смешными тоненькими косичками. Эти бесцветные косички  и
смешили Алену. И вот однажды вечером она пришла к Алене с  двумя  маленькими
девочками. Словно  прикрываясь  ими,  как  щитом,  она  сначала  впихнула  в
комнату дочек, а потом зашла сама. Сняла туфли  и  зачем-то  стала  вытирать
босые ноги о половик. Две девочки - одной лет семь, другой  меньше,  похожие
на мать, с такими же смешными  косичками  -  громко  поздоровались  и  стали
посреди комнаты. А их мать подошла к Алене,  как-то  униженно  протянула  ей
руку и стояла, растерянно теребя полу своего жакета и  боясь  поднять  глаза
на Алену.
     - Простите, - наконец сказала она  и  запнулась,  -  простите,  что  мы
пришли. Я бы не пришла, но вот  дети...  Что  будет,  если  я  одна  с  ними
останусь, без мужа?  Как  мне  тогда  жить?  -  Ресницы  ее  заморгали,  нос
сморщился. - Как же я их прокормлю?
     - Тетя Лена, - сказала старшая  девочка  и  погладила  ее  руку,  -  не
забирайте нашего папу. Он хороший, мы его любим. -  И  оглянулась  на  мать,
ожидая, видимо, подсказки. - Не забирайте.
     - Вот видите, дитя вас просит, - смелей заговорила женщина. - Ну  зачем
вам семейный? Вы же молодая, найдете холостого. Правда же?
     Алена молчала, ей было жаль не девочек, не женщину,  она  жалела  себя,
потому что сразу поняла, что ее украденное  счастье  и  любовь  кончились  и
никогда она больше с любимым не встретится. Никогда.
     А женщина все говорила, все упрашивала  отстать  от  ее  мужа,  обещала
даже  дать  отступного  и  кошелек  достала.  Она   была   неприятна   Алене
униженно-жалобным видом.
     Ничего не пообещала  ей  Алена,  промолчала,  стараясь  не  встречаться
глазами ни с женщиной, ни с  ее  дочками.  А  та  догадалась,  почувствовала
мысли соперницы, поверила, что цель прихода  достигнута,  поблагодарила  так
же униженно и, взяв за руки девочек, поспешно вышла, громко говоря  с  ними.
Дверь за ними  скрипнула,  заныла,  словно  всхлипнул  ребенок,  стукнула  и
отрубила и их разговор, и их самих.
     Упала тогда Алена на подушку, хотела заголосить, да все  в  душе  будто
окаменело - ни слез, ни слов, один стон.
     И все. После того вечера ни разу не встретилась она с любимым,  как  он
ни упрашивал, хоть оба мучились от разрыва. В конце концов он  забрал  семью
и уехал из этих мест. А не так давно услыхала Алена,  что  умер  ее  любимый
лет пять назад, дочки его замуж вышли и жена, та жалкая серая  мышка,  нашла
себе неплохого человека...
     Алена оглянулась на дом зубного врача и  увидела  Кирилла  -  он  снова
вышел за калитку, и присев на корточки, что-то делал  или,  может,  наблюдал
за пчелами на цветке.
     "Глупая я, глупая, - подумалось горько, - могла  же  иметь  ребенка  от
любимого человека. И чего испугалась?"
     Могла иметь ребенка и еще от одного человека,  того,  первого,  да  бог
миловал, не дал. Будь он проклят, тот первый.
     - Будь он миллион раз проклят, будь проклят и он, и его род! Чтоб он  в
могиле оживал и снова подыхал, гад! -  не  заметила,  как  вырвались  у  нее
слова проклятия.
     "Что же это за жизнь, до крови бьюсь о воспоминания, спотыкаюсь о  них,
словно об острые камни босыми ногами. И  никогда  ничего  не  забудется".  С
такими мыслями и болью в сердце вошла Алена  в  свою  комнату,  вспугнув  не
ожидавших ее Валерию и Цезика.


     После тихого часа Зимин пригласил Алену покататься  на  лодке,  которую
он  уже  заказал  и  оплатил.   Алена   с   радостью   согласилась,   весело
поинтересовалась,  умеет  ли  он  плавать,   -   на   случай,   если   лодка
перевернется.
     - Я Днепр переплываю, - похвалилась.
     - А я был чемпионом по плаванию... в своем дворе, - засмеялся он.
     Зимин сел на банку,  как  называют  моряки  скамейку,  всунул  весла  в
уключины, посадил Алену на корму и оттолкнулся от берега. Озеро было  тихое,
в черной воде отражалось небо с редкими белыми, как клочки  ваты,  облаками.
Дна не было видно, и это пугало,  словно  плыли  над  пропастью.  На  берегу
маленькой  заводи  собрались  рыбаки.  Рыба  клевала,  то  один,  то  другой
выхватывал какую-то небольшую рыбку, и  она  трепетала,  билась  в  воздухе.
Алена каждый раз мысленно желала, чтобы та рыбка сорвалась с крючка в воду.
     Аркадий Кондратьевич греб не спеша, говорил мало, казалось,  был  занят
только греблей. Молчала и Алена, она сняла  плащ,  закатала  рукава  платья,
чтобы загорали руки.
     Когда отплыли от заводи, показался красивый дом с  красным  петухом  на
крыше.
     - Это зубной врач такой  дом  построил.  Правда,  красивый?  -  сказала
Алена.
     - Вот и я мечтаю о таком доме... и чтоб вокруг усадьбы березы росли.
     - А зачем березы? - не поняла Алена.
     - А для красоты. Вот пойду на пенсию и куплю себе дом в деревне.
     - Возле нашего поселка в  деревнях  много  хат  пустует.  Покупайте.  -
Сказала это и подумала, поймет ли он  ее  намек:  купи  дом,  и  будем  жить
рядом.
     Он понял.
     - Неплохо было бы, Алена, виделись бы часто.
     Она заглянула ему в глаза, он не отвел взгляда, и некоторое  время  они
не отрывали глаз друг от друга, словно старались отгадать, в самом  ли  деле
хотят того, о чем говорят.
     - А что, возьму и куплю около вашего поселка, - сказал  он,  подняв  из
воды весла. Звонко и весело капала с них вода. Лодка некоторое время шла  по
инерции. - И посажу березы.
     Алена опустила руки в воду, словно собиралась притормозить  ход  лодки.
Глянула на Зимина внимательно, надеясь снова встретиться  взглядами,  но  он
задумчиво смотрел  куда-то  вдаль.  Впервые  ей  захотелось  рассмотреть  не
таясь,  что  в  нем  ее  привлекает.  Своеобразная  мужественная  внешность:
вдохновенный взгляд,  высокий  лоб,  густая  седина,  которая,  однако,  его
совсем  не  старит.  И  еще  он  притягивал  к  себе   открытостью   натуры,
искренностью. В первый же день, когда Алена  познакомилась  с  Зиминым,  она
почувствовала, что с ним должно быть легко и просто. Ей и было с ним  именно
так.
     - Алена, - сказал вдруг он, все еще не опуская весла в воду, - у вас  в
жизни, видимо, было какое-то горе. В войну, наверное?
     - Горе? - переспросила она машинально, и сердце ее  вздрогнуло.  Откуда
он может знать? Кто ему сказал? Ответила  как  можно  спокойнее:  -  А  кому
война не принесла горя? Всем.
     - Всем, и мне тоже.
     - Не хочу о войне вспоминать, больно.
     - Больно, - согласился он. - Всему живому больно от нее.
     - Нет, больно только человеку, у него  душа  есть.  Березе  и  дубу  не
больно.
     - Откуда мы знаем? И растение может кричать, когда жгут, режут.  Только
мы того крика не слышим. Говорят, что у каждой  травинки  есть  центр,  куда
поступают все сигналы боли, радости, опасности... Ну да ладно, не  будем  об
этом,  простите,  -  и  Зимин  начал   грести,   потихоньку,   стараясь   не
всплескивать веслами.
     Алена не могла успокоиться. Если мутную воду не трогать,  осевшая  муть
лежит на дне тихо и вода совсем прозрачная. Но  стоит  ее  всколыхнуть,  как
муть сразу же всплывает и долго-долго не оседает. Так и  с  Аленой.  Вся  ее
горечь и боль лежала в глубине души, хоть  и  незабываемая,  незажившая,  но
тихая. А теперь вот всколыхнулась, Зимин своим вопросом  напомнил,  и  Алене
вдруг все  разом  вспомнилось,  ослепительно,  остро,  как  вспышка  молнии.
"Неужто всю жизнь, до последних дней, так и будет мучить?" - спросила она  у
самой себя.
     Зимин почувствовал настроение  Алены,  понял,  что  он  своим  вопросом
сделал ей больно, и начал успокаивать:
     - Не надо так переживать, Алена, ведь все, что  было,  уже  в  прошлом.
Гляньте-ка, зеленый туман  уже  окутал  деревья.  Скоро  почки  лопнут,  все
зазеленеет.
     - Зазеленеет,  -  повторила  она  и,  отгоняя  тяжелые  мысли,   начала
оглядываться вокруг, стараясь зацепиться взглядом за что-нибудь  интересное,
снова увидела дом зубного врача.
     - Вот смотрите,  Аркадий  Кондратьевич,  -  нарочито  громко  и  весело
сказала она, - отсюда дом как на картине. Подплывем ближе.
     Он повернул лодку в  том  направлении  и  нажал  на  весла.  За  кормой
зажурчала струя. Вскоре они приблизились к берегу.
     - Петух боком повернулся. А хвост какой пышный, - засмеялась  Алена.  -
Сейчас закукарекает. А какие ставни - словно синие бабочки сели на  стены  и
крылья распустили.
     Зимин оглянулся назад, на  тот  берег,  улыбнулся,  радуясь  ее  смеху.
Берег был уже близко, дно там мелкое, вязкое, и от весел со дна  поднималась
муть.
     - Тут живет очень забавный Кирюша,  -  начала  рассказывать  Алена  про
мальчика. - Говорит, дед его пчелок пасет, и в ульях растет мед. Три  годика
тому Кирюше.
     - Самый гениальный возраст.
     - Ага, такой умненький мальчик.
     Зимин был сегодня какой-то странно-сдержанный,  задумчивый,  не  такой,
как вчера или позавчера. Позавчера веревочку ей с узелками подал и был  рад,
когда она развязала.  В  город  к  себе  пригласил  и  тоже  обрадовался  ее
согласию. А теперь  вот  ни  про  веревочку,  ни  про  поездку  в  город  не
вспоминает. "Да зачем я ему? Что у него, в городе, женщин нет?" Она  глянула
на молчаливого Зимина с недоверием и обидой.
     - Аркадий Кондратьевич, признайтесь, у вас женщин много?
     - Женщин? В каком смысле?
     - Ну, которые вам нравятся и которым вы нравитесь.
     Он хмыкнул:
     - Которые б мне нравились? Нет.
     - Как же это? Такой большой город, столько женщин.
     - Народу в нашем городе миллион, - сказал он, - а я один. Вот как.
     - Так нельзя. Это  нам,  бабам,  трудно  найти  пару.  А  вы  же  такой
мужчина...
     - А я нашел. - Зимин опустил весла, бросил их, сложил руки на груди.  -
Это та, что развязала мне узелки. - Он подвинулся сначала  к  одному  борту,
лодка качнулась, пересел к другому, похлопал ладонью по скамеечке. -  Алена,
сюда, смелее.
     - Аркадий Кондратьевич, я не перейду, упаду в воду, -  растерялась  она
от такого неожиданного признания. -  Лодка  качается.  -  Однако  встала  и,
расставив руки, пошла к нему. Он тоже подался  ей  навстречу,  взял  обе  ее
руки в свои и посадил рядом, обняв и прижав к себе.
     - Ну вот, и не упала. Вот так и посидим.
     - А лодка сама плывет.
     - И пусть плывет, а мы будем так сидеть и сидеть.
     Все влюбленные - и юные, и взрослые - в  минуты  счастливого  признания
одинаково волнуются, говорят много, не всегда  логично  и  умно.  Такими  же
были и они - Зимин и Алена,  так  же  волновались  и  говорили,  говорили...
Наконец Алена поверила в то, что Зимин и вправду влюблен в  нее,  и  думала:
что же он будет делать дальше? Поцелует? Или ей первой поцеловать его? А  то
словно зеленые птенцы. Она прижалась щекой к  его  щеке  и,  обхватив  седую
голову, поцеловала.
     - Браво! Брависсимо! Ура! - донеслось в этот  миг  с  берега,  и  из-за
кустов вышли Валерия и Цезик, захлопали в ладоши. - Браво! Горько!
     - Нам сладко, - ответил, совсем не смутившись, Зимин. - Правда, Алена?
     - Сладко! Сладко! - крикнула Алена, и  они  теперь  уже  демонстративно
поцеловались дважды.
     - Удалой молодец девицу голубит, -  пропел  Цезик.  -  Возьмите  нас  в
лодку.
     - И правда, возьмите, - попросилась и Валерия.
     Зимин направил лодку к берегу и посадил Валерию на  нос,  а  Цезика  на
корму.
     - Вот и сидите отдельно,  -  посмеялся  он,  -  а  мы  с  Аленой  будем
целоваться.
     На ужин они опоздали.


     Вечером, лежа в постели, Алена говорила Валерии:
     - Мне так хорошо. Аркадий Кондратьевич меня любит. Это  правда.  Он  не
может обманывать. Он человек добрый, а добрые не обманывают. Я  верю.  Боже,
как мне повезло, что приехала именно в этот санаторий и именно  теперь.  Где
бы я его встретила? Так и жила бы одна в своем поселке. Так и жила бы...
     Валерия слушала ее молча,  кивала  головой  с  накрученными  на  бигуди
волосами, соглашаясь, что Зимин в самом деле хороший человек.
     - А если он любит меня,  то  что?  -  Алена  сбросила  с  себя  одеяло,
села. - Что должен сделать?
     - Повести в загс и жениться,  -  серьезно,  без  тени  улыбки  ответила
Валерия.
     - В загс? - Алена настороженно смотрела на Валерию. - Сразу туда? А  он
мне об этом не говорил.
     - Так скажи сама ему.
     - А узелки на веревочке я все развязала, -  улыбнулась  Алена  и  снова
легла.
     Валерия не поняла, о каких узелках и веревочке идет речь,  и  не  стала
переспрашивать. Только предупредила:
     - На  курорте,  бывает,  вспыхивают  такие   страсти-мордасти,   что...
Вспомни чеховскую "Даму с собачкой".
     - Я кино видела. Но ведь там любовь несчастная. Он и она - семейные.  А
мы с Аркадием Кондратьевичем оба одинокие.
     - Ну так и радуйся. И дай бог тебе счастья. Женой ты будешь  примерной,
верной. Можешь еще и ребенка ему подарить.
     - Ребенка? Нет уж, поздно.
     - По годам не поздно. Сорок шесть только. Можешь.
     - Если бы... - с тоской в голосе промолвила Алена.
     Валерия не заметила ее тоски, сказала о своем:
     - А Цезика, этого пузанка,  надо  водить,  как  теленка  на  веревочке.
Послушный  теленок.  Твой  ровесник,  а...  -  Валерия   покачала   головой,
затряслась от смеха, - будто все впервые.
     - Как впервые? - не поняла Алена. - Он же был женат.
     - И теперь считается женатым, жена  поехала  без  развода  и  два  года
голоса не подает.
     - Он любит вас?
     - Пусть только попробует не любить, - смеясь, погрозила она пальцем.
     - Так вы, может, и поженитесь?
     - Ой, Алена, наивная ты, - сразу посерьезнела Валерия. -  Во-первых,  я
старше его, и намного. Для женщины это большая преграда. Да  и  любовь  наша
курортная. Налюбимся, разъедемся. И все. Это у вас серьезно.
     В дверь постучали. Валерия и Алена натянули  повыше  одеяла,  крикнули,
чтобы заходили. Вошел Семен Раков, в майке, спортивных брюках,  в  шлепанцах
на босую ногу. Принес Алене туфли, которые брал в ремонт.
     - Готово, землячка, - поставил он туфли на тумбочку возле  Алены.  -  Я
вот подметки прибил. Правда,  одна  из  двух  кусков  составлена,  целой  не
оказалось. Но ручаюсь, надолго хватит.
     Алена взяла  туфли,  оглядела  -  работа  аккуратная.  Поблагодарила  и
потянулась за кошельком, спрашивая, сколько должна за работу.
     - Что ты, что ты, землячка, спасибо, что работу мне  дала,  а  то  ведь
нечем заняться. Не надо мне денег. Я, если б захотел  заработать,  давно  бы
все стены в хате червонцами оклеил. Я же еще и столяр, и печник.
     - Семен, а говорят, ты неженатый, - спросила Валерия. - Что  ж  так?  В
деревнях женщин хватает.
     - Ага, баба у меня есть, а жены нет.
     - Как это понять?
     - Ну, живет у меня одна, помогает по хозяйству, а в сельсовете я с  ней
не расписан.
     - Почему же не распишешься?
     - Нельзя, не распишут. Она, - постучал себя по  виску  Семен,  -  не  в
своем уме.
     - Больная?
     - Больная. Тихая, никому зла не делает.  Молчит  целыми  днями,  только
изредка словечко какое скажет. И живет у меня  с  войны.  Молоденькая  была,
совсем дитя, когда ее снасильничали, а потом  расстреляли  каратели.  А  она
ожила, выползла из сарая, пришла в себя.  Из  детдома  она  была.  Мать  моя
приютила ее в своей хате. Вот и живет с тех пор. А красавица  была...  Да  и
теперь красивая.
     - Замолчи! - вдруг вскрикнула Алена, зажав руками уши. - Уходи  отсюда!
Уходи!
     - Алена, что с тобой? - испугалась Валерия и, не  стесняясь  Семена,  в
одной сорочке подбежала к ней, присела на край кровати. - Успокойся,  ну  не
надо. - Она трясла всхлипывающую Алену за плечи, гладила ее по голове.  -  Я
дам тебе сейчас валерьянки. - Накапала в  стакан  капель,  добавила  воды  и
заставила Алену выпить. - Ты снова что-то вспомнила. Не надо вспоминать,  не
думай о прошлом.
     Семен, растерянный и испуганный,  засуетился,  замахал  руками,  словно
отмахивался от того, что рассказал,  и,  шлепая  задниками  тапок,  поспешно
вышел из комнаты.
     - Ну, вот и хорошо, во