Страницы: -
1 -
2 -
3 -
4 -
5 -
6 -
7 -
8 -
9 -
10 -
11 -
12 -
13 -
14 -
15 -
16 -
17 -
18 -
19 -
20 -
21 -
22 -
23 -
24 -
25 -
26 -
Дик ФРЭНСИС
РЕФЛЕКС ЗМЕИ
Анонс
Сильные мира сего не терпят, когда кто-то посягает на их власть и
могущество. Они готовы на все, лишь бы удержаться на Олимпе и не
оказаться вычеркнутыми из списка земных богов.
Смерть фотографа Джорджа Миллеса поначалу не привлекла к себе особого
внимания, и лишь после того, как неизвестные жестоко избили его вдову, а
потом подожгли его дом, стало ясно, что кто-то очень заинтересован в
том, чтобы найти и уничтожить архив Миллеса. Но случайно коробка с
полуиспорченными негативами оказалась у жокея Филип Нора, который
рискнул вскрыть этот полный грешных тайн "ящик Пандоры".
ГЛАВА 1
Задыхаясь и кашляя, я лежал, опираясь на локоть, и отплевывался от
забившей рот травы и земли. Придавившая мне ногу лошадь кое-как
поднялась и унеслась прочь бешеным галопом. Я подождал, пока внутри все
успокоится, - я кувыркнулся с лошади, несущейся со скоростью тридцать
миль в час, да еще несколько раз перевернулся в воздухе. Ничего, жив.
Кости целы. Просто очередной раз полетел.
Время и место действия: шестнадцатое препятствие, трехмильный
стипль-чез, ипподром в Сандауне. Пятница, ноябрь, мелкий холодный нудный
дождь. Отдышавшись и собравшись с силами, я кое-как встал на ноги. В
голове неотвязно крутилась мысль, что взрослому мужчине так жить нельзя.
Эта мысль меня ошарашила. Раньше мне в голову ничего подобного не
приходило. Я не знал другого способа зарабатывать себе на хлеб, кроме
как скакать на лошади и брать препятствия, а это такая работа, которой
нужно отдавать всю душу. Холодное разочарование отозвалось дергающим
приступом зубной боли, нежданной и нежеланной, предвещая беспокойство и
неприятности.
Я без особых волнений подавил это чувство. Уверил себя в том, что
люблю и всегда любил такую жизнь - а как же иначе. Что все путем - за
исключением этой погоды, этого падения, этих проигранных скачек...
Мелочи жизни, каждодневная рутина, обычное дело.
Я пошлепал по грязи вверх по холму к трибунам в тонких, как бумага,
скаковых сапогах, совершенно не годных для ходьбы. Все мои мысли
неотвязно крутились вокруг лошади, на которой я стартовал. Я все думал,
что мне сказать и чего не надо говорить ее тренеру. Отказался от:
"Какого черта вы ожидали, что жеребец прыгнет, если как следует его не
натаскали?" ради: "Ему бы побольше опыта". Думал было высказаться насчет
этой "никчемной, трусливой, тупой, недокормленной скотины", но передумал
и решил сказать, что надо будет попробовать его в шорах. Тренер все
равно устроит мне разнос за падение и скажет хозяину, что я не так повел
лошадь к препятствию. Он был как раз из того типа людей, для которых
жокей всегда виноват.
Я смиренно возблагодарил небеса за то, что нечасто езжу на лошадях из
этой конюшни и сегодня меня взяли только потому, что Стив Миллес, их
жокей, был на похоронах - у него умер отец. Если нужны деньги, от скачек
просто так не отказываются. Или если тебе нужно имя, чтобы все знали,
какой ты полезный и необходимый и что ты вообще есть на свете.
Единственной приятной вещью во время моего падения у препятствия было
то, что папаши Стива Миллеса тут не было, и он этого не заснял. Он был
безжалостным фотографом и фиксировал как раз те моменты, которые жокеи
предпочли бы забыть. Все это хранилось у него в коробочке и, вероятно, в
настоящий момент укладывалось на вечный покой вместе с ним. "Туда им и
дорога", - неласково подумал я. Конец гаденьким довольным смешкам, с
которыми Джордж показывал хозяевам лошадей неопровержимые доказательства
неудач их жокеев. Конец и автоматической камере, что со скоростью три с
половиной кадра в секунду подлавливает где ни попадя, как кто-то теряет
равновесие, машет руками, летя в воздухе, и падает носом в грязь.
В то время, как прочие спортивные фотографы играют честно и время от
времени снимают твои победы, Джордж снимал исключительно позорные и
унизительные моменты. Джордж был прирожденным губителем чужих карьер.
Может, газеты и станут горевать о том, что больше не видать им его
развеселеньких фоток, но, когда Стив сказал в тот день в раздевалке, что
его папаша врезался в дерево, мало кто огорчился.
Но, поскольку самого Стива любили, никто особо не высказывался. Стив,
однако, услышал молчание и понял, что за этим молчанием стоит. Он годами
отчаянно защищал своего отца и потому все понимал.
Я шел под дождем, волоча ноги, и думал - странно, что мы
действительно больше не увидим Джорджа Миллеса. Его слишком давно
знакомая и слишком привычная физиономия четко возникла у меня в памяти -
яркие умные глаза, длинный нос, висячие усы, рот кривится в язвительной
усмешечке. Следует признать, что это был потрясающий фотограф, с
исключительным чутьем и умением подловить момент. Его объектив всегда
был направлен в нужное мгновение в нужную сторону. Юморок у него был
своеобразный - недели не прошло еще, как он показывал мне черно-белую
глянцевую фотку, когда я спикировал с лошади - носом в грязь, задница
кверху, а на обороте надпись: "Филип Нор, коленками назад". Может, кому
и было бы смешно - да уж больно злобным был юмор. Может, кто и потерпел
бы такое унижение, но злоба прямо-таки перла из его взгляда. В душе он
был гадом, затаившимся, выжидавшим, как бы с глумливым хихиканьем
ударить побольнее. Слава Богу, что он помер.
Когда я наконец-то дошел до весовой и спрятался от дождя, тренер и
хозяин лошади уже ждали меня. На их физиономиях была написана готовность
порвать меня в клочья. Чего и следовало ожидать.
- Ну, напортачил? - злобно сказал тренер.
- Он слишком рано пошел на препятствие.
- Это твоя работа вести его.
Что толку говорить, что ни один жокей на свете никогда не сможет
заставить ни одну лошадь все время прыгать без ошибки, и уж, конечно, не
плохо выезженную трусливую скотину. Я просто кивнул и с легким
сожалением усмехнулся хозяину.
- Попробуйте его в шорах, - сказал я.
- Это мне решать, - отрезал тренер.
- Цел? - сочувственно спросил хозяин.
Я кивнул. Тренер тут же бесцеремонно придушил этот гуманный порыв
сочувствия к жокею и повел свою дойную коровку в сторону - не дай Бог, я
проговорюсь и скажу правду насчет того, почему лошадь не прыгнула, когда
ее заставляли. Я без всякой злобы посмотрел им вслед и пошел к двери
весовой.
- Эй, - какой-то молодой человек шагнул мне навстречу, - это вы Филип
Нор?
- Верно.
- М-м-м... могу я переговорить с вами?
Ему было лет двадцать пять. Долговязый, словно аист, серьезный,
бледнокожий, как конторский служащий. Черный фланелевый костюм,
полосатый галстук. При нем не было бинокля, и вообще похоже было, что он
не имеет никакого отношения к скачкам.
- Можете, - ответил я. - Если подождете, пока я схожу к доктору и
переоденусь в сухое.
- Доктору? - спросил он с встревоженным видом.
- А, обычная проверка. После падения. Это недолго.
Когда я снова вышел, согревшийся и в уличной одежде, он все еще ждал
меня. Он был у паддока почти один - все пошли смотреть последний заезд.
- Я... ну... меня зовут Джереми Фолк. - Он извлек откуда-то из
черного пиджака карточку и протянул ее мне. Я взял ее и прочел: "Фолк,
Лэнгли-сын и Фолк".
Адвокаты. Адрес в Сент-Олбансе, Хартфордшир.
- В смысле, последний Фолк, - застенчиво указал Джереми, - это я и
есть.
- Поздравляю, - ответил я.
Он одарил меня нервной полуулыбкой и прокашлялся.
- Меня послали... ну... я пришел попросить вас... ну... - Он
беспомощно замолк. Вид у него был совсем не адвокатский.
- Ну, заканчивайте, - сказал я.
- Попросить вас прийти к вашей бабушке, - нервно выпалил он.
Казалось, у него груз спал с плеч.
- Нет, - ответил я.
Он изучающе посмотрел мне в лицо и, казалось, приободрился от моего
спокойного вида.
- Она умирает, - сказал он. - И хочет вас видеть.
"Всюду смерть, - подумал я. - Джордж Миллес и мать моей матери. И в
обоих случаях ничуточки не жалко".
- Вы поняли? - спросил он.
- Понял.
- И как? В смысле, сегодня?
- Нет, - сказал я. - Не пойду.
- Но вы должны! - Вид у него был обеспокоенный. - В смысле... она
старая... умирает... она хочет видеть вас...
- Беда какая.
- И если я не смогу убедить вас, мой дядя... в смысле, "сын"... - Он
снова показал карточку, все сильнее волнуясь. - Ну... Фолк - это мой
дедушка, а Лэнгли - двоюродный дедушка, и... ну... они послали меня... -
Он сглотнул. - Честно говоря, они думают, что я совершенно бесполезен.
- Это уже шантаж, - сказал я.
Легкий блеск в его глазах сказал мне, что он на самом деле не так
глуп, как изображал.
- Не хочу я ее видеть, - сказал я.
- Но она же умирает.
- А вы сами видели, что она умирает?
- Ну... нет...
- Готов поспорить, что она вовсе не умирает. Если ей хочется меня
увидеть, то она точно заявит, что умирает, поскольку знает, что иначе я
к ней не приду.
Вид у него был ошарашенный.
- Но ей же, в конце концов, семьдесят восемь.
Я мрачно глянул на непрекращающийся дождь. Я никогда не навещал свою
бабку и не желал ее видеть, умирала она там или нет. Знаю я эти
предсмертные раскаяния, эти попытки застраховаться в последнюю минуту на
пороге адских врат. Слишком поздно.
- Ответ прежний, - ответил я. - Нет.
Он удрученно пожал плечами и уже готов был сдаться. Вышел на дождь -
с непокрытой головой, беззащитный, без зонтика. Через десять шагов
обернулся и снова осторожно подошел ко мне.
- Послушайте... вы на самом деле ей нужны, так говорит мой дядя. - Он
был так искренен, так настойчив, прямо-таки миссионер. - Вы же не можете
вот так просто дать ей умереть
- Где она? - спросил я.
Он просиял.
- В частной лечебнице, - Он порылся в другом кармане. - Тут у меня
адрес. Но, если вы идете, я провожу вас прямо туда. Это в Сент-Олбансе.
Вы живёте в Ламборне, так? Значит, это не так уж и далеко от вас,
правда? В смысле, не за сотни миль или что-нибудь в таком роде.
- Добрых полсотни, думаю.
- Ну... в смысле... вам же всегда приходится ездить жутко много.
Я вздохнул. Хрен редьки не слаще. Либо покорно сдаться, либо быть
твердым как скала. И то и другое дрянь. Бабка выбивала из меня упрямство
с самого рождения, но это, по-моему, не извиняло меня сейчас, когда она
умирает. Да и как я могу презирать ее, как делал в течение долгих лет,
если поведу себя, как она. Неприятно.
Зимний день уже угасал, электрические фонари разгорались с каждой
минутой все ярче, расплывчато просвечивая сквозь дождь. Я подумал о
своем пустом доме, о том, что вечер будет заполнить нечем, о двух яйцах,
ломте сыра и черном кофе на ужин, о том, что захочу съесть еще
что-нибудь и не съем. "Если я пойду, - подумал я, - то, по крайней мере,
не буду думать о еде, и это поможет мне в моей постоянной борьбе с
весом, а значит, будет не так уж и плохо. Даже если и придется
встретиться с бабкой".
- Ладно, - покорно сказал я, - ведите.
***
Старуха сидела в кровати, выпрямив спину, и жестко смотрела на меня.
Если она и собиралась умереть, то уж точно не сегодня вечером. Темные
глаза были полны жизни, и в голосе не слышалось смертной слабости.
- Филип, - жестко сказала она и оглядела меня с головы до ног.
- Я.
- Ха.
Она прямо-таки выплюнула это "ха", одновременно торжествующе и
презрительно - этого я и ожидал. Ее крутой нрав лишил меня детства и
причинил еще большее зло ее собственной дочери. Я с облегчением увидел,
что тут не придется выслушивать плаксивых просьб о прощении. Мы
по-прежнему, пусть и не так ярко выраженно, терпеть не могли друг друга.
- Я знала, что ты прибежишь, - сказала она с неистребимой холодной
глумливостью, - когда услышишь о деньгах.
- Какие еще деньги?
- Сто тысяч фунтов, естественно.
- Никто, - сказал я, - не говорил мне ни о каких деньгах.
- Не ври! С чего же еще тебе приходить?
- Мне сказали, что вы умираете.
Она удивленно и злобно зыркнула на меня и осклабилась. Видимо, это
должно было изображать улыбку.
- Да. Как и все мы.
- Да, - сказал я, - и с одной и той же скоростью. День за днем.
Она вовсе не походила на розовощекую милую бабушку. Сильное упрямое
лицо с глубокими резкими брезгливыми складками у рта. Серо-стальные, до
сих пор густые чистые волосы были аккуратно уложены. Бледная кожа
усыпана старческими веснушками, темные вены выступали на внутренней
стороне рук. Худая, почти тощая женщина. И высокая, насколько я мог
судить.
Большая комната, где она лежала, походила скорее на гостиную, в
которой поставили кровать, а не на больничную палату. Это очень даже
вязалось с тем, что я видел здесь по пути. Сельский дом, приспособленный
для новых целей - отель с сиделками. Всюду ковры, длинные шторы из
чинтца (Плотная хлопчатобумажная декоративная ткань.), кресла для
посетителей, вазы с цветами. "Хорошо так умирать", - подумал я.
- Я проинструктировала мистера Фолка, - сказала она, - чтобы он
сделал тебе предложение.
Я задумался.
- Молодой мистер Фолк? Лет двадцати пяти? Джереми?
- Конечно, нет, - нетерпеливо сказала она. - Мистер Фолк, мой
адвокат. Я сказала ему, чтобы он доставил тебя сюда. Что он и сделал. Ты
здесь.
Я отвернулся от нее и без приглашения сел в кресло. "Почему Джереми
не упомянул о ста тысячах фунтов? - подумал я. - Если это, в конце
концов, какой-то подвох, то такое легко не забывают".
Моя бабка злобно уставилась на меня, и я ответил ей таким же
взглядом. Мне не понравилась ее уверенность в том, что она может меня
купить. Меня отталкивало ее презрение, и я не верил ее намерениям.
- Я завещаю тебе сто тысяч фунтов, но на определенных условиях, -
сказала она.
- Нет, - ответил я.
- Извиняюсь, что? - Ледяной голос, каменное лицо.
- Я сказал, нет. Никаких денег. Никаких условий.
- Ты не слышал моего предложения.
Я ничего не сказал. На самом-то деле меня начало разбирать
любопытство, но я совершенно не собирался ей этого показывать. Поскольку
она явно не торопилась, молчание затянулось. Похоже, прокручивала в
голове возможные варианты. Я же просто ждал. Я мог делать это бесконечно
долго. Мое бессистемное воспитание привило мне эту способность: ждать
людей, которые не приходили, обещаний, которые не выполнялись.
Наконец она сказала:
- Ты выше, чем я думала. И упрямее.
Я еще помолчал.
- Где твоя мать? - спросила она.
Моя мать, ее дочь.
- Ветром развеяло, - ответил я.
- Что ты имеешь в виду?
- Думаю, она умерла.
- "Думаю"! - скорее раздраженно, чем обеспокоенно сказала она. - Ты
что, не знаешь?
- Она не писала мне, что умерла, потому и не знаю.
- Твоя дерзость просто непристойна!
- Ваше поведение еще до моего рождения, - сказал я, - не дает вам
права так говорить.
Она заморгала. Раскрыла рот да так и сидела несколько секунд. Затем
плотно закрыла его. На челюстях вздулись желваки, и она мрачно
уставилась на меня с устрашающей смесью ярости и злобы. И по этому
выражению я понял, что пришлось вытерпеть моей бедной юной матери, и
ощутил прилив огромного сочувствия к той беспечной бабочке, что родила
меня.
Как-то раз, когда я был еще совсем маленьким, меня одели в новый
костюмчик и велели вести себя очень хорошо, поскольку мы с мамой идем к
бабушке. Моя мать забрала меня оттуда, где я жил, и мы поехали на машине
к большому дому, где меня оставили одного в холле ждать. Из-за закрытой
белой крашеной двери доносился крик. Затем с плачем вышла моя мать и за
руку потащила меня в машину.
- Идем, Филип. Мы никогда ни о чем больше не будем ее просить.
Никогда не забывай, что твоя бабка - злобная тварь!
Я не забыл. Я редко думал об этом, но я до сих пор ясно помню, как
сидел на стуле в холле, не доставая ногами до пола, и ждал в жестком
новом костюмчике, слушая крики за дверью.
Я никогда по-настоящему не жил с матерью, разве что время от времени
выпадала одна-другая мучительная неделя. У нас не было ни дома, ни
адреса, ни постоянного пристанища. Она никогда не сидела на месте,
потому всегда решала проблему - куда меня девать - весьма просто:
спихивала меня на разное время по очереди своим многочисленным друзьям.
Это, конечно, было для них как снег на голову, но они, как я теперь
понимаю, были чрезвычайно терпеливыми людьми.
- Присмотри за Филипом несколько дней, дорогая, - говорила она,
подталкивая меня к очередной чужой леди. - Жизнь сейчас такая невыносимо
суматошная, и я прямо ума не приложу, что с ним делать, ты же знаешь,
каково это, потому, дорогая Дебора (или Миранда, или Хлоя, или Саманта,
или кто еще), будь лапочкой, я заберу его в субботу, честное слово! -
Чаще всего она звучно чмокала дорогую Дебору, или Миранду, или Хлою, или
Саманту и убегала, помахав ручкой, вся в ореоле веселья.
Приходила суббота, а моя мама... Нет, но в конце концов она всегда
возвращалась, полная беспечности и смеха, рассыпаясь в благодарностях, и
забирала, так скажем, свои вещи из камеры хранения. Я мог оставаться на
складе дни, недели или месяцы: я никогда не знал, когда она приедет,
как, подозреваю, и мои гостеприимные хозяева. Думаю, она по большей
части платила какие-то деньги за мое содержание, но все как бы в шутку.
Даже мне она казалась очень хорошенькой. Причем была она настолько
хорошенькой, что ее обнимали, ей потакали и прямо-таки пьянели в ее
присутствии. Только потом, когда их оставляли буквально с ребенком на
руках, они начинали сомневаться. Я стал запуганным молчаливым ребенком,
который в постоянном напряжении ходил на цыпочках, стараясь никого не
побеспокоить, все время боясь, что однажды меня насовсем выставят на
улицу.
Оглядываясь назад, я понимаю, что я очень многим обязан Саманте,
Деборе, Хлое и прочим. Я никогда не голодал, меня никогда не шпыняли и
никогда, в конце концов, не отталкивали совсем. Случайные люди давали
мне приют два или три раза, иногда радостно, но по большей части
смирившись с судьбой. Когда мне было года три или четыре, кто-то
длинноволосый, в браслетах и туземном халате, научил меня читать и
писать, но я никогда подолгу нигде не жил, чтобы меня можно было
официально отправить в школу. Это было странное, бестолковое, лишенное
почвы существование, которое закончилось лет в двенадцать, когда меня
отвезли в первое мое долговременное жилище, - тогда я умел выполнять
почти всю работу по дому, но не умел любить.
Она оставила меня у двух фотографов, Данкена и Чарли. Поставила в
большой фотостудии с голым полом, проявочной, ванной, одной-единственной
конфоркой и кроватью за занавеской.
- Милые, присмотрите за ним до субботы, овечки мои... - И хотя я
получал поздравительные открытки с днем рождения, подарки на Рождество,
ее самой я не видел три года. Затем, когда Данкен уехал, она однажды
вдруг влетела в дом, забрала меня у Чарли и отвезла к знакомому, который
готовил лошадей для скачек, и его жене в Хэмпшир, и заявила своим
обалдевшим друзьям:
- Это только до субботы, милые, ему пятнадцать, он мальчик крепкий,
он вам навоз чистить будет, и все такое...
Еще пару лет или около того приходили открытки, всегда без адреса,
так что я и ответить не мог. На мой девятнадцатый день рождения открытки
не было, а затем на Рождество не было подарка, и больше я о ней ничего
не слышал.
Она, наверное, умерла от наркотиков.