оставляло секрета  -
был лидером боевиков в русской монархической эмиграции; в-третьих, - и это
больше всего удивило следователя, - как мог быть столь спокойно выпущен из
Совдепии человек, который так дружен с лидером эмиграции. За эмигрантскими
лидерами большевики следили особенно тщательно и прекрасно знали не только
их родственников,  но и всех друзей,  а порой и просто знакомых.  При этом
Август Францевич особо выделил и покойного Юрла,  убийством которого  пока
что  занималась  криминальная  полиция;  известный  журналист в свое время
отбывал каторгу в Якутии за социалистическую, правда несколько национально
окрашенную,  деятельность; позже, впрочем, отошел от движения, хотя это не
мешало ему оказывать помощь - подчас финансовую,  самую  что  ни  на  есть
серьезную - эстонским леворадикальным оппозиционерам...
     Идея,  сюжет возникали в голове Августа Францевича неожиданно: словно
бы   появлялся  пейзаж  на  фотографическом  стекле,   которое  опущено  в
проявитель.  Сначала полная белизна,  потом затемнение, а после - поначалу
осторожно, а затем все более рельефно вырисовывающийся пейзаж; лица Август
Францевич фотографировать не  любил,  ибо всегда,  даже за портретом жены,
ему виделся тюремный "фас и  профиль" и  обязательно -  отпечатки пальцев,
сделанные жирно и неаккуратно.
     Сведя  воедино  -  неторопливо и  обстоятельно -  все  известное ему,
Шварцвассер придумал довольно стройную и  весьма перспективную версию.  Он
знал  уже  о  визите русского посла к  президенту -  об  этом в  секретной
полиции  узнавали немедленно;  он  знал,  что  Литвинов сообщил президенту
точные данные о русской эмиграции,  и в частности о Воронцове,  которого в
Москве считали врагом номер один в ревельских русских кругах;  сходилось и
то,  что  Воронцов,  Юрла  и  Никандров,  отчего-то  отпущенный Москвой  с
легкостью необыкновенной за  границу,  провели вместе весь  вечер накануне
загадочной гибели журналиста. И все это прочно базировалось на предписании
главы  правительства задержать  Воронцова  и  еще  шестерых  его  наиболее
близких  товарищей,   а   потом,   по  прошествии  определенного  времени,
выпустить,  предписав тем не  менее покинуть в  ближайшее же время пределы
Эстонской республики.
     "Удобная комбинация для ЧК,  -  воодушевляясь, чувствуя впереди нечто
интересное, сложное и запутанное, продолжал рассуждать Август Францевич. -
Они  внедряют своего  человека в  самую  сердцевину белого  движения.  Чем
Никандров не  подходящая для этого фигура?  Что ни  на есть подходящая.  И
если  я  отберу  у  него  подобного  рода  признание,  тогда  можно  будет
продолжить операцию и  заявить  Москве  протест  по  поводу  засылки своих
агентов.  Мы  тогда сможем и  впредь отметать все нападки Кремля по поводу
белой эмиграции: вы сами ее плодите, а на нас за это валите вину".
     Концепция показалась Августу Францевичу до того интересной, что он не
стал  перепроверять себя:  вдохновение -  мать успеха,  и  попросил конвой
немедленно доставить к нему арестованного из третьего изолятора.
     ...Никандрова он встретил обворожительной,  несколько даже кокетливой
улыбкой, приказал подать чаю с лимоном, посетовав при этом:
     - Когда мы входили в состав империи, чай был куда как дешевле и лучше
качеством.  Сейчас,  знаете ли, Альбион дерет с нас три шкуры за индийские
сорта, а налогоплательщики бранят за это наше бедное правительство.
     Никандров,  вперившись яростным взглядом в добродушное личико Августа
Францевича, взорвался:
     - При чем тут чай?!  Я спрашиваю - на каком основании я арестован?! У
вас что тут,  Совдепия или правопорядок?! Это же возмутительно! Литератора
российского швыряют  без  всякого повода  в  острог!  Мировое общественное
мнение удивится, узнав об этом!
     - А почему,  собственно, мировое общественное мнение должно узнать об
этом? От кого?
     - От меня!  Я  не бессловесен!  Я  литеру умею складывать не только в
рапорты - я писать умею, писать!
     - Ну,  что  же...  Мне  будет в  высшей степени интересно читать ваши
импровизы. Только на чем станете писать? И чем?
     - Да  что ж  это такое?!  Господи,  во  сне я,  что ли?!  -  закричал
Никандров. - Что происходит?!
     - Если  вы  будете  продолжать истерику,  я  прикажу  вас  посадить в
карцер, - по-прежнему улыбчиво сказал Шварцвассер.
     - Ах  ты,  сволочь розовая!  -  заревел Никандров.  -  Большевистская
собака! Мало вас в Москве - вы и здесь нас терзаете?!
     Не  соображая  уже,   что  делает,  -  сказалось  нервное  напряжение
последних месяцев,  пока он  ждал паспорта,  по ночам тоскливо и  затаенно
отсчитывая минуты и гадая,  выйдет или не выйдет,  чет-нечет,  - Никандров
схватил  тяжелую чернильницу и  швырнул ее  в  аккуратное,  розовое личико
маленького человека,  сидевшего за  столом.  Август  Францевич едва  успел
вскинуть руки,  и  это,  вероятно,  спасло ему жизнь.  Не смягчи он удар -
граненое стекло рассекло бы ему висок; а так чернильница оглушительно и до
зелени  жутко  ударила  его  в  лоб,   кровь  смешалась  с  черной  тушью,
Шварцвассер пронзительно закричал, Никандров кинулся к нему, желая помочь,
испугавшись того, что сделал, и отрезвел до липкой, потной безысходности.
     Вбежавшие коллеги и стражники кинулись на Никандрова,  повалили его и
начали бить, тупо и бессмысленно, поначалу не больно, из-за того, что било
слишком много народу,  но потом,  связанного,  его уволокли в подвал и там
изуродовали так, что он поседел и охрип.


          "М о с к в а.  К е д р о в у.   Передаю  краткую  запись  беседы
     советника польской миссии Ярослава Ондреховского с посланником  Литвы
     И.  Балчунавичасом.  По  словам  Ондреховского,  в  настоящее   время
     положение Стеф-Стопанского не прочное, поскольку полгода  тому  назад
     был назначен новый заместитель шефа второго отдела генштаба бригадный
     генерал Пшедлецкий. Этот генерал подчеркнуто ставит на первое место в
     характеристиках  незыблемость  семейных  уз,  набожность,  трезвость.
     "Поскольку Стопанский холостяк, жуир, пьяница, который не верит ни  в
     бога, ни в черта, - продолжал Ондреховский,  -  то  его  положение  в
     последнее время стало неустойчивым, хотя разведчик он  первоклассный,
     но нового генерала не волнуют таланты, его волнуют характеристики. Он
     даже сказал как-то: "Талант  нужен  в  балете,  в  разведке  он  либо
     мешает, либо вредит и  всегда  настораживает".  Ондреховский  считает
     Стопанского верным сторонником парижской ориентации, хотя в последнее
     время  он  несколько  раз  говорил  о  том,  что    русская    угроза
     недооценивается никем на Западе.  Р о м а н".


     В  Москву Воронцов приехал вечером.  Моросил дождь неожиданно теплый,
грибной,  с  острым запахом прели и горной,  синеватой чистоты.  Воронцову
всегда  казалось,   что   горная  чистота  имеет   свой   особый  запах  -
только-только  выловленной форели.  Он  испытал  это  на  Кавказе:  они  с
покойным братом поехали осенью шестнадцатого года, когда Виктор Витальевич
после  ранения лечился на  водах  в  Пятигорске ловить форель с  Корнелием
Уваровым,  чиновником по особым поручениям при наместнике.  Брат и  Уваров
расположились на  траве,  много пили,  смеялись а  Виктор Витальевич ловил
форель:  без поплавка полагаясь только на руку и  обостренное,  с  детства
очень резкое, зрение. Первая форель оказалась самой крупной. Он подсек ее,
рыба   прорезала  своим  трепещущим,   алюминиевым,   стремительным  телом
голубоватый воздух ущелья и  ударила его по лицу -  он не успел подхватить
ее растопыренной   ладонью.  И  тогда-то  он  ощутил  этот  запах  горной,
неповторимой чистоты.  Запах этот быстролетен,  скорее даже моментален: не
пройдет  и  трех  минут,  как  форель  потеряет  этот  аромат ледяного,  с
голубизною, потока, неба, водопадов...
     Беседуя в  Ревеле  и  Париже  с  господами,  которые поддерживали его
финансово,  Воронцов,  естественно,  давал понять, что в Москве и Питере у
него  существует  немногочисленное,  глубоко  законспирированное подполье.
Поначалу он говорил так для того, чтобы получить хоть какие-то крохи денег
от антантовских скупердяев на разворачивание работы.  Люди они были ушлые,
и ему приходилось весьма точно, назубок затверживать придуманные им адреса
людей,  явки пароли,  отзывы. Он считал, что это ложь вынужденная, ложь во
спасение. Но постепенно, чем более доказательно он говорил и писал о своем
подполье тем чаще ловил себя на мысли, что он и сам в это уверовал. Причем
особенно  отчетливо  стиралась  грань  правды  и   лжи   в   разговорах  с
соплеменниками,  которых он хотел поддержать этой сладостной ложью близкой
надежды.  И  эта невольная и  постепенная аберрация лжи и правды сыграла с
ним дикую шутку:  он приехал в Москву, по-настоящему веруя, что там сможет
опереться на  своих верных людей-боевиков,  членов подпольной организации.
Ему уже было трудно отделять правду от лжи: начав фантазии о подполье, он,
естественно, опирался в своих умопостроениях на тех людей, которые, по его
сведениям,  остались в  Москве и  Петрограде;  он  был  убежден в  высокой
честности этих друзей;  он  считал,  что на родине они смогут принести ему
значительно больше пользы, чем здесь, в этом затхлом болоте мелких склок и
крупных подлостей,  -  в погоне за куском хлеба и сносным кровом: только в
России Христа ради подают,  здесь,  в  Европах проклятых,  во всем рацио и
расчет,  холодный расчет,  с карандашом и школьными счетами. Правда, когда
Воронцов  посетовал на  этот  чудовищный,  жестокий и  мелочный,  как  ему
казалось, рационализм, великий князь задумчиво ответил:
     - Милый Виктор Витальевич, я понимаю вас... Но может быть, в том-то и
трагедия наша,  что мы каждому Христа ради подадим, даже лентяю и пьянице,
а считать так и не выучились,  все на Бога надеялись -  вывезет!  А? Может
быть,  это не так уж плохо для государства - уметь считать?.. Пусть за это
другие ругают - зато свои хвалить будут...


     ...На  вокзале в  Москве было  грязно,  пол  усыпан обрывками бумаг и
каким-то  странным,  тряпичным,  ветхим,  не вокзальным мусором.  Воронцов
навсегда запомнил русские вокзалы заплеванными шелухой семечек - в третьем
классе,  хорошим буфетом -  во втором, и скучной, стерильной чинностью - в
первом.
     "Нету семечек,  -  отметил он для себя и поиздевался сразу же,  -  из
этого я,  несомненно,  должен сделать вывод,  что голодно сейчас тут,  как
никогда раньше.  Мы всегда норовили увидеть жизнь народа через деталь:  на
общее времени не хватало..."
     Извозчиков не  было -  всех разобрали,  потому что Воронцов шел самым
последним, присматриваясь и к тем, кто был впереди, а главное, проверяясь,
нет ли сзади шпиков ЧК.  Багажа с  ним не было никакого -  бритву,  мыло и
помазок он  сунул в  карман пальто и  шел сейчас,  как заправский москвич,
хотя,  впрочем,  заметил Воронцов, от москвичей его отличало то, что он не
имел портфеля.  В Ревеле ему казалось,  что портфель,  наоборот,  сразу же
выделит его из  толпы -  мелочь,  а  на  поверку и  не мелочь даже совсем.
Раньше-то  с  портфелями ходили  одни  чиновники,  а  теперь мужик  правит
государством:  ну как ему не проявить свое глубокое,  внутреннее детство -
как  ему  не  пофорсить с  портфелем,  если  даже  и  пустой он,  и  ручка
отвернута, и замки проржавевшие не запираются...
     Воронцов  неторопливо  пересек  Садовое  кольцо  и   пошел  в  центр:
единственный  адрес  своего  старого  друга  инженера-путейца  Абросимова,
который ему  случайно удалось узнать,  был  до  боли московским,  родным -
Петровские линии,  дом 2,  квартира 6. Воронцов рассчитывал переночевать у
Абросимова, а потом с его помощью получить две-три верные квартиры, где бы
он мог на первое время обосноваться.
     Возле "Эрмитажа" он свернул,  остановился. Липы "Эрмитажа" громадные,
черные  от  дождя,  словно  впечатывались  в  сумеречное,  серое  небо.  В
маленькой церковке тихо и скорбно перезванивали колокола.
     Воронцов  вдруг  остановился,   прижался  спиной  к  забору,   сплошь
заклеенному какими-то  дурацкими плакатами и  объявлениями,  вдохнул  всей
грудью воздух и замотал головой:  "Господи, неужели дома, неужели в Москве
я, господи?!"
     И  так  стало  сладостно,  как  бывало  в  раннем,  таком  невозможно
счастливом детстве, когда маменька приходила к нему и он зарывался головой
в ее колени,  и ее длинные пальцы нежно гладили его ломкую, тоненькую шею,
и  пахло от маменьки апельсиновым вареньем и  горькими духами,  и было это
так давно, что, возможно, никогда этого не было.


     Абросимов открыл дверь сам.  Увидев Воронцова,  он в страхе шагнул на
площадку - грудью навстречу гостю, словно бы прикрывая вход в квартиру.
     - Что? - быстрым шепотом спросил он. - Зачем ты? Один?
     Воронцов улыбнулся, тронул его за руку, ответил:
     - Позволь мне сначала войти к тебе, Геннадий.
     - Нельзя. У меня сослуживцы из наркомата...
     - Когда они уйдут?
     - Поздно. Мы работаем над проектом.
     - Переночевать мне у тебя можно?
     - Это  опасно...   Ах,  зачем  ты  пришел,  Виктор,  я  только  начал
успокаиваться от прошлого! Зачем ты пришел?
     - Кто и где живет из наших?
     - Я никого не вижу!  Я,  правда,  давеча встретил Веру - случайно, на
улице... Она живет на Собачьей площадке, в доме пять.
     - У  тебя  сослуживцев нет,  -  чеканно  и  брезгливо,  как-то  сразу
потухнув, сказал Воронцов. - Ты просто боишься...
     Он  медленно спустился по  лестнице,  все  еще ожидая,  что Абросимов
окликнет его, бросится к нему со слезами и уведет к себе, и он поймет его,
потому что страх ломает человека,  и  в этом нет его вины -  вина только в
том,  что не можешь перебороть страх, когда ты не один уже, а вдвоем... Но
никто его не  окликнул,  и  он услышал,  как осторожно лязгнул французский
замок,  а  потом  прогрохотал тяжелый засов.  "В  Москве силен бандитизм,-
машинально отметил для себя Воронцов,  -  про это все говорили".  И только
выйдя на  пустынную,  темную улицу,  он  остановился,  потому что  понял -
Абросимов дал ему адрес его жены.  Веры - единственной женщины, которую он
любил и  которая была его мукой и счастьем;  все те другие,  с кем сводила
шальная, стремительная и жестокая жизнь, проходили мимо - он их не помнил.
     И сейчас,  по прошествии лет,  после того,  как они расстались, он не
мог отдать себе отчет -  кто же виноват в этом.  Поначалу он, естественно,
был убежден в ее вине.  После,  встречая других женщин, он все чаще и чаще
вспоминал ее и, вместо того чтобы от нее отдаляться, мучительно, до острой
боли в сердце возвращался к ней. Он полюбил ее сразу, как только увидел на
именинах  у   тетушки  Лопухиной  в   сентябре,   в   день  поразительный,
прозрачно-синий,  за  городом,  в  сосновом бору в  Назарьине,  что  возле
Николиной Горы.
     ...Вера жила в  большой коммунальной квартире.  Он  увидел полутемный
коридор,  телефонный аппарат на  стене,  две  громоздкие детские коляски и
большую оцинкованную ванночку, повешенную на большой крюк...
     - Ну,  здравствуй,  -  сказал он, нелепо хмурясь, потому что не знал,
как ему следует вести себя. - Добрый вечер.
     - Здравствуй, - ответила Вера, легко улыбнувшись. Она улыбнулась так,
будто они расстались только вчера, а не семь лет назад.
     Она не  вышла,  как Абросимов,  на  площадку,  но  и  не  отступила в
сторону, приглашая его войти к ней. Она стояла в дверях и смотрела на него
со странной усмешливостью.
     - У тебя кто-нибудь есть?
     - Вопрос поставлен слишком общо, - ответила Вера.
     - За  тобой  я  замечал  много  великолепных  недостатков,  -  сказал
Воронцов, - но я не замечал за тобой пошлости.
     - Зайди, у меня есть час свободного времени.
     - Где дети?
     - В деревне. У бабушки, ей оставили флигелек.
     Они  вошли  в  ее  маленькую комнату.  Здесь  была  та  милая  Верина
неряшливость,  которая подчас раздражала его,  и он говорил ей об этом, не
щадя ее,  а в отъезде,  вспоминая,  он видел в этой несколько даже детской
неряшливости нечто прелестное,  шедшее от  игры с  куклами -  от той игры,
которая неистребима в женщине.
     - Дети похожи на меня?
     Вера  кивнула  головой  на   стену:   там  среди  картин  висели  два
фотографических портрета -  девочка и  мальчик с  собакой.  Воронцов долго
разглядывал лица детей.
     - Арина похожа на меня больше, чем Петр.
     - Может быть... Я как-то стала забывать твое лицо...
     Воронцов  обернулся:   Вера  прибирала  со   стола  шитье.   Воронцов
похолодел: это были розовые и беленькие распашонки.
     - Ты замужем?
     - Сейчас это не важно... Говорят - "они сошлись".
     - И с кем же ты сошлась?
     - Я ведь не спрашиваю, с кем ты сошелся.
     - С кем бы я ни был -  у меня есть дети.  Надеюсь, они помнят, что их
отца зовут Виктор Воронцов?
     Он говорил сейчас жестко, сухо, казня себя за это; он хотел подойти к
Вере,  упереться лбом в ее лоб и сказать ей про то, что он всегда любил ее
и очень любит сейчас и больше всего боится,  что тот, другой, кто сейчас с
ней,  может обидеть ее  и  что  она может потом сломаться:  она никогда не
знала людей,  потому что всегда он был впереди,  а она была за его спиной,
но он не мог переступить в  себе самом какую-то незримую,  холодную черту,
которая не пускала его сделать так, как того хотело сердце.
     - Выпьешь чаю? - спросила Вера.
     - Нет. Спасибо. Дети знают своего нового родителя?
     - Нет. Пока что нет.
     - Ты счастлива с ним?
     - Я чувствую себя с ним человеком...
     - Он раскрепостил тебя?  -  усмехнувшись, спросил Воронцов. - Что, из
"товарищей"?
     - Ты  не вправе интересоваться этим.  Я  же никогда не интересовалась
твоими подругами...
     - Ты просто устраивала сцены ревности.
     - Я  тебя  очень  любила,  -  ответила Вера  и  невольно взглянула на
большие часы, стоявшие на комоде.
     - Как у тебя с деньгами?
     - Ты оставил мне тогда... Я меняла твои камни на хлеб...
     Воронцов не выдержал - спросил:
     - И кормила на мои камни "товарища"?
     - Уж не ревнуешь ли ты меня к нему?
     - Я лишен ревности,  ты это знаешь,  - сказал Воронцов, чувствуя, как
сердце его стало зажимать тяжелой,  густой и горячей болью,  понимая,  как
глупо он сейчас ей врет,  и отдавая себе отчет в том,  что она великолепно
видит по его вопросам, как он ее ревнует,
     - Я  это знаю,  -  ответила Вера и  снова чуть усмехнулась этой своей
странной, незнакомой Воронцову дотоле улыбкой.
     - Ну, прощай, - сказал он, так и не присев.
     - Прощай, - ответила Вера. - Может быть, ты голоден?
     - Я сыт. Спасибо.
     "Вот так,  -  думал он,  стремительно вышагивая по улицам -  пустым и
темным,  -  вот так.  Вот так.  Вот так.  -  Он не мог отвязаться от этого
проклятого "вот  так"  и  поэтому  шагал  все  быстрее и  быстрее.  -  Все
кончено...  А любил я ее лишь. Одну. Всю жизнь. А сейчас люблю еще больше,
чем раньше.  И,  наверное,  во  всем том,  что случилось,  виноват один я,
потому что всегда виноват сильный.  Но  сейчас она оказалась сильнее меня.
Почему же тогда,  в  те годы,  что мы были вместе,  она была такая слабая?
Почему она тогда не была такой?  Или она слепо верила в  нашу любовь и  ей
казалось унизительным быть сильной для того, чтобы охранить ее ото всего -
и от меня тоже? Сейчас я вернусь к ней, - вдруг понял он, остановившись. -
Я  пристрелю этого ее  "товарища",  который жрал мой хлеб.  И  уведу ее  с
собой. Вот так".
     А  Вера  лежала на  кровати,  уткнувшись головой в  жесткую маленькую
подушку,  и плакала, потому что, увидев Воронцова, она поняла, что всегда,
все  эти  годы  ждала лишь  его  одного,  а  сейчас должен прийти Андрей -
ровный,  влюбленный,  приветливый -  и  будет  подробно рассказывать ей  о
прожитом дне и  о  том,  как виделся со  своей дочкой на  квартире у  дяди
Натана,  и