, развлекают ее, покудова она птенцов высиживает, а то
ненароком выпадет, сонная, из гнезда, тогда конец, гибель
рода, катастрофа, disaster (12)...
   - Да неужели?!
   - Представь себе, абсолютная правда. Мне один ботаник
говорил в Риме, кстати, чем-то на Дон Кихота похож, А у тебя
какая пора самая счастливая?
   - Старость, - Ростопчин вздохнул, но сразу же заставил
себя улыбнуться; не терпел, когда его настроение
передавалось другому, тем более Федор Федорович приехал так
трогательно, все помнит, дорогой, один он остался на всем
белом свете; хозяин "Максима" преставился, на десятом,
правда, десятке; Юсупова нет, лица Рахманинова и Бунина стал
забывать, страшно...
   - Ах, перестань, Евгений, полно, будет... Не верю...
Детство у каждого - счастье...
   - Федор, но ты же в детстве не голодал. А я стал сытно
есть только годам к сорока пяти, когда раскрутил дело.
Смешно: став богатым, я, естественно, взял себе личного
врача, и первое, что тот сделал, предписал мне жесточайшую
диету: молоко, творожок, ломтик хлеба из отрубей и фрукты.
Я-то в молодости мечтал о больших кусках шипящего мяса, об
ухе, про которую мамочка рассказывала, когда сначала курицу
варят, потом в этот бульон кладут ерша со щукою, а уж после,
отцедив, залаживали стерлядь; царская уха; и обязательно
пятьдесят граммов водки в нее, именно так варили на Волге...
   - Что-то отец мне про такое обжорство не говорил, Женя...
Хотя бурлак, возможно, и не знал.
   - Сначала-то бурлак, - улыбнулся Ростопчин, - а после
Шаляпин. Я хочу за его светлую память выпить, Федор.
   Сделали по маленькому глотку из тяжелых хрустальных
бокалов.
   - Я, знаешь, как сейчас помню: отец мне с Борисом
подарил ко дню рождения, вроде как у тебя сегодня, -
усмехнулся Федор Федорович, - игрушечный театр... С этою и
началось... Я мальчонкой еще понял, что театр-это надежда,
бегство от страха смерти. Да, да, именно так! Ведь актер
проживает на сцене не одну жизнь, а десятки. Совершенно
разных, неповторимых! К концу пути появляется усталость; "И
это было под солнцем"; не так страшно умирать. Но это
только в России. У нас ведь отношение к театру религиозное.
Мне Михаил Чехов рассказывал, как кондукторша в трамвае к
нему обратилась: "Михал Александрович, я вас в "Гамлете"
четыре раза смотрела". Здесь-то все по-иному...
   Шаляпин вздохнул; скептическая улыбка тронула его
бескровные губы.
   - Я к тебе прямо от Феллини...
   - Да неужели?! Расскажи о нем, Федор, это же такая
глыба!
   Шаляпин пожал плечами.
   - Как-то раз снялся я у него - почти без слов - в роли
актера Руджери, забыл уж об этом, как вдруг он меня снова
зовет: "Ты будешь играть Юлия Цезаря!" - "Помилуй, Феллини,
но я ведь совершенно не похож на него! Вспомни портреты
императора!" - "Ерунда! Я снял тебя в роли Руджери, а тот
играл Цезаря, поверь, я чувствую ленту задолго до того, как
она снята!" И я поверил. Вообще талантливому человеку
нельзя не верить, ты замечал?
   - Замечал, - согласился князь. - Ты очень верно это
подметил.
   - Ну, хорошо. Пришел я в гримуборную, раздеваюсь,
закусываю - никогда не ем после того, как положен грим,
можно сломать рисунок, - и тут мне приносят парик Цезаря.
Кудри, представь себе! Льняные кудри! Я человек
сдержанный, но тут не выдержал, швырнул на землю парик. "Да
как же вам, итальянцам, не стыдно?! Неужели вы не знаете,
что ваш император был лысый?!" Заставил себя постричь...
Обкорнали. Ладно... Приносят венок. Грубятина, сделано
топорно, на голове не сидит, какая-то детская игрушка, отец
такое выбрасывал в окно... Ему Головин не только рисовал
костюм, он на примерке рядом с портным стоял, каждую складку
проверял... Ну-с, кое-как я этот самый обруч переделал, а
тут Феллини. "Как дела, Федор?" - "Да разве можно надевать
такой венок?" - "Ах, черт с ним! Не трать попусту силы, он
все равно свалится у тебя с головы во время убийства!" -
"Нет, я хочу, чтобы Цезарь умер, как и подобает
императору... В тоге... С венком на голове..." Ты думаешь,
он стал со мной спорить? Доказывать что-то, как это принято
в нашем театре? Да нет же! "Если тебе так хочется, умирай
хоть в короне!" И все! Ну, хорошо, я собрался, вышел на
съемочную площадку, сказал, что известную фразу "И ты, сын
мой" произнесу по-гречески, ты ведь помнишь, что в Древнем
Риме высшим шиком считалось говорить на языке поверженной
Эллады...
   - Да неужели? - удивился Ростопчин. - Я не знал!
   - Ты попросту забыл, Евгений, ты знал... Лишь император
Клавдий официально запретил употреблять в сенате греческий,
потому что следил за тем, чтобы соблюдались римские
традиции. Правда, и ему однажды пришлось извиниться перед
собравшимися за то, что он сам был вынужден употребить
греческое слово, поскольку его не было в языке римлян, а
слово это выражало высший смысл политики - "монополия"...
Словом, сидим, я жду команды режиссера, готовлюсь к работе,
мизансцена разведена, а Брута все нет и нет... И вдруг-
приводят древнего старикашку! Представь себе мой ужас! Я
говорю Феллини: "Но ведь Брут был незаконным сыном Цезаря!
А этот старше меня!" Возникла пауза, все затихло ее
съемочной площадке. А Феллини пожал плечами и спокойно
заметил: "Но ведь это не доказано, это же гипотеза".
Говорит, а сам где-то далеко, просматривает свою ленту...
Мою греческую фразу, конечно же, при монтаже он выбросил,
оставил всего два плана из тех десятков метров, что снимал,
а фильм вышел гениальный... Я ж говорю, невероятный талант;
выплескивание дара - штука мистическая, Евгений,
непознанная.
   - Как все это интересно, - тихо сказал Ростопчин, - Да и
рассказываешь ты удивительно. Словно бы рисуешь. Я все
вижу, право!
   - Я ничто в сравнении с Жоржем Сэндерсом. Послушал бы
ты, как он держал зал, как рассказывал со сцены!
   - А я и не знаю этого имени, Федор, не слышал о нем...
   - Не удивительно. Они ж беспамятны, в Штатах-то. Есть
паблисити - помнят, нет - на свалку! Родись у них Шекспир,
но не имей он хорошего банковского счета, его б и не заметил
никто. А Сэндерс из Петербурга, нашу гимназию окончил,
потом Америку потрясал, лучший драматический актер. Но все
молодым себя считал... Шестьдесят пять уже, а он пьет, как
сорокалетний. Сколько я говорил с ним, как убеждал поберечь
себя. Обещал. О, как он клялся мне... Покончил с собою, и
нет памяти. А Саша Гитри? Помнишь, сын великого Люсьена
Гитри. Этот духа рутины не выдержал, ушел из "Комеди
франсез", им же режиссер давал в руки бумажные цветы, они на
весь зал шуршали, поди играй при этом. К чему это я? -
Федор Федорович нахмурился, рубленые морщины сделали его
лицо похожим на маску Дон Кихота.
   - Ты заговорил о Саше Гитри...
   - Ах, да, спасибо! Он ведь тоже родился у нас, в
Петербурге. Его отец имел высший взлет, когда наш
Теляковский (13) подписал с ним контракт на работу в
Михайловском театре. Был такой в северной столице, там все
спектакли давали на французском, одна аристократия
собиралась... Так вот, потом уже Люсьен сдружился с моим
отцом, на все его репетиции ходил в Париже; забьется в угол
зала и сидит... А он тогда комедии писал, его вся Франция
ставила. Он в одном углу, а я в другом, то на сцену гляжу,
то на него, И заметил любопытнейшую вещь: то он внимал отцу
с обожанием, а то вдруг лицо его холодно замирало - в самых
драматических местах, верно, ощущал, что в Федоре Ивановича
воплотилось то, чего он не достиг и никогда не достигнет, Я
думаю, что это его обостренное понимание своей - в сравнении
с Шаляпиным - малости свидетельствовало о некоторой
ущербности духа. А Сашка-то Гитри скатился к предательству.
Стал с немцами в Париже сотрудничать! Судили его после
войны, что-то около года в тюрьме пробыл, потом французы
простили за талант. Так он сам себя извел. Без статей о
нем, без шума жизнь ему не в жизнь была. Умер в
безвестности от рака... Истинный-то художник разве на
предательство способен? Только Сальери, только
несостоявшиеся...
   - Ты иногда, особенно если падает тень, становишься очень
похожим на отца.
   - На отца никто не может быть похожим, Евгений, Знаешь,
кто написал лучший его портрет?
   - Не знаю.
   - Коровин. В жилете отец стоит. Я его в дар Родине
отправил. Коровин этот портрет за двадцать минут сделал, он
ведь стремительно писал... Отец, помню, торопился в Питер,
у него было двадцать ежегодных спектаклей в Большом и
двадцать в Мариинке, собирал чемодан, расхаживал по комнатам
в жилетке, а Коровин: "Ну-ка, постой, Федор, я сейчас,
мигом!" И закончил ведь! Мы потом на вокзал ехали, и шофер
так вел мотор, что отец буркнул: "Господи, хоть бы
разглядеть, обо что сейчас насмерть разобьемся". Как мог
Коровин ухватить такое сходство без рисунка, кистью, до сих
пор ума не приложу! Между прочим, я еще один портрет в
Россию привез. Самый, пожалуй, забавный. Дело было так:
начал - в очередной раз - Коровин писать отца, и все ему не
нравится, все не так. Решил замазать, а отец говорит:
"Погоди, дай-ка мне кисточку", - он ведь сам рисовал
прекрасно. Коровин отдал, но и у отца ничего не вышло. А
тут барон Клодт пришел, тоже кисть взял, и тоже ничего не
получилось; Коровин стал нервничать -"Все, - говорит, -
замажу"; а тут в гости заглянул Серов, помолчал, взял кисть,
сделал три мазка и сразу же поймал сходство. Коровин не
хотел этот портрет подписывать, говорит Серову, мол, это он
сделал, тогда Серов взял да и поставил две подписи:
"Коровин и Серов". Этот портрет всегда был с отцом:
сначала на Новинском, потом в его парижской квартире, потом
у меня в Риме, а сейчас снова в Москву вернулся.
   - Да неужели?! Какое чудо. Ты записываешь все эти
истории, Федор?
   - Собираюсь сделать книгу.
   - Нельзя медлить, под богом ходим!
   Федор Федорович снова вздохнул.
   - Помню, Теляковский разрешил отцу поставить "Дон
Карлоса". Такого не было ранее, чтоб певец стал
постановщиком... Но Теляковский позволял отцу все. И,
знаешь, отец так работал с певцами, что они поднялись до
уровня настоящих драматических актеров. А это ведь почти
невозможно. Тенор Лабинский, который до того и двигаться-то
не мог толком по сцене, так заиграл, что люди плакали в
зале... Да... А после премьеры отец пригласил всех на
Новинский, мамочка накрыла три огромных стола, народу
набилось - тьма. Отец, помню, поднял первый бокал и,
оглядев всех, сказал сурово: "Вы же все можете, абсолютно
все! Но вы лентяи!"
   Ростопчин вздохнул.
   - Обломов не в Цюрихе родился... Здесь помер бы в
одночасье.
   Шаляпин кивнул.
   - А как отец режиссировал в парижской опере! Приведет с
собою Коровина и Билибина, ругается так, что люстры дрожат:
"Окно нарисовал не там! Эта дверь будет неудобна певцу!
Как в этой мизансцене со светом работать?!" Невероятно был
требователен к окружающим, Евгений, потому что прежде всего
был требователен к себе. Я тогда жил у него в Париже, он на
моих глазах работал над Кончаком, боже, как это было
поразительно! Во всем методе Станиславского следовал,
боготворил его, а тот учил: коли не знаешь, как играть
роль, пойди к товарищу и пожалуйся... Начнется беседа,
потом непременно случится спор, а в споре-то и родится
истина. Вот отец и выбрал меня в качестве
"товарища-спорщика". Начинали мы обычную нашу прогулку от
Трокадеро, там поблизости его квартира была, спускались
вниз, и как же он говорил, Женя, как рисовал словом! Он
великолепно расчленял образ на три составные части: каким
Кончак был на самом деле, каким он видится зрителям и каким
его надобно сделать ему, Шаляпину. Знаешь, он грим Кончака
положил в день спектакля, без репетиции, это ж такой риск!
Почему? А потому, что был убежден в своем герое, видел его
явственно... Сам себе брови подбрил, сам подобрал узенькие
брючки и длинную серую рубашку, ничего показного, все
изнутри. Он и на сцене-то появился неожиданно, словно
вот-вот спрыгнул с седла, бросил поводья слугам, измаявшись
после долгой и сладостной охоты... Прошел через всю сцену
молча, а потом начал мыться, фыркал, обливая себя водою,
наслаждался так, что все в зале ощущали синие, в высверках
солнца студеные брызги... И обратился-то он к Игорю не
торжественно, по-оперному, а как драматический актер,
продолжая умываться: "Ты что, князь, призадумался?" Ах,
какой тогда был успех, Евгений, какой успех... Но я тем не
менее рискнул сказать ему после премьеры: "С театральной
точки зрения, ты бедно одет". Отец не рассердился,
промолчал, а потом купил на Всемирной выставке красивый
бухарский халат. Его-то и надевал после умывания... Театр
- это чудо, Женя... Надо, чтобы люди воочию видели, как
Кончак из охотника превращается в вождя племени, в
могущественного хана... Он, отец, ведь ни в библиотеках не
просиживал, ни к ученым за консультациями не ходил, он мне
тогда оставил завет на всю жизнь: "Искусство - это
воображение".
   - Избрал тебя в собеседники, оттого что ты был молодым
голливудским актером?
   - Да нет! Я был его доверенным лицом, неким Горацио!
Русский и еще интересуется историей, сын, наконец, со мною
можно было говорить, как с самим собою... Да и вкусы
одинаковы... Только раз я испытал некоторую
дискомфортность, когда сказал, что цирк - развлечение не
моего вкуса. Отец даже остановился от изумления... Долго
молчал, а потом грустно промолвил: "В твоем возрасте я был
потрясен цирком... Вот что значит воспитание". Отец рос
среди поддонков общества, а я - благодаря его таланту - в
цветнике... Впрочем, Дягилев как-то меня поправил: "Не в
цветнике, а в самом утонченном розарии". Кстати, ты знаешь,
что Серж Лифарь намерен пустить к продаже пушкинские письма
из дягилевской коллекции?
   - Да неужели?!
   - Так говорят в Риме. Я не думаю, что он может пойти на
это, но ты бы все же проверил.
   В дверь каминной осторожно постучали; Ростопчин
недоуменно глянул на часы - полночь; странно, подумал он,
что могло случиться?
   - Пожалуйста, - сказал он и повторил громче (каминная
была огромной; поленья, охваченные пламенем, сухо трещали,
могли не услышать), - кто там??
   Вошел дворецкий, неслышно приблизился к столу, шепнул:
   - Уже десятый раз телефонирует господин Золле из Бремена.
Умоляет соединить с вами. Я решил, что обязан доложить вам
об этом.
   Ростопчин извинился перед Федором Федоровичем, пошел в
кабинет; телефона Золле не помнил, виделись всего два раза,
познакомил их Степанов, беседы были чисто светскими; долго
искал его визитную карточку, нашел по счастью; набрал номер,
ответил густой красивый голос; представился; сначала на
другом конце провода, где-то на берегу Северного моря, за
тысячу с лишним километров отсюда, молчали, а потом
Ростопчин услышал тяжелое, больное дыхание.
   - Что с вами, господин Золле? Это вы?!
   - Да. Я... Простите... Вы не могли бы прилететь ко
мне?
   - Это невозможно, господин Золле. У меня расписана
наперед вся эта неделя... Приезжайте ко мне, милости
прошу...
   Золле долго молчал, потом ответил еле слышно:
   - Мне не на что...
   - Я оплачу ваш билет. А что случилось, объясните
толком...
   Золле говорить не мог; попрощался и положил трубку.

                           5

   Степанова разбудил Миша, которого друзья звали Пи Ар Ю
Си, по английскому названию букв, образующих его фамилию, то
есть Прус. Один из самых интересных переводчиков, журналист
и медик, он, как всегда, был переполнен информацией (если же
говорить о Мишиной основной профессии, то она довольно
редкостная, и определить ее надо коротко: друг).
   - Ты спишь? - требовательно спросил Миша (он обычно
ставил вопросы, как напористый следователь прокуратуры;
голос металлический, только смеется грустно). - А напрасно!
Вчера я брал интервью у одного американца, он торговец, в
общем-то, мелюзга, тянет миллионов на двадцать, большего не
стоит, так вот, он знает про твою книгу о нацистах,
грабивших музеи Европы...
   - Врет, - ответил Степанов, зевая.
   - Сначала извинись, потом я продолжу...
   - Врет, - повторил Степанов, - Эта книга на английский не
переведена.
   - Я прошу извиниться за то, что тягуче зеваешь,
разговаривая со мною.
   - Господи, Пи Ар Ю Си, ты что?!
   - Ну, хорошо, ты же знаешь, я тебе всегда все прощаю!
Так вот, американца зовут Иосиф Львович, на самом деле он
поляк, Юзеф Леонович, говорит по-русски, как мы с тобою,
очень хочет повидаться.
   - А на кой черт он мне нужен?
   - Нужен. Но это не телефонный разговор.
   - Собираешься взорвать мост? Отравить водопровод?
   - Что?!
   - Если нет, тогда говори все, что хочешь. Согласно
Конституции, мы караем лишь терроризм, расизм и призывы к
войне, все остальное вполне законно, то есть подлежит
обсуждению по телефону.
   - Ты сумасшедший, - рассмеялся Миша. - Ну, хорошо, этот
самый Иосиф дал мне понять, что он готов войти в твое
предприятие...
   - То есть?
   - Мне показалось, он намерен предложить тебе свои услуги
в поиске и попытке возвращения того, что ищут твои друзья на
Западе,
   - Откуда такая трепетная любовь к России?
   - Дело в том, что мальчишкой он бежал от Гитлера из
Польши. Отца занесло в Штаты, а его к нам. Работал в
Караганде на шахте... На фронт не взяли, зрение плохое.
Ну, а потом вернулся во Францию, оттуда перекочевал к отцу в
Панаму и принял американское подданство. Говорит, что
благодарен русским за то, что спасли жизнь ему... Хочет
отблагодарить. Только не знал, как это сделать... А когда
прочитал тебя, сразу понял, что нужно предпринять. Главное,
чтоб никакой политики; он так и сказал:
   "Я очень трусливый, боюсь политики, как огня".
   - Врет, - повторил Степанов и поднялся с низкого дивана.
- Химичит.
   - Ты думаешь? - голос Пи Ар Ю Си сделался звенящим. -
Может, у тебя есть основания говорить так?
   - Оснований нет, - ответил Степанов. - Какие основания,
если я его не видел?
   - Дать ему твой телефон? Или послать к черту?
   Степанов пожал плечами.
   - Пусть позвонит...
   - Теперь последнее. Как ты думаешь, стоят переводить
Апдайка? Или лучше написать в Рим, Гору Видалу, чтобы он
прислал мне свой новый роман? Погоди одну минуту, я закрою
дверь, страшно кричит Темка, у него животик болит.
   Степанов воочию увидел, как Миша - по-юношески порывистый
в свои пятьдесят четыре года - вскочил с табуретки (он
обычно вел телефонные разговоры из кухни, сделанной
удивительно уютно и красиво, чисто американский стиль,
тамошние архитекторы научились делать отличный дизайн для
кухонь, как-никак, душа дома), закрыл дверь в комнату, где
его молодая жена воевала с годовалым Артемом, вернулся на
место, закурил и резко прижал трубку к уху.
   (Так все и было, кстати говоря.)
   - И еще: у тебя нет знакомых, которые продают морозилку?
Только не финскую, а нашу, за двести восемьдесят?
   - Нет, Мишенька.
   - Жаль.
   - А вот у тебя нет хорошего дерматолога?
   - Записывай, - как всегда, Мишина реакция была
стремительной, - скажи, что от меня, представься.
Что-нибудь еще?
   -Ты в Лондоне был?
   - Был ли я в Лондоне?! Я жил в этом прекрасном городе
полгода, когда возил туда выставку наших фотографий!
Незабываемо! Записывай телефоны, я даю тебе великолепных
людей...
   - Кто они?
   - Мои друзья, этого достаточно?
   "Воистину, "бюрократия дружбы" - самая могущественная в
этом мире! - подумал Степанов. - Как обидно, что термин
"рекомендательное письмо" ушел из нашего обихода; ведь
рекомендуют только того, в кого верят; на визитной карточке
может быть множество титулов, но разве они определяют
истинную ценность человека?! Какое все-таки счастье, что
дружество непрерываемо, уходит звено, но связующая цепь
остается, в этом главная человеческая надежда..."
   Миша продиктовал телефоны, объяснил, у кого можно
остановиться, если кончатся деньги на отель, кто в силах
финансировать затраты на транспорт при том, что ответишь тем
же в Москве, кто поможет посмотреть самые интересные
спектакли и кто в случае нужды проконсультирует (причем
бесплатно) сердце и почки; поинтересовался, нет ли у
Степанова знакомых в Архангельске, туда летит его
приятельница на