всегда висят на мостике. На случай смещения груза. Поэтому когда  я  был  на
вахте, я их взял. Слушай, я был весь как  на  иголках.  Открыл  крышку  -  и
ничего кроме цемента. Я говорю себе, что быть этого не может. Что тут что-то
не так. Поэтому я отправляюсь назад на камбуз за шампуром. Чуть в  штаны  не
наложил при мысли о том, что Верлен меня увидит. Два  часа  просидел  в  том
контейнере.  Перекладывая  мешки  и  протыкая  их  шампуром,   чтобы   найти
что-нибудь.  Спина  у  меня  раскалывается.  Кожа  на  руках  растрескалась.
Цементная пыль - это страшное дело.  Но  я  ничего  не  нахожу.  Невозможно,
говорю я себе. Все это плавание. Полная  секретность.  Повышенная  зарплата,
потому что мы не знаем, куда плывем. А на борт они берут всего лишь мусорный
контейнер с цементом. Это уж слишком. Я почти не сплю  по  ночам.  Я  говорю
себе, что тут должны быть замешаны наркотики.
   - Значит, ты не узнал, в чем тут дело.
   - Я думаю, - говорит он медленно, - что вчера была репетиция. Дело в том,
что не так-то легко сбросить большой груз  за  борт.  Надо  сбросить  его  в
нужных координатах, чтобы можно было найти товар.  Надо  постараться,  чтобы
ящик не попал под винт. Надо следить, чтобы не было большого крена, особенно
при ветре и большой волне, иначе могут быть неприятности. А ты  знаешь,  что
даже небольшие  движения  изменят  твою  относительную  скорость  на  радаре
береговой охраны. Лучше всего было бы остановиться и осторожно спустить ящик
за борт. Но этот номер не пройдет. В ту же секунду ты услышишь  таможенников
по УКВ. Так что если бы тебе действительно надо было опустить что-то большое
и тяжелое в  воду  и  сделать  это  тихо  и  незаметно,  тебе  бы  следовало
потренироваться. Чтобы проверить буи и пеленговое устройство  и  чтобы  дать
матросам возможность  усвоить  свои  действия  на  палубе.  Чтобы  проверить
грузовую стрелу, и лебедки,  и  натяжение  троса.  Тот  вчерашний  ящик  был
тренировкой, ?обманкой?. Здесь его выбросили, чтобы убедиться в том, что  мы
вне зоны действия радаров. А на самом деле, потом будет другой. - Какой?
   - С настоящим товаром, моя милая. Тем, за которым мы плывем. Поверь моему
слову. Я знаю все о море. Все это стоило им целое  состояние.  Единственное,
что может обеспечить проценты с этого капиталовложения - это наркотики.
   Там, где заканчивается туннель, вокруг стальной стойки не толще основания
флагштока поднимается вверх узкая винтовая лестница. Яккельсен  кладет  руку
на белую эмаль стойки. - Это опора передней мачты.
   Я вспоминаю грузовую  стрелу  и  лебедки.  На  них  указана  максимальная
нагрузка в 45 тонн.
   - Она слишком тонкая.
   - Давление  по  вертикали.  Нагрузка  на  мачту  дает  направленное  вниз
давление. Никакого заметного поперечного давления не возникает.
   Я насчитываю  56  ступенек  и  прикидываю,  что  мы  поднялись  на  такое
количество метров, которое соответствует высоте трехэтажного дома. Моей ноге
это нелегко дается.
   Наверху трапа площадка, примыкающая к переборке. В  переборке  -  круглая
крышка диаметром в полтора метра. На ней два зажимных колеса, которые делают
ее похожей на дверь сейфа из мультфильма. Крышка не соответствует тому,  что
ее окружает. ?Кронос? выглядит так, будто он построен одновременно с  ?Киста
Дан? судоходной компании ?Лауритсен?
   - моей первой захватывающей встречей с большими  дизельными  судами.  Это
было в моем детстве, в начале 60-х. Крышка кажется изготовленной позавчера.
   Крышка закрыта не очень плотно.  Яккельсен  поворачивает  оба  колеса  на
пол-оборота и дергает ее на себя. Она должна быть тяжелой, но поддается  без
сопротивления. С внутренней стороны в качестве уплотнения -  тройной  бортик
из плотной черной резины.
   За дверью - платформа, которая возвышается над темной пустотой. Откуда-то
из-за двери он достает большой фонарик на батарейках. Я беру его и зажигаю.
   Уже по звуку, по отражению его от далеких стен, можно понять, как  велико
помещение. Теперь луч  света  достигает  дна,  которое,  кажется,  находится
головокружительно далеко под нами. В  действительности,  наверное,  в  10-12
метрах. Над нами примерно 5 метров до крышки трюма. Я освещаю все  отверстие
по периметру. На нем такое же резиновое уплотнение. Я  осматриваю  дно.  Оно
представляет собой решетку из нержавеющей стали.
   - Она опушена, - говорит он. - Когда  здесь  стоял  контейнер,  она  была
поднята выше.
   Под решеткой пол скошен в сторону сточного люка.
   Я нахожу угол и провожу фонариком снизу вверх по стене.
   Стены сделаны из полированной стали. На некотором расстоянии от  дна  луч
освещает выступ. Он напоминает головку ручного душа. Но  он  расположен  под
углом вниз. Немного выше - еще один выступ. Потом еще один. То  же  самое  с
другой стороны. В помещении их всего 18.
   Я осматриваю все  стены.  В  каждой  стене  сверху,  снизу  и  посередине
вставлены решетки размером 50 на 50 сантиметров.
   Та платформа, на которой мы стоим, выдается на полметра  над  помещением.
Слева находится приборная доска. На ней четыре лампы, рубильник,  счетчик  с
надписью ?кислор. 0/00?,  еще  один  такой  же  с  надписью  ?давл.  возд.?,
термостат со шкалой от плюс 20 до минус 60 градусов по Цельсию и гигрометр.
   Я вешаю фонарик на место. Мы выходим, и я закрываю дверь. Слева  в  стене
находится маленькая белая дверца. Я пытаюсь открыть ее, но  ключ  Яккельсена
не подходит. Это неважно. Я примерно представляю себе, что за ней находится.
За ней находится точно такая же приборная доска, как и в трюме. Плюс  кнопки
регулировки.
   Мы идем назад. Яккельсен впереди. Его энергия иссякает. Он  исчерпал  все
свои силы.
   Он остается ждать в своей каюте, пока я хожу за шахматными фигурками  для
него. Мне не встретилось ни души. На моем будильнике 3.30. Я  чувствую  себя
постаревшей.
   Я иду в душ. Когда я выхожу из душа, он стоит в дверях. Полный энергии. С
преобразившимся худым юным лицом.
   - Смилла, - шепчет он, - как насчет того, чтобы быстренько трахнуться?
   - Яккельсен, - говорю я, - скажи-ка мне одну вещь. Этот Педер  Мост  тоже
был наркоманом?

6

   Я засовываю голову в сушильную машину и погружаю  руки  в  еще  обжигающе
горячие полотенца. Кожа  на  лице  и  руках  мгновенно  и  ощутимо  начинает
сохнуть.
   Если человек бездомен, он всегда будет искать  связь,  сходство,  запахи,
цвета и переживания, которые могут напомнить ему о том  месте,  где  у  него
было ощущение родного дома, где он когда-то мог обрести  душевный  покой.  В
сушильной машине воздух пустыни. Однажды у меня  возникло  ощущение  родного
дома, когда я была в пустыне.
   Мы шли по равнине на дне долины, и вокруг нас была плоская,  безжизненная
степь, а над нами палящее солнце.  Как  будто  немилосердно  любопытный  Бог
направил на нас свой микроскоп и свою лабораторную лампу, потому что мы были
единственными живыми существами в  совершенно  безлюдном  мире.  Мы  шли  по
песчаным дюнам и по соляным озерам, через желто-коричневый, пепельно-серый и
все же волнующе прекрасный ад жары. В конце дня началась пыльная  буря,  нам
пришлось прижаться к земле, закрыв лица платками. У нас кончилась вода, и  у
одного из участников, молодого человека, поднялась температура, и он кричал,
что умирает от жажды. Когда буря пронеслась мимо, между нами  и  солнцем  на
мгновение повисла завеса взметенного песка. Она светилась изнутри, как будто
поглотила солнце, как будто это вместе с солнцем поднимался в небо  огромный
пылающий пчелиный рой. Но на душе у меня было светло и радостно  без  всякой
на то причины.
   Время было 23.30 вечера, яркий свет  был  светом  полуночного  солнца,  а
происходило  все  это  в  Шукертдален  в  Северной  Гренландии,  арктической
пустыне, где полярное солнце в течение очень короткого лета  нагревает  дюны
до 35 градусов, создавая наполненный комарами пейзаж с высохшими руслами рек
и трепещущей от жары каменной почвой. Чтобы пересечь ее,  потребовалось  два
дня, и с тех пор у меня часто возникало желание  вернуться  туда.  Мой  брат
участвовал  в  экспедиции  как  охотник.  Это  было  наше  последнее  долгое
совместное путешествие. Мы чувствовали себя детьми,  как  будто  никогда  не
было того дня, когда Мориц заставил меня уехать в Данию,  как  будто  у  нас
никогда не было 12 лет разлуки. Сейчас, стоя перед сушильной машиной, я  все
время возвращаюсь мыслями к этому абсурдному воспоминанию из моей молодости,
сладость которого я более никогда  ни  с  кем  не  смогу  разделить.  Смерть
страшна не тем, что она меняет будущее. А  тем,  что  она  оставляет  нас  в
одиночестве с нашими воспоминаниями.
   Я достаю отвертку из пробки и разрываю большой черный мешок для мусора.
   Позавчера ночью Яккельсен показывал мне трюм.  Со  вчерашнего  дня  я  не
расстаюсь с отверткой.
   Придя вчера около 12  часов  из  прачечной  к  себе  в  каюту,  я  хотела
переодеться.
   Пожалуй, мою жизнь в целом можно назвать  беспорядочной.  Но  моя  одежда
находится в порядке. Я взяла с собой вешалки для брюк, надувные вешалки  для
блузок, а свои свитера я складываю  совершенно  определенным  образом.  Ваша
одежда остается новой и все же  привычной  оттого,  что  ее  хорошо  гладят,
складывают, развешивают, и раскладывают аккуратными стопками.
   Наверху в моем шкафу лежит футболка,  которая  сложена  не  так,  как  ей
положено. Я просматриваю всю стопку. Кто-то ее обследовал.
   В кают-компании я сажусь рядом с Яккельсеном. Я не видела его  с  прошлой
ночи. На минуту он прекращает есть, потом опять склоняется над тарелкой.
   - Ты обыскивал, - спрашиваю я тихо. - мою каюту?
   В его глазах лихорадочно трепещет страх. Он качает головой. Мне следовало
бы поесть, но у меня пропал аппетит. Перед  тем,  как  идти  после  обеда  в
прачечную, я приклеиваю две тонкие полоски скотча на свою дверь.
   Когда я возвращаюсь перед ужином, они  оторваны.  С  того  момента  я  не
расстаюсь с отверткой. Возможно, это и не очень разумная  реакция.  Но  люди
могут привязываться  к  самым  удивительным  предметам.  Чем  крестообразная
отвертка хуже чего-нибудь другого?
   Из  мешка  на  пол  вываливается  груда  мужской  одежды.  Майки-сеточки,
рубашки, носки, джинсы, трусы, пара брюк из плотной ткани в рубчик.
   Это первая порция грязного белья с закрытой шлюпочной палубы.
   Немного женской одежды: кардиган, чулки, хлопчатобумажная юбка, полотенца
из махровой ткани толщиной в один сантиметр с  бирками  ?Ютландская  ткацкая
фабрика дамаста?, на которых вышито имя Кати Клаусен. Более  она  ничего  не
прислала. Я ее хорошо понимаю. Женщинам не нравится, когда посторонние видят
их грязное белье и держат его в  руках.  Если  бы  кроме  меня  в  прачечной
работал еще кто-нибудь, я бы стирала свое белье в раковине и потом сушила на
спинке стула.
   Потом еще одна груда мужской одежды. Футболки, рубашки, свитера, холщовые
брюки. Обо всем этом можно сказать три вещи. Что  все  это  новое,  все  это
дорогое и все это 52-го размера.
   - Ясперсен.
   Маленькие  черные  пластмассовые  телефоны,  которые   висят   в   каждом
помещении ?Кроноса? и приводятся в действие с мостика,  позволяя  тем  самым
вахтенному, когда ему будет угодно, подключиться и дать приказ, для  меня  -
во всяком случае, в настоящий момент - являются олицетворением того, к  чему
привело замечательное, мелко-террористическое,  изощренное  и  превосходящее
все разумные пределы технологическое развитие последних 40 лет.
   - Подайте, пожалуйста, кофе на мостик.
   Я не люблю, когда за мной наблюдают. Я  ненавижу  отметки  о  приходе  на
работу и уходе  с  работы.  У  меня  возникает  аллергия,  когда  из  разных
инстанций сводится воедино различная  информация  о  человеке.  Я  испытываю
отвращение  к  паспортному  контролю  и   свидетельствам   о   рождении.   К
обязательному обучению, к обязанности в определенных  случаях  предоставлять
сведения, к обязанности содержать семью, к обязанности возмещать  убытки,  к
обязанности сохранять тайну  -  ко  всей  этой  вязкой  громаде  контрольных
мероприятий и требований государства, которая обрушивается на  вашу  голову,
когда вы приезжаете в Данию, и которую мне в обычной жизни удается вытеснять
из своего сознания, но она в любой момент может снова оказаться передо мной,
материализовавшись в таком вот, например, маленьком черном телефоне.
   Я ненавижу все это еще больше, потому что знаю, что все это преподносится
под  видом  своего  рода  благодеяния  -  все   западная   мания   контроля,
архивирования и каталогизации задумана к тому же в помощь людям.
   Когда в 30-е годы спросили  престарелую  Иттусаарсуак,  которая  ребенком
вместе со своим  племенем  и  с  семьей  пришла  через  остров  Эллесмере  в
Гренландию с той волной эмиграции канадских эскимосов,  которая  впервые  за
700 лет встретилась с inuit в Северной Гренландии, когда ей задали вопрос  -
85-летней  женщине,  пережившей  весь  современный  процесс  колонизации  от
каменного века до радио -  какова  жизнь  сейчас  по  сравнению  с  прошлыми
временами, то она, не задумываясь, сказала:  ?Лучше  -  inuit  гораздо  реже
умирают от голода?.
   Наши чувства должны находить искреннее выражение,  чтобы  не  происходило
путаницы.  Невозможно   с   полной   искренностью   ненавидеть   колонизацию
Гренландии,  поскольку  она,  вне  всякого  сомнения,   помогла   преодолеть
материальные трудности самых тяжелых на земле жизненных условий.
   Кнопки ответа на переговорном устройстве нет. Я прислоняюсь к стене рядом
с ним.
   - А я-то как раз сижу и думаю, - говорю я, - когда  же  мне  представится
возможность себя проявить.
   Направляясь  наверх,  я  выхожу  на  палубу.  ?Кронос?  идет  по  длинным
поперечным  волнам  зыби,  затухшим  волнам,  созданным   далеким   штормом,
исчезнувшим и не оставившим после себя  ничего  другого,  кроме  подвижного,
матово-серого ковра энергии, содержащейся в воде.
   Но ветер дует навстречу - холодный ветер. Я  вдыхаю  его,  открывая  рот,
позволяя ему найти резонанс - высокую стоячую волну,  как  будто  дуешь  над
горлышком пустой бутылки.
   Брезент с десантного бота снят. Стоя  спиной  ко  мне,  работает  Верлен.
Электрической отверткой он  привинчивает  ко  дну  лодки  длинные  рейки  из
тикового дерева.
   Лукас на мостике один. Он стоит, положив  руку  на  румпель.  Авторулевой
отключен. Что-то подсказывает мне, что он предпочитает сам  стоять  у  руля,
хотя это дает менее точный курс.
   Он не оборачивается,  когда  я  вхожу.  Пока  он  не  начинает  говорить,
кажется, что он и не заметил моего прихода.
   - Вы хромаете.
   Он выработал в себе способность видеть все, при этом ни во  что  особенно
не всматриваясь.
   - Это мои вены, - говорю я.
   - Вы знаете, где мы находимся, Ясперсен?
   Я наливаю ему кофе. Урс хорошо знает, какой  кофе  ему  нужен.  Крохотная
порция. Черный и ядовитый, как один децилитр кипящей смолы.
   - Я чувствую запах Гренландии. Сегодня, на  палубе.  Его  спина  выражает
недоверие. Я пытаюсь объяснить.
   - Это ветер. Он пахнет землей. И при этом он холодный и сухой. В нем лед.
Это мы встретили ветер, дующий с материкового льда, над побережьем.
   Я ставлю перед ним чашку.
   - Я не чувствую никакого запаха, - говорит он.
   - Наукой  доказано,  что  заядлые  курильщики  губят  свое  обоняние.  От
крепкого кофе оно тоже лучше не становится.
   - Но вы правы. Сегодня ночью, около двух часов, мы пройдем мыс Фарвель.
   Ему что-то от меня нужно. Он не  говорил  со  мной  с  того  дня,  как  я
появилась на борту.
   - Существует правило, по  которому  при  проходе  мыса  сообщают  о  себе
Гренландской ледовой службе.
   В Ледовом центре я  налетала  300  часов  на  ?твин-оттере?  Хавиллана  и
провела три месяца в бараках Нарсарсуака,  рисуя  ледовые  карты  на  основе
авиасъемки, а потом  отправляла  их  факсом  в  Метеорологический  институт,
который передает их для судов по радио ?Скамлебэк?. Но я не  рассказываю  об
этом Лукасу.
   - Следовать или не следовать этому правилу - дело  добровольное.  Но  все
это делают. Они сообщают о себе, а потом раз в сутки докладывают.
   Он берет кофе так, словно это лекарство от головной боли.
   - Если только плавание не  является  противозаконным.  И  если  не  хотят
скрыть свое движение. Если не сообщить о себе Ледовой службе, то  и  датской
береговой службе ничего не сообщат. И полиции.
   Все говорят со мной о полиции: Верлен, Мария, Яккельсен. А теперь  вот  -
Лукас.
   - С владельцами заключено соглашение, что по пути  телефон  на  борту  не
будет использоваться. Но я готов сделать одно исключение.
   Сначала это предложение ошарашивает меня. Мне кажется, что я не произвожу
впечатления человека, которому необходимо повисеть на телефоне и поплакаться
своим родственникам по радио ?Люнгбю?.
   Потом меня осеняет. Слишком поздно, конечно, но тем яснее все становится.
Лукас думает, что я из полиции. Верлен так думает. И Яккельсен.
   Они думают, что  я  переодетый  полицейский.  Это  единственное  разумное
объяснение. Поэтому Лукас и взял меня на борт.
   Я смотрю на него. По  нему  ничего  не  заметно,  но  конечно  он  должен
чувствовать страх. Наверное, страх был написан на его лице  уже  при  первой
нашей встрече, тогда, когда он, отвернувшись, смотрел в окна казино.  В  его
жизни, несомненно, было несколько сомнительных  рейсов.  Но  этот  с  самого
начала очень от них отличался. Этого плавания он боится. Настолько, что даже
взял меня на борт, пребывая в убеждении, что я  что-то  расследую.  Что  его
вынужденная уступчивость обеспечит ему своего  рода  алиби,  если  на  него,
?Кронос? и его пассажиров обрушится закон.
   Это заметно по его  осанке,  по  тому,  как  напряженно  он  держится  и,
очевидно, пытается следить за всем, присутствовать повсюду.  По  дисциплине,
которую он поддерживает.
   - У вас есть ко мне какие-нибудь просьбы?
   Такой  вопрос   не   очень   привычен   для   него.   Он   не   сотрудник
благотворительной организации и  не  начальник  отдела  кадров.  Он  раздает
приказы.
   Я встаю за его спиной.
   - Ключ.
   - У вас есть ключ.
   Я стою так, что дышу ему в затылок. Он не оборачивается.
   - От шлюпочной палубы.
   - Он конфискован.
   Я чувствую его возмущение. Моим требованием. Но более всего тем, что  его
лишили неограниченной власти главнокомандующего на судне. Потом я спрашиваю.
О том же, о чем Яккельсен спрашивал меня.
   - Куда мы плывем?
   Его палец оказывается на лежащей рядом с ним морской карте.  Карте  Южной
Гренландии. На нее положено полученное со  станции  в  Юлианехоб  прозрачное
пластиковое факсимильное изображение линий, кругов, штриховки и  черных  как
смоль  треугольников,  рассказывающих  о  скоплении   льдов,   видимости   и
айсбергах. Вдоль побережья проложен курс - мимо  мыса  Торвальдсен  и  затем
норд-норд-вест. Линия заканчивается в районе западной части  страны,  где-то
посреди моря.
   - Это то, что я знаю.
   Он ненавидит их за это. За то, что его держат в узде, словно он маленький
ребенок.
   - Но западный лед спускается вниз до самого  Хольстейнсборга.  И  это  не
шуточное дело. Примерно до района к северу  от  С„ндре  Стр„мфьорда.  Дальше
этого места меня плыть не заставят.
   Я села рядом с Яккельсеном. По другую  сторону  стола  сидят  Фернанда  и
Мария. Они раз и навсегда объединились против окружающего  их  мира  мужчин.
Меня они не замечают. Как будто они пытаются  привыкнуть  к  тому,  как  все
будет, когда я очень скоро перестану существовать на этом свете.
   Яккельсен уставился в свою тарелку. На столе рядом с ним лежит его связка
ключей. Положив на стол нож и вилку, я протягиваю правую руку, кладу  ее  на
его ключи, медленно двигаю их по столу  и  сбрасываю  себе  на  колени.  Под
столом я ощупываю их все один за другим, пока не нахожу тот, на котором  три
буквы ?К? и цифра 7. Это ключ-проводник ?Кроноса?, который есть и у меня. Но
кроме это