Прожив свою жизнь, уже одряхлев, пресытившись наслаждениями
и очерствев от их избытка, ты идешь к юноше и говоришь  ему:  отрешись  от
соблазнов мира сего! И юноша задумывается над его призывом и не  может  не
согласиться с тем, что он соответствует Святому писанию. Но юноша  все  же
не отрешается от радостей, а грешит, грешит вовсю в  течение  сорока  лет.
Таков закон природы. Но когда пролетают сорок лет и юноша  превращается  в
старика, он, в свою очередь, седлает своего бледного, бледного  коня  -  и
скачет по свету, сжимая в иссохшей костлявой руке крестное знамя, и трубит
всем в назидание, требуя от  юношей  отрешения  от  всех  радостей  бытия,
полного отрешения! Ха-ха-ха, воистину бессмертная комедия, она повторяется
снова и снова! Толстой меня забавляет, я просто в восторге  от  того,  что
этот  старик  еще  способен  делать  столько  добра;  в  конце  концов  он
безусловно вкусит райское блаженство! Но ведь суть в том, что он поступает
так, как до него поступали многие и многие старики, и после  него  старики
будут поступать точно так же. Повторяю, только в этом вся суть вопроса.
   - Разрешите мне  лишь  напомнить  вам,  чтобы  не  прибегать  к  другим
доводам, - так вот, разрешите напомнить  вам,  что  Толстой  проявил  себя
истинным другом всех обездоленных и угнетенных; неужели это, по-вашему, не
имеет никакого значения? Укажите мне хоть на одного барина у нас,  который
бы, как он, полностью посвятил себя малым сим, тем, кто находится на самой
низшей ступеньке общества? Только из высокомерной узости взглядов - я,  во
всяком случае, так считаю - можно назвать учение Толстого  глупым  на  том
лишь основании, что люди не живут согласно этому учению.
   - Браво, доктор! - снова взревел адъюнкт; его  возбужденное  лицо  было
пунцово-красным. - Браво! Но выражайтесь  резче,  говорите  грубо!  Каждый
имеет право отстаивать свое  мнение!  Высокомерная  узость  взглядов,  что
правда, то правда, у  вас  высокомерная  узость  взглядов!  И  я  вам  это
докажу!..
   - Ваше здоровье! - сказал Нагель. - Не  надо  забывать,  чего  ради  мы
здесь собрались. Так вы, доктор, в самом деле хотите  сказать,  что  стоит
восхищаться человеком, который, обладая миллионным состоянием,  отдает  на
благотворительные цели десятирублевую бумажку? Я просто не понимаю  вашего
хода мысли, да и у всех других тоже; должно быть, я как-то иначе  устроен.
Хоть убейте меня, но я никогда не соглашусь, что кто-либо -  а  уж  меньше
всего миллионер - достоин восхищения за то, что он подает милостыню.
   - Отлично сказано!  -  воскликнул  адвокат  не  без  подначки.  -  Я  -
социалист, это моя точка зрения.
   Но эти слова окончательно  вывели  доктора  из  себя,  и  он  закричал,
обращаясь к Нагелю:
   - Позвольте спросить! Вы что,  действительно  так  хорошо  осведомлены,
какие именно суммы жертвует Толстой ежегодно или ежедневно на бедных? Нет,
это уж слишком! Даже в мужском обществе не все дозволено.
   - Вот и Толстой считает, - ответил Нагель, - что всему должны быть свои
границы, и благотворительности - тоже! Поэтому он и возложил на свою  жену
обязанность строго следить за тем,  чтобы  он  не  жертвовал  больше,  чем
положено! Ха-ха-ха, но об этом давайте не будем говорить... Послушайте, по
каким побуждениям мы отдаем крону? По  доброте  душевной  или  из  желания
сделать хороший, нравственный поступок? На мой взгляд, такое представление
просто наивно! Есть люди, которые не могут не отдавать. Почему? Да потому,
что, отдавая, они  испытывают  истинное  наслаждение,  чисто  психическое,
конечно. Ими руководит отнюдь не логическое рассуждение, они отдают тайно,
им  претит  делать  это  открыто,  публичность  только  уменьшила  бы   их
удовольствие. Они отдают украдкой, торопливо,  дрожащими  руками,  но  при
этом они испытывают удивительное блаженство, понять которое  они  сами  не
могут. Эти люди вдруг, ни с того ни с сего  чувствуют  острую  потребность
что-то отдать, это находит на них в форме какого-то  странного,  теснящего
грудь ощущения - внезапное, необоримое желание, которое вспыхивает с такой
силой, что на глазах выступают слезы. Они  отдают  не  из  доброты,  а  по
внутренней к этому склонности, ради того наслаждения, которое они при этом
получают; и таких людей немало! О людях щедрых  говорят  с  восхищением  -
повторяю, я, видно, иначе устроен, - но у меня  щедрые  люди  не  вызывают
восхищения. Решительно не вызывают. Кто, черт возьми, не  хотел  бы  лучше
отдавать, чем брать? Позвольте вас спросить, найдется  ли  на  земле  хоть
один  человек,  который  предпочел  бы  сам  испытать  нужду,  чем  помочь
нуждающимся? Да взять, к примеру, хоть бы вас, господин доктор: вы ведь на
днях дали лодочнику, который вез вас, пять крон. Я случайно  это  услышал.
Ну, а почему вы отдали эти пять крон? Конечно, не для того, чтобы  сделать
хороший, богоугодный поступок, эта мысль вам тогда, наверно, и в голову не
приходила; да лодочник скорее всего особенно и не нуждался, но вы  все  же
дали ему эти пять крон.  И  дали  вы  их,  повинуясь  только  безотчетному
импульсу выпустить  что-то  из  своих  рук  и  порадовать  другого...  Мне
кажется, что восторгаться  людской  благотворительностью  вообще  пошло  и
ничтожно. Вы идете как-то днем по улице, и все - погода, люди, которых  вы
встречаете, - решительно все влияет  на  ваше  настроение.  И  вдруг  ваше
внимание привлекает какое-то лицо,  лицо  ребенка  или  нищего  -  скажем,
нищего, - и вас бросает  в  дрожь.  Странное  чувство  пронзает  душу,  вы
топаете ногой и останавливаетесь посреди улицы. Лицо это почему-то  задело
вас за живое, и вы подзываете нищего, заводите  его  в  первые  попавшиеся
ворота и суете ему в руку десять крон. "Если проговоришься, хоть слово  об
этом скажешь, я убью тебя", - шепчете вы, чуть ли не скрежеща зубами и  не
плача  от  волнения,  -  настолько  важно  для  вас,  чтобы  ваш  поступок
сохранился в тайне. И подобные вещи могут случаться день изо дня, так  что
и самому недолго попасть в трудное положение и оказаться  в  конце  концов
без единого эре в кармане... Конечно, я это вовсе не о себе говорю,  но  я
знал человека, другого человека, у которого  была  эта  черта;  собственно
говоря, я знал даже двоих людей, которые  так  поступали...  Нет,  отдаешь
потому, что не можешь не отдать, и все тут! Но я хочу сделать оговорку для
скупых людей. Скупые, грубо жадные  люди  действительно  приносят  жертву,
когда отдают что-либо, в этом нет сомнения. Потому  я  считаю,  что  когда
они, переборов себя, отдают одно эре, то  заслуживают  большего  уважения,
чем  мы  с  вами,  когда  отдаем  крону  ради  собственного  удовольствия.
Кланяйтесь Толстому и передайте ему,  что  я  ни  во  что  не  ставлю  его
отвратительную показушную доброту, - во всяком случае, до тех пор, пока он
не отдаст все свое состояние, а  впрочем,  и  тогда  тоже...  Но  я  прошу
извинить меня, если я кого-нибудь из  вас  обидел.  Еще  сигару,  господин
Грегорд? Ваше здоровье, господин доктор!
   Пауза.
   - Сколько людей вы рассчитываете обратить в  свою  веру  на  протяжении
вашей жизни? - спросил доктор.
   - Браво, - крикнул адъюнкт. - Адъюнкт Хольтан вас поддерживает, браво!
   - Я? Обратить? - переспросил Нагель. - Да  никого,  решительно  никого.
Если бы я жил с того, что обращал бы  людей,  я  очень  скоро  сдох  бы  с
голоду. Но я никак не могу понять, почему другие люди не  думают,  как  я.
Выходит, я кругом не прав. Но не совсем же я не прав, не может быть, чтобы
я был совсем неправ.
   - До сих пор мне еще ни разу не пришлось слышать, чтобы вы  кого-нибудь
или что-нибудь признали, - сказал доктор.  -  Интересно  все  же  было  бы
узнать, есть ли на свете хоть один человек, который и в ваших  глазах  был
бы авторитетом.
   - Разрешите мне объяснить вам одну  вещь,  это  можно  сделать  в  двух
словах. Вы вот что хотели сказать: поглядите только, он всех считает  ниже
себя, он - олицетворенное  высокомерие,  он  никого  не  признает.  Но  вы
ошибаетесь. Мой ум мало что способен охватить, меня на многое не  хватает,
но  все  же  я  мог  бы  вам  назвать  сотни  и  сотни  этих  обыкновенных
общепризнанных знаменитостей, тех  людей,  которые  оглушают  мир  громкой
славой. Этими именами мне все уши прожужжали. Но я  предпочел  бы  назвать
двух,  четырех,  шестерых  величайших  героев  духа,  полубогов,  истинных
гигантов, творцов подлинных ценностей, а помимо них остановиться на  лицах
совершенно неизвестных, на  своеобразных  благородных  гениях,  о  которых
никто не  говорит,  которые  обычно  живут  недолго,  умирают  молодыми  и
безвестными. Вполне возможно, что таких имен я перечислил бы  сравнительно
много. Но в одном я, во всяком случае, твердо уверен - я  наверняка  забыл
бы назвать Толстого.
   - Послушайте, - сказал доктор, обороняясь и желая положить конец  этому
спору; он даже резко пожал плечами. - Вы в самом деле думаете, что человек
может приобрести такую мировую славу, как Толстой, не будучи  умом  первой
величины? Говорите вы, несомненно, очень забавно, но по существу  все  это
чушь. Да вы несете такой вздор, черт меня побери, что просто уши вянут.
   - Браво, доктор! - завопил адъюнкт Хольтан. - Пусть наш хозяин даст нам
хоть немного передохнуть... немного передохнуть...
   - Адъюнкт напомнил мне, что я в самом деле не очень-то любезный хозяин,
- сказал Нагель с улыбкой. - Но теперь я исправлюсь. Господин Эйен,  да  у
вас даже не налито? Почему вы не пьете?
   Дело в том, что студент Эйен все время сидел, не шелохнувшись, и  жадно
слушал  разговор,  боясь  упустить  хоть  слово.  Его  глаза  сузились  от
любопытства, он весь превратился в слух - так его заинтересовал этот спор.
Говорили, что он, как и многие другие студенты,  писал  во  время  каникул
роман.
   Сара пришла сообщить,  что  ужин  подан.  Адвокат,  который  уже  успел
задремать, примостившись на стуле, вдруг открыл  глаза  и  явно  оживился,
увидев ее, а когда она исчезла  за  дверью,  вскочил,  нагнал  ее  уже  на
лестничной площадке и сказал с нескрываемым восхищением:
   - Сара, я должен тебе сказать, что ты просто прелесть!
   Потом он вернулся в комнату и сел на свое место как ни в чем не бывало,
с тем же серьезным лицом, что и прежде. Он был сильно пьян.  Когда  доктор
Стенерсен  набросился  на  него  за  его  социалистические  убеждения,  он
оказался уже не в силах защищаться. Хорош социалист,  ничего  не  скажешь!
Живодер он, а не  социалист,  жалкий  посредник  между  власть  имущими  и
бесправными, юрист, который кормится на чужих раздорах и  получает  деньги
за то, что восстанавливает бесспорные законные права! И такой человек  еще
называет себя социалистом!
   - Да, но дело в принципе, в принципе! - лепетал адвокат.
   - В принципе!..
   И доктор заговорил с величайшей издевкой о принципах адвоката  Хансена.
Пока гости спускались в столовую, он все наскакивал на Хансена,  высмеивал
его как адвоката и нападал на социализм  в  целом.  Вот  он  сам,  доктор,
предан левым душой и телом, а не только на словах, как некоторые! Да в чем
они, собственно, заключаются, эти принципы социализма? Тут сам  черт  ногу
сломит! И доктор сел на своего любимого  конька:  социализм,  если  кратко
выразить его  суть,  это  месть  низших  классов.  Поглядите  только,  что
представляет собой социализм как движение! Социалисты - он на том стоит  -
стадо слепых  и  глухих  животных,  которые,  вывалив  языки,  несутся  за
вожаком! Видят ли они дальше своего носа? Нет, все  они  вообще  не  умеют
думать. Если бы они думали, они давно перешли бы к левым и сделали бы хоть
что-нибудь  полезное,   что-нибудь   практическое,   вместо   того   чтобы
проболтаться всю жизнь без  реального  дела  и  пускать  слюни  по  поводу
неосуществимой мечты. Тьфу! Переберите всех вождей  социализма,  кто  они?
Оборванцы, тощие мечтатели, которые сидят в своих мансардах на  деревянных
табуретках и строчат трактаты об  усовершенствовании  мира!  Конечно,  они
могут быть вполне порядочными людьми, разве  может  кто  сказать  что-либо
дурное о Карле Марксе? Но даже этот Маркс только и  знал,  что  сидеть  да
строчить, уничтожая бедность на земле - чисто теоретически,  так  сказать,
росчерком пера. Он мысленно охватил все виды бедности, все степени нищеты,
его мозг вместил в себя  все  страдания  человечества.  С  пылающей  душой
макает он перо в чернила и исписывает  страницу  за  страницей,  заполняет
большие листы цифрами, отнимает деньги у богатых  и  передает  их  бедным,
перераспределяет огромные суммы,  переворачивает  всю  мировую  экономику,
швыряет миллиарды изумленным беднякам - все это  строго  научно,  все  это
чисто теоретически! Но в конце концов  выясняется,  что  в  наивной  своей
увлеченности он исходил  из  совершенно  ложного  принципа:  из  равенства
людей! Тьфу! Да это абсолютно ложный принцип! И все это вместо того, чтобы
заняться какой-то полезной  деятельностью  и  поддержать  либералов  в  их
борьбе за реформы и укрепление подлинной демократии...
   От рюмки к рюмке доктор возбуждался все сильнее и разглагольствовал без
умолку, утверждая правоту своих взглядов. За столом во время ужина он стал
еще больше горячиться; было выпито  много  шампанского,  и  все  пришли  в
буйное настроение; даже Минутка, который сидел рядом с Нагелем  и  до  сих
пор молчал, вступил вдруг в общий  разговор,  вставляя  время  от  времени
какое-нибудь  словечко.  Адъюнкт  сидел,  будто  аршин  проглотил,   боясь
пошевелиться, и кричал как оглашенный, что заляпал свой жилет яйцом  и  не
может теперь сдвинуться с места. Он был беспомощен, как  ребенок.  Наконец
пришла Сара и  занялась  жилетом  адъюнкта,  а  адвокат,  сидевший  рядом,
воспользовался этим удобным случаем, схватил девушку в объятья, привлек  к
себе и стал тискать. Тут за столом поднялось невесть что, все повскакали с
мест, и началась уже полная неразбериха.
   Тем временем Нагель велел отнести в  свой  номер  корзину  шампанского.
Вскоре общество поднялось из-за стола. Адъюнкт и адвокат шли, обнявшись, и
пели от полноты чувств, а  доктор  снова  принялся  разглагольствовать  на
высоких нотах о социализме. Но на лестнице он имел несчастье потерять свое
пенсне, оно снова упало - наверное, уже в десятый раз - и  разбилось.  Оба
стекла разлетелись вдребезги. Он сунул оправу в карман и оказался на  весь
вечер полуслепым. Это его  ужасно  раздосадовало,  и  он  стал  еще  более
раздражительным; он сел рядом с Нагелем и язвительно сказал:
   - Если я не ошибаюсь, вы человек религиозный, не так ли?
   Вопрос свой доктор задал совершенно серьезно и теперь явно ждал ответа.
Немного помолчав, он добавил, что после их первого разговора - это было во
время похорон Карлсена - у него сложилось впечатление, что Нагель в  самом
деле человек религиозный.
   - Я защищал религиозную жизнь в человеке, -  ответил  Нагель,  -  а  не
специально христианство, вовсе нет, религиозную жизнь вообще. Вы  уверяли,
что всех теологов надо повесить. "Почему?" - спросил я.  "Потому  что  они
уже сыграли свою  роль",  -  ответили  вы.  Вот  с  этим-то  я  и  не  мог
согласиться. Религиозная жизнь - это факт, который невозможно  оспаривать.
Турок восклицает: "Велик аллах!" - и умирает за свою веру; норвежец  стоит
коленопреклоненный перед алтарем и по сей день еще вкушает кровь Христову.
У любого народа есть свой коровий колокольчик, которому он поклоняется,  и
с этой верой люди умирают в блаженстве. Дело ведь не в том, во что верить,
а в том, как верить...
   - Я поражен, что слышу такое от вас, - с раздражением сказал доктор.  -
И я еще раз задаю себе вопрос: уж не правый  ли  вы,  по  сути,  и  только
маскируетесь?  Один  за  другим  появляются  в  наши  дни  научные  труды,
критикующие теологов и духовные книги,  все  больше  писателей  решительно
выступают  против  сборников  проповедей  и  теологических   сочинений   с
публичными разносами, а вы все же не сдаете своих  позиций  и  не  желаете
признать даже того, что комедия с кровью  Христовой  потеряла  в  наш  век
всякий смысл. Я просто не понимаю хода ваших мыслей.
   Нагель немного подумал, а потом ответил:
   - Ход моих мыслей вкратце вот  каков:  кому  какая  выгода  от  того  -
простите, может, я уже задавал вам этот  вопрос,  -  так  вот,  даже  если
подойти к этому с чисто практической точки  зрения,  скажите,  кому  какая
выгода от  того,  что  мы  лишаем  жизнь  всей  поэзии,  всех  грез,  всей
прекрасной мистики и даже всей лжи? В чем истина, разве вы это знаете?  Мы
ведь двигаемся вперед только благодаря символам и меняем  эти  символы  по
мере того, как двигаемся дальше... Но  давайте  выпьем,  а  то  мы  только
говорим да говорим...
   Доктор встал и прошелся по комнате. Он сердито посмотрел на загнувшийся
у дверей край ковра и тут же встал на колени, чтобы его распрямить.
   - Дал бы ты мне, Хансен, хоть на время очки, ну что тебе стоит, ведь ты
все равно сидишь и клюешь носом, - в сердцах сказал  доктор,  окончательно
теряя самообладание.
   Но Хансен не пожелал расставаться со своими очками, и доктор с  досадой
от него отвернулся. Он снова сел рядом с Нагелем.
   - Да все это вздор, все это, по существу, просто  чушь  какая-то,  если
встать на вашу точку зрения, - сказал он.  -  Быть  может,  вы  отчасти  и
правы: вот поглядите-ка  на  Хансена,  ха-ха-ха,  прошу  прощения,  что  я
разрешаю себе смеяться над тобой,  Хансен,  адвокат  и  социалист  Хансен.
Скажи, не испытываешь ли ты всякий раз в глубине души радость,  когда  два
добропорядочных гражданина затевают, тяжбу?  Разве  кто  поверит,  что  ты
постараешься их  примирить  и,  значит,  не  получить  ни  шиллинга!  А  в
воскресенье  ты  снова  отправишься  в  рабочий   союз   и   будешь   двум
ремесленникам  и  одному  мяснику   делать   доклад   о   социалистическом
государстве. "Да, каждый должен получать вознаграждение по своему труду, -
скажешь ты, - все будет организовано по справедливости, никто не  окажется
обиженным".  Но  тут  встает  мясник,  мясник,  который,  убей  меня  бог,
настоящий гений по сравнению со всеми  вами,  да,  так  вот  он  встает  и
спрашивает: "Лично у меня потребительная способность оптового торговца, но
как производитель я  всего-навсего  простой  мясник",  -  как  тогда?  Ну,
признайся,  разве  ты  не  побледнеешь  от  бешенства?..  Храпи  себе   да
похрапывай, в этом деле ты силен, ничего не скажешь!
   Доктор был уже совсем пьян, язык у него  заплетался,  глаза  осоловели.
После небольшой паузы он снова обратился к Нагелю и мрачно продолжал:
   - Впрочем, я вовсе не считаю, что одни только теологи  должны  наложить
на себя руки. Всем  нам,  черт  меня  возьми,  давно  пора  отправиться  в
тартарары, надо покончить с человечеством раз и навсегда, а  земной  шарик
пусть себе летит ко всем чертям!
   Нагель тем временем чокался  с  Минуткой.  Доктор  так  и  не  дождался
ответа, вконец разозлился и закричал в голос:
   - Вы разве не слышите, что я говорю? Всем нам давно пора  в  тартарары,
говорю я. И вам тоже, слышите! Вам тоже!
   Доктор просто рассвирепел.
   - Да, - отозвался Нагель. - Об этом я уже не раз думал. Но что до меня,
то я не нахожу в себе достаточного мужества. - Пауза. - Да, не буду врать,
будто сейчас у меня хватит на это духу, но я  заранее  заготовил  надежное
средство и ношу его всегда при себе.
   Нагель вынул из кармана жилета маленький полупустой пузырек с этикеткой
"яд" и показал присутствующим.
   - Синильная кислота, крепчайшая! - сказал он. - Но мне это не под силу,
духу не  хватит.  Господин  доктор,  вы,  конечно,  сможете  мне  сказать,
достаточная ли это доза. Половину пузырька мне пришлось  уже  испытать  на
одном животном, и знаете, подействовало превосходно:  небольшие  судороги,
смешное подергивание морды, два-три вздоха, и все; одним словом, мат в три
хода.
   Доктор взял пузырек, посмотрел  на  него,  встряхнул  несколько  раз  и
сказал: