с  детских лет готовиться к  тому,  чтобы
посвятить жизнь военно-морской службе,  ну,  тогда можно было бы  говорить о
том,  что  не  всем  же  быть профессионалами-военными и  что  кому-то  надо
заниматься и  мирными делами.  Но  раз  он  видит угрозу войны,  понимает ее
приближение, для него уход на торговые суда - просто нарушение долга.
 И наверное,  поэтому-то у него так нехорошо на душе,  хотя,  по совести
говоря,  конечно,  "Дежнев" и все,  что связано с ним,  ему ближе,  роднее и
нужнее,  чем крейсер, о котором он перестал бы и думать, если бы не Васька и
его напор. У Васьки ведь все четко, по командирски, "волево", а на людей это
здорово действует.  Будь он сам таким,  как Васька, наверное, не мучился бы:
решил,  мол,  и  все  тут!  А  ему  так  паршиво,  так  неладно,  прямо хоть
отказывайся от "Дежнева"... И может быть, действительно, так и надо сделать,
чтобы  все  опять  пошло  правильно,  но  на  это  не  хватает ни  силы,  ни
решимости...  И получается снова,  как раньше: ни два ни полтора... В общем,
зря  отец все  нагородил:  Петра Ильича вызвал,  "Дежнева" подстроил...  Он,
наверное,  хотел помочь ему решиться, подтолкнуть его, но беда-то в том, что
отцу никак не понять одной важной вещи:  он все думает,  что мысль о военном
флоте  у  него  -   блажь,  детское  упрямство,  когда  на  самом  деле  это
необходимость, обязанность, долг... Раньше он, Алеша, и сам не очень понимал
это и  разобрался во всем,  пожалуй,  именно из-за "Дежнева".  Выходит,  что
"Дежнев" сработал совсем не так,  как ожидал отец.  Ну что ж, так и надо: ты
борись по-честному,  убеждай, доказывай... А "Дежнев" - это просто свинство
за такие штуки с поля гонят. Это же запрещенный прием!..
 Ершов впервые за разговор усмехнулся.
 - Ну уж и  свинство...  Просто тактика.  И  батька твой тут ни при чем.
"Дежнева" я тебе подсунул.
 Алеша даже остановился:
 - Вы?
 - Ну да.  Уговор у  нас с  ним был только агитацию наводить,  с тем я и
ехал.  А  узнал тебя поближе,  смотрю -  паренек стоящий,  зачем нам морячка
уступать?..  Вот и решил для верности забрать на походик,  а в океане ты сам
поймешь, зачем на свет родился...
 Искренность,  с  которой  Ершов  открыл  карты,  поразила Алешу,  и  он
почувствовал в горле теплый комок.  Что за человек Петр Ильич,  до чего же с
ним легко и просто! А Ершов, посасывая трубку, продолжал с мягкой усмешкой:
 - Так что на батьку своего ты не злись. Он, во-первых, человек умный, а
во-вторых,  очень тебя любит. Чего он добивается? Чтоб ты дал сам себе ясный
отчет:  чего же хочешь от жизни?  И пожалуй,  он прав.  Сам посуди: можно ли
тебе уже верить как человеку сложившемуся,  если ты увидел крейсер и  решил:
"Военная служба", а показали "Дежнева", - наоборот: "Иду на торговые суда"!
 - Не дразнитесь уж,  Петр Ильич, - умоляюще сказал Алеша, - и сам знаю,
что я тряпка!
 - Да  нет,  милый,  не тряпка,  а,  как говорится,  сильно увлекающаяся
натура.  Тряпка -  это человек безвольный,  неспособный к действию, а ты вон
как руля кладешь -  с борта на борт!  Только,  по-моему, ты и сейчас на курс
еще  не  лег.  Раз  тебя что-то  там  грызет -  значит,  нет  в  тебе полной
убежденности,  что  иначе поступить никак нельзя.  А  раз  убежденности нет,
какая же решению цена?
 - А  как  же  узнать -  убежденность это или еще нет?  -  уныло спросил
Алеша. - Вон после Севастополя уж как я был убежден!
 Ершов успокоительно поднял руку:
 - Не беспокойся, узнаешь! Само скажется. И ничего тебя грызть не будет,
и  никакие сомнения не  станут  одолевать,  и  на  всякий свой  вопрос ответ
найдешь,  а  не  найдешь,  так  ясно почувствуешь,  что  иначе нельзя,  хотя
объяснить даже и самому себе не сможешь... А разве тогда у тебя так было?
 - Нет, - честно признался Алеша.
 - То-то и есть. Кроме того, когда человек убежден, он просто действует,
а не копается в себе.  Колеблется тот, кто еще не дошел до убежденности. Вот
и ты:  раз еще думаешь -  так или этак, - значит, решение в тебе не созрело,
ты сам ни в чем еще не убежден. Ну и подожди. Решение придет.
 - А если не придет?
 - А это тоже решение,  -  улыбнулся Петр Ильич, - только называется оно
"отказ  от  действия".   Но  ты-то,  повторяю,  не  тряпка  и  решение  свое
обязательно найдешь.  Не сам отыщешь, так жизнь поможет. Вот для того я тебе
"Дежнева" и подсунул: поплавай, осмотрись, примерься...
 - Так что же  тут примеряться,  Петр Ильич,  -  вздохнул Алеша,  -  раз
"Дежнев" - значит, с боевыми кораблями - все...
 - Почему же это?
 Алеша  запоздало  спохватился,  что  заговорил о  том,  чего  вовсе  не
собирался касаться.
 - Ну, так уж оно получается, - уклончиво ответил он.
 Ершов пожал плечами.
 - Уж  больно решительный вывод.  Для того тебе "Дежнева" и  предлагают,
чтобы ты разобрался.
 - Да,  Петр Ильич,  мне не там разбираться надо, а здесь. Ведь пойду на
нем плавать - на крейсер уж никак не вернусь.
 - Вон как! Что же тебе "Дежнев" - монастырь? Постригся - и всему конец,
так, что ли?
 - Не очень так,  но вроде,  -  принужденно усмехнулся Алеша.  -  Ну,  в
общем, решать все приходится именно теперь, а не в плавании...
 - Непонятно, почему. Говори прямо, что-то ты крутишь!
 - Так я  же  и  говорю:  раз "Дежнев" -  это уже не на лето,  а  на всю
жизнь...
 - Вот заладил!  -  недовольно фыркнул Ершов.  - Да кто тебя там держать
будет?  Ну,  почувствуешь,  что это не по тебе, или совесть тебя загрызет, -
сделай милость, иди в училище Фрунзе! При чем тут "на всю жизнь!".
 Алеша невольно опустил глаза и замедлил шаг, чтобы, несколько отстав от
Ершова, скрыть от него свое смущение и растерянность. Ответить что-либо было
чрезвычайно трудно.
 Дело заключалось в  том,  что у  него был свой тайный расчет.  Довольно
быстро поняв,  что  предложение пойти в  поход на  "Дежневе" было  ловушкой,
Алеша решил использовать хитрость отца в своих собственных целях.  Для этого
следовало  делать  вид,  что  ничего  не  замечаешь,  согласиться "поплавать
летом",   а  потом  как  бы  неожиданно  для  себя  очутиться  перед  фактом
невозможности попасть к  экзаменам в  Ленинград и -  ну раз уж так вышло!  -
волей-неволей идти в  мореходку в самом Владивостоке...  Тогда получилось бы
так,  будто профессию торгового моряка он выбрал не сам,  а  принудили его к
тому обстоятельства.  Иначе говоря,  Алеша старался сделать то,  что  делают
очень многие люди:  избежать необходимости самому решать серьезнейший вопрос
и свалить решение на других.  Поэтому-то он и молчал, не зная, что ответить,
так как ему приходилось либо откровенно сознаться в своем тайном и нечестном
замысле, либо солгать.
 И он собрался уже сказать,  что-нибудь вроде того, что он-де недодумал,
что  Петр Ильич,  мол,  совершенно прав,  -  словом,  как говорится,  замять
разговор и отвести его подальше от опасной темы. Но опущенный к земле взгляд
его  опять  заметил,  как  распрямляется трава,  отклоняемая ногами  Ершова,
закрывая  следы,  и  сердце  снова  невольно сжалось  тоскливым и  тревожным
чувством,  что  вот-вот  следы эти исчезнут и  он  останется один на  один с
собою,  а разговор этот нельзя уже будет ни продолжить, ни возобновить целый
долгий год. И ему стало безмерно стыдно, что драгоценные последние минуты он
готов оскорбить фальшью или ложью...  Нет уж,  с  кем,  с  кем,  а  с Петром
Ильичем надо начистоту, без всяких уверток...
 Одним широким шагом Алеша решительно нагнал Ершова и взглянул ему прямо
в лицо.
 - Петр  Ильич,  да  как  же  я  "Дежнева" после такого похода брошу?  -
воскликнул он в каком-то отчаянии откровенности. - Я еще ни океана не видел,
ни одной мили не прошел,  а о крейсере и думать перестал.  Что же там будет?
Ну ладно,  предположим,  на "Дежневе" решу, что все-таки надо идти в училище
Фрунзе.  Так ведь,  Петр Ильич,  я же не маленький и отлично понимаю,  что к
экзаменам никак не поспею.  Это же факт:  хорошо,  если к сентябрю вернемся!
Значит,  год я теряю.  А что я этот год стану делать? Дома сидеть? Или опять
на "Дежневе" плавать?  А зачем,  если решил на военный флот идти?  Так,  для
развлечения,  потому что время есть?  Нет,  Петр Ильич,  я верно говорю: раз
"Дежнев" -  значит,  на всю жизнь.  Да вы и  сами это понимаете...  Вот я  и
решил,  честное слово,  решил: иду в мореходку - и очень доволен, что именно
так решил,  все правильно!  Вот только внутри что-то держит,  не пускает. То
есть не что-то,  а  чувство долга,  я уже сказал...  И так мне трудно,  Петр
Ильич,  так трудно, и никто мне помочь не сможет, кроме меня самого... А что
я сам могу?..
 Он  махнул рукой  и  замолчал.  Ершов  тоже  помолчал,  разжег потухшую
трубку,  потом серьезно заговорил,  взглядывая иногда на Алешу,  который шел
рядом, снова опустив голову:
 - Вот ты  сказал -  долг.  Попробуем разобраться.  Долг -  это то,  что
человек  должен  делать,  к  чему  его  обязывает  общественная  мораль  или
собственное  сознание  Воинский  долг  -  это  обязанность гражданина  ценой
собственной жизни с оружием в руках защищать свое общество,  свою страну.  У
нас  и  в  Конституции сказано,  что  это  священная  обязанность.  От  этой
священной обязанности ты никак не уклоняешься,  если идешь на торговый флот.
Ты и сам знаешь,  что там тебя обучат чему нужно и сделают командиром запаса
военно-морского флота,  а  во  время войны,  если  понадобится,  поставят на
мостик военного корабля.  Выходит,  что  ты  своему воинскому долгу ничем не
изменяешь. Тебе и самому, конечно, это ясно, и говоришь ты, видимо, совсем о
другом долге.  Не  о  долге советского гражданина,  а  о  своем,  личном,  к
которому  обязывает тебя  не  общественная мораль,  а  собственное понимание
исторического хода вещей. Так, что ли?
 - Так, - кивнул головой Алеша.
 - Тогда давай разберемся,  что именно ты  считаешь для себя должным.  Я
так понял,  что ты очень ясно видишь неизбежность войны с фашизмом.  Ты даже
считаешь,   что  видишь  это  яснее  других.   Те,  мол,  не  понимают  этой
неизбежности и  потому  могут  спокойно заниматься строительством,  науками,
обучением детей, даже искусством. А ты знаешь, что ожидает и всех этих людей
и  все их труды,  и  не можешь ни строить,  ни учить,  ни плавать по морям с
грузами товаров,  потому  что  тобой  владеет ясная,  честная,  мужественная
мысль:  ты  должен стать тем,  кто будет защищать и  этих людей и  их мирный
труд.  Ну,  а раз так,  то надо научиться искусству военной защиты. А этому,
как  и  всякому искусству,  учатся всю жизнь.  Следовательно,  надо получить
военное образование и  стать командиром,  то  есть  посвятить этому важному,
благородному делу  всю  свою жизнь.  Вот  это  ты  и  считаешь своим долгом,
который обязан выполнить, а если уйдешь на торговые суда, то изменишь своему
долгу. Так?
 - Так,  -  снова кивнул Алеша,  с нетерпением ожидая, что будет дальше.
Ему показалось,  что если уж Петр Ильич так здорово разобрался в его мыслях,
значит,  наверняка знает  и  какой-то  облегчающий положение выход  Он  даже
поднял глаза на Ершова, как бы торопя его.
 Но тот неожиданно сказал:
 - Ну,  раз так,  тогда ты совершенно прав: никто тебе не поможет, кроме
тебя самого.
 На лице Алеши выразилось такое разочарование,  что Ершов усмехнулся, но
закончил снова серьезно:
 - А как же иначе?  Сам ты этот долг на себя принял, сам только и можешь
снять.  Вот  если на  "Дежневе" ты  поймешь,  что в  жизни может оказаться и
другой долг,  не менее почетный и благородный, который заменит для тебя тот,
прежний,  тогда  все  эти  упреки исчезнут.  Во  всех  остальных случаях они
тревожить тебя  будут,  и  ничего с  этим  не  поделаешь,  сам  ли  ты  себя
уговаривать станешь,  другие ли тебе скажут:  "Да иди ты,  мол,  плавать, не
думай о военном флоте!" Это все равно что о белом медведе не думать.
 - О каком медведе?  -  рассеянно спросил Алеша, занятый своими мыслями:
получилось, что все опять валилось на него самого, даже Петр Ильич не знает,
чем помочь.
 - Это знахарь один мужика от  грыжи лечил:  сядь,  говорит,  в  угол на
корточки,  зажмурь глаза и сиди так ровно час, через час вся болезнь выйдет.
Только,  упаси бог,  не думай о белом медведе, все леченье спортишь. Вот тот
весь час и думал,  как бы ему не подумать невзначай о белом медведе. Нет, уж
если тебя лечить,  так совсем наоборот:  надо, чтоб ты о своем белом медведе
побольше думал. Вот тебе на "Дежневе" время и будет. Кто знает, вдруг ты там
обнаружишь,  что не такой уж это великий соблазн - океанское плавание, чтобы
ради него поступиться своим долгом.  Да и своими глазами увидишь старый мир,
которого ты и  не нюхал,  а это для политического развития -  занятие весьма
полезное.  Возможно, к твоей мысли о неизбежности войны кое-что и добавится,
укрепит  ее.   Убедит  тебя  в  своей  правоте,   что  не  путешествиями  по
морям-океанам надо развлекаться,  а  всерьез к защите готовиться.  Может так
случиться,  что тут-то настоящая убежденность в  тебе и  возникнет.  Правда,
цена  этому  -  потерянный год.  Но,  во-первых,  это  вовсе  не  потеря,  а
приобретение морского опыта,  который и  командиру пригодится.  А во-вторых,
одно  другого стоит:  ну,  станешь командиром годом  позже,  зато  настоящим
командиром,  убежденным в том, что другого дела ему в жизни нет. Вот так-то,
милый мой: уж коли на всю жизнь - давай всерьез и решать, то есть не сейчас,
а своевременно и не вслепую, а с открытыми глазами... Ну, что-то наш "газик"
застрял, уж солнце садится.
 Петр Ильич остановился и  обернулся к  машине.  Они отошли уже довольно
далеко, но можно было различить, что Федя копошится почему-то не в моторе, а
под "газиком", лежа на земле.
 - Вон  что  твой  чий  наделал,  этак  еще  и  к  поезду  опоздаешь,  -
укоризненно покачал головой Ершов.  -  А впрочем, в машине мы бы по душам не
поговорили...  Ну,  так что ты  молчишь?  Видно,  не согласен с  тем,  что я
говорю?
 - Да нет, наверное, согласен, - раздумчиво ответил Алеша. - Видимо, все
это правильно...
 - Энтузиазма не  отмечается,  -  улыбнулся  Ершов  и,  полуобняв Алешу,
ласково встряхнул его за плечи.  - Эх ты, многодумный товарищ! Не мучайся ты
никакими изменами,  до  измены еще очень далеко!  И  пойми простую вещь:  от
"Дежнева" тебе отказываться никак нельзя. Лучше от того не будет ни тебе, ни
военному флоту,  наоборот, тебе испортит жизнь, а флоту командира. Как бы ты
ни любовался собой -  вот,  мол, чем пожертвовал для идеи! - а внутри будешь
себя проклинать,  -  значит,  и  служить не от души станешь.  Пройдемся еще,
нагонит...
 Они медленно двинулись вдоль накатанной колеи дороги.  Солнце,  ставшее
теперь  громадным багровым шаром,  уже  коснулось нижним  краем  горизонта и
начинало сплющиваться небо над ним постепенно приобретало краски - желтую и
розовую,  густеющие с  каждой  минутой,  и  неподалеку от  солнца заблистало
расплавленным золотом невесть откуда взявшееся крохотное круглое облачко.
 Рассеянно глядя на него,  Алеша шел молча,  пытаясь разобраться в себе.
Странно,  но  беседа эта  успокоила его,  хотя  он  сам  лишил себя  уловки,
облегчавшей его положение,  и теперь вынужден был решать действительно сам -
по-честному, не сваливая на других. Удивительно радостное чувство облегчения
возникало в нем,  и он понимал,  что этому чувству неоткуда было бы взяться,
не появись в его жизни Петр Ильич.
 Капитан, шагавший рядом тоже молча, сказал вдруг тоном сожаления:
 - А  с  "Дежневым"-то  я,  кажется,  и  в  самом деле  что-то  неладное
наворотил.  Видишь ли,  я думал, дело обычное: ну, играет мальчик в пушечки,
предложить ему пройтись по  трем океанам -  вопрос и  решен.  Никак не мог я
предполагать,  что у тебя с крейсером так всерьез.  И может, зря я тебе душу
смутил,  не  надо было в  твою жизнь соваться.  Уж ты меня извини.  Пожалуй,
"Дежнев", честно говоря, и вправду свинство...
 Признание это прозвучало так откровенно и  просто,  так по-товарищески,
что у Алеши дрогнуло сердце.
 - Петр Ильич,  -  сказал он,  подняв на  капитана блестящие от волнения
глаза и всячески стараясь говорить спокойно и сдержанно,  -  Петр Ильич,  вы
даже  сами не  знаете,  как  все  правильно получилось...  Очень здорово все
вышло!  Ну,  в общем,  конечно,  в поход я пойду,  а там выяснится, куда мне
жить...
 Алеша  хотел  сказать "куда  идти",  но  слова  сейчас отказывались его
слушаться. Однако нечаянное выражение ему понравилось, и он повторил его уже
сознательно:
 - Я ведь все пытался решить тут,  теперь же,  куда жить.  А разве здесь
угадаешь?  Если бы  не  вы,  я  бы никогда этого не понял...  Так что я  вам
очень... ну, очень благодарен... И за то, что приезжали, и за все...
 - Добре.  Тогда хорошо,  а то я уж подумал:  вдруг все тебе напортил, -
сказал Ершов и улыбнулся. - Ну, давай в степи зеленый луч искать!
 Алеша рассмеялся.  Они остановились, провожая взглядом солнце. Багровая
горбушка его  быстро нырнула за  край степи без всякого намека на  изменение
цвета.
 - Считай:   раз!..   -   поддразнил  Петр  Ильич.   -   Когда  увидишь,
телеграфируй: мол, на пятьсот сорок втором наблюдении замечен зеленый луч. В
науку войдешь...
 Сзади раздался хриплый сигнал "газика", и оба одновременно обернулись.
 - Что ж ты застрял?  -  недовольно спросил Алеша, когда Федя затормозил
возле них. - Минутное дело - карбюратор продуть, а ты...
 - Болтик упал,  - хмуро пояснил Федя. - Тут же трава. Пока всю степь на
пузе облазал -  вот тебе и минутное дело...  Хорошо, еще нашел, а то прошлый
год...
 - Ну  ладно,   поехали,   поехали!  Жми  на  всю  железку.  Петр  Ильич
беспокоится - поезд...
 - Поспеем,  -  ответил Федя,  но едва они сели,  должно быть,  и впрямь
нажал на всю железку: "газик" с места помчался по темнеющей степи так, что у
обоих захватило ветром дыхание.
 Первые три недели после отъезда Ершова прошли для Алеши в  удивительном
внутреннем  покое.   Правда,   вначале  он  все  боялся,  что  та  радостная
уверенность в  будущем,  которая возникла в  нем  тогда,  в  степи,  вот-вот
исчезнет.  Но,  к  счастью,  необыкновенное это состояние не  проходило,  а,
наоборот,  с  каждым днем все  более крепло,  становилось своим,  привычным.
Вскоре Алеша  заметил,  что  оно  как  бы  обновлялось всякий раз,  когда он
начинал думать о  той  беседе с  Петром Ильичом.  Тогда в  сердце подымалась
теплая волна,  а  в  сознании возникала не  очень  ясная,  но  растроганная,
благодарная и словно бы улыбающаяся мысль -  как здорово все получилось и до
чего же  правильно,  что  есть на  свете Петр Ильич Ершов,  капитан дальнего
плавания!  -  и не успевал он додумать это до конца,  как чувство радостного
спокойствия и уверенности овладевало им еще с большей силой.
 Впервые Алеша мог смотреть в  будущее без тревожного беспокойства.  Все
теперь представлялось ему простым,  осуществимым, возможным, только бы иметь
в этом будущем рядом с собой Петра Ильича,  чтобы всегда можно было получить
ответ,   пусть   иногда  насмешливый,   но   всегда  объясняющий  и   потому
спасительный.   И  тогда  ждущая  впереди  жизнь,   сложная,  полная  трудно
выполнимых требований,  непонятная еще  жизнь,  станет простой и  ясной,  не
будет ни сомнений, ни колебаний...
 Но об этом,  так же как и  о  беседе с  Петром Ильичом и об их уговоре,
Алеша не  говорил ни  отцу,  ни  Анне Иннокентьевне.  Что-то мешало ему быть
откровенным:  та  ли внутренняя целомудренность,  которая препятствует порой
человеку говорить о  некоторых движениях души даже с  очень близкими людьми,
суеверная  ли  боязнь,   что  драгоценное  для  него  новое  чувство  тотчас
улетучится,  если  о  нем  сказать вслух,  а  может  быть,  просто  ревнивое
мальчишеское желание скрыть от  всех  замечательные свои отношения с  Петром
Ильичом.  Так или иначе, дома и не подозревали, что он решился отказаться от
мысли о военном флоте.
 Тем более не касался он всего этого при встрече с  Васькой Глуховым,  к
которому собрался лишь на  десятый день.  Он  не  только не поделился с  ним
новостью о "Деж