их
орудий.
     Под  прикрытием дыма от  первых же  залпов турецких и  русских судов он
вышел на рейд,  но счел более умным совсем бросить и  свою эскадру и Синоп и
бежать по  направлению к  Босфору.  Конечно,  куда  как  хорошо быть  первым
вестником  победы,  но  иногда  неплохо  бывает  стать  и  первым  вестником
поражения,  -  особенно когда поражение эта может быть,  да  и  должно быть,
соответствующим образом освещено,  чтобы возвести его в  ореол геройства,  а
победителей заклеймить бесславием.
     Адмирал След  в  самом  начале боя  предвидел,  конечно,  чем  может он
окончиться для турок,  и хотя числился на службе у султана,  хотел явиться в
Константинополь  истым  англичанином,  больше  политическим  деятелем  своей
страны,   чем  моряком  турецкого  флота.   Но  для  того  чтобы  явиться  с
обстоятельным  докладом,  ему  необходимо  было,  конечно,  продержаться  за
спинами сражавшихся до конца.
     Однако в  тылу  стояли "Кагул" и  "Кулевчи",  назначение которых в  том
только и состояло,  чтобы следить за действиями пароходов;  и хотя "Таиф" не
проявлял никаких действий, все-таки они двинулись было к нему, испытывая при
этом все неудобство состязания в скорости между парусными судами и паровым.
     Следу ничего не  стоило лавировать,  как он хотел,  -  пароход слушался
руля,  но совсем не то было с  парусами при перемене курса:  на долю русских
матросов выпала очень сложная и трудная работа.
     След не видел для себя опасности в  весьма неповоротливых фрегатах,  от
которых он  всегда мог уйти,  как от  стоячих,  и  в  то же время нужно было
досмотреть до конца кипевший бой.
     Однако,  когда  уже  большая часть  турецких судов  была  или  взорвана
русским огнем,  или вышла из  строя,  выкинувшись на  берег,  а  два русских
фрегата стали обходить "Таиф" справа и слева и дали уже по нем первые залпы,
за большим расстоянием не причинившие ему вреда,  След решил, отстреливаясь,
обогнуть полуостров,  тем  более  что  наблюдателю с  мачты  через  перешеек
полуострова гораздо лучше было видно,  что еще происходит на рейде,  да и  в
самом городе.
     Но уйдя от "Кагула" и "Кулевчи",  "Таиф" наткнулся на русские пароходы,
из которых головной, "Одесса", был под флагом вице-адмирала Корнилова.


        "III"

     Вернувшись из  своей  рекогносцировки с  призом,  Корнилов отправился в
Николаев,  где находилось управление Черноморским флотом - место его службы.
Надо было сделать там много распоряжений на зиму,  но,  сделав их, 15 ноября
он возвратился в Севастополь.
     Нахимов ошибался,  когда думал,  что  подходившая к  нему шестнадцатого
числа  эскадра Новосильского послана благодаря заботам Корнилова:  последний
узнал об этом в подробностях только в Севастополе,  от Меншикова. Но, узнав,
он сразу развил всю энергию, на какую был способен.
     Как ни ничтожен оказался приз,  захваченный им с бою, приз, доставивший
ему  так много хлопот,  пока он  довел его до  Севастополя,  он  все-таки не
бросил своей прежней мысли хозяина флота: не истребить, а захватить турецкие
суда, прижавшиеся к Синопу.
     Для того же,  чтобы Нахимов с большим успехом мог выполнить именно это,
он  убедил  Меншикова послать к  Синопу еще  три  пароходо-фрегата:  "Крым",
"Одессу" и "Херсонес", под общей командой контр-адмирала Панфилова.
     Испытав во  время своего недавнего плавания на  "Владимире",  чем может
грозить недостача угля в  открытом море,  он  просил Станюковича,  командира
Севастопольского порта,  не  жалеть  угля  (семидесятилетний Станюкович  был
очень скуп,  как  многие старики),  поэтому углем не  только загрузили трюмы
этих пароходов,  но  его  в  мешках навалили везде,  где  было можно,  и  на
палубах.
     Четвертый пароходо-фрегат, "Громоносец", в таком же виде самостоятельно
отправлялся в распоряжение Нахимова. Корабли "Храбрый" и "Святослав", сильно
потрепанные штормом 8  ноября и отправленные Нахимовым чиниться,  теперь,  с
приездом  Корнилова,  усиленно  готовились к  обратной  отправке  к  Синопу.
Наконец,  приказано было очистить доки от  стоявших там  уже  давно старых и
безнадежных судов:  корабля "Султан-Махмуд" и фрегата "Агатопль".  Несколько
команд матросов посланы были  к  этим  инвалидам,  чтобы  как  можно  скорее
разломать их и убрать из доков,  которые должны были,  по расчету Корнилова,
пригодиться для ремонта турецких судов, хотя и израненных в бою, но все-таки
новой постройки.
     К  утру 17  ноября все  три парохода отряда Панфилова были уже готовы к
отплытию,  но  как  же  мог  усидеть в  Севастополе Корнилов,  когда там,  в
Синопской бухте, уже назревал бой?
     Он  не  был уверен только в  том,  согласится ли Меншиков отпустить его
после того,  как  он,  начальник штаба Черноморского флота,  вздумал,  точно
мичман,   рисковать  своею  жизнью,   не   только  атаковав  один  на   один
турецко-египетский пароход,  но еще и  приказав подойти к  нему на картечный
выстрел, чтобы потом свалиться на абордаж.
     Тогда он  действительно рисковал жизнью по пустяковому поводу,  но зато
теперь...  Корнилов,  идя  к  Меншикову,  чтобы представить ему  неотразимые
резоны,  придумал возможность такого оборота событий,  когда  Нахимову нужна
будет помощь для отражения атаки с тыла;  тогда-то вдруг и явится,  как снег
на  голову,  против  нового отряда турецких судов,  с  тремя  пароходами он,
Корнилов.
     Правда,  назначен уже  Панфилов,  но  он  -  адмирал еще очень молодой,
неопытный; пожалуй, не сумеет в бою расставить силы как надо... Если бы были
уже готовы к отплытию корабли "Храбрый" и "Святослав",  то положение было бы
гораздо проще:  Панфилов мог  бы  отправиться с  этими кораблями,  он  же  -
непременно с пароходами,  чтобы не явиться к шапкам;  но,  увы,  все ремонты
судов во флоте делались очень медленно...
     К  удивлению Корнилова,  никаких  доводов  ему  приводить не  пришлось:
Меншиков с первого же слова не только согласился с ним, но даже сказал:
     - Я думаю, что это совершенно необходимо.
     Тут  он  сделал весьма сложную гримасу,  отдавая дань  своему тику,  и,
оправившись, добавил:
     - Адмирал Нахимов, конечно, хорошо знает свое дело, в этом ни я, ни кто
другой усомниться не  может.  Но-о,  Владимир Алексеич,  между нами  говоря,
морской бой,  который предстоит ему,  -  это ведь не  ученье...  нет...  Тут
распорядительность нужна...  Тут,  как  бы  выразиться  яснее  (он  пощелкал
пальцами  и  прищурился),   глазомер  нужен,   то  есть,   другими  словами,
сообразительность быстрая и очень точная, вот что нужно... Находчивость, да.
А где же она у Нахимова?  Ведь он - это, прошу, пусть останется между нами -
туповат и  неповоротлив,  старомоден,  если  можно  так  выразиться.  Он  не
найдется,  что ему нужно сделать, так, как могли бы найтись в трудный момент
вы,  Владимир Алексеич...  Он,  между нами говоря,  просто какой-то боцман в
адмиральском мундире!
     Корнилов понял к  чему клонил Меншиков,  и просиял,  но он ждал большей
определенности, почему и счел нужным возразить князю в пределах приличия:
     - Едва ли,  ваша светлость,  представится Нахимову такой уж  из рук вон
трудный момент, чтобы он не смог найтись! Тем более что атакующим будет ведь
он,  - следственно, времени обдумать все возможности этой атаки у него будет
вполне довольно.
     Меншиков поглядел на него пытливо и отозвался на это:
     - Времени  еще  больше  будет  и  у  противника...   Мне  не  один  раз
приходилось атаковать турок в их укреплениях, они защищаться умеют, смею вас
уверить,  и  защищаются отчаянно...  В  таких  случаях надо  придумать такой
маневр, чтобы он ошеломил их, чтобы о-он... заставил их растеряться, а не то
что идти напролом, бить в лоб... Бить в лоб - это только им на руку... В лоб
и... и в Синоп, что запрещено самим государем, как вам это известно.
     - Что же может сделать Павел Степаныч,  чтобы избежать этого? - спросил
Корнилов.
     - Что он может сделать,  этого-то именно я и не знаю;  вот вы, Владимир
Алексеич,  я  уверен,  что-нибудь могли бы  придумать там,  на месте,  чтобы
выманить турок в открытое море...
     - Спрятать,  например,  часть судов,  а  с  двумя-тремя войти в бухту и
вызвать за собой погоню всей турецкой эскадры, - попробовал догадаться вслух
Корнилов,  вопросительно глядя  на  Меншикова.  -  Но  может случиться,  что
спрятанные суда не успеют подойти вовремя,  и тогда получится еще хуже,  чем
атаковать, не мудрствуя, прямо в лоб.
     - На месте виднее, как распорядиться, - уклончиво отозвался Меншиков, -
но надо распорядиться умно... умно, - подчеркнул он, - это главное.
     Несколько помолчав, он добавил:
     - Кроме того,  я,  конечно,  не сомневаюсь в победе нашего отряда судов
над  турецким  отрядом,   и  мне  хотелось  бы,   чтобы  честь  этой  победы
принадлежала вам, Владимир Алексеич, а не Нахимову.
     Что князь не  благоволил к  Нахимову,  это было известно Корнилову,  но
все-таки он  не думал,  что князь договорится до этого,  хотя бы с  глазу на
глаз. Его охватила неловкость, и он ответил:
     - Ваша светлость, Павел Степаныч старше меня по производству.
     - Это решительно ничего не значит! - поморщившись и презрительно махнув
рукой,   сказал  на  это  Меншиков.  -  Он  старше  вас  по  производству  в
вице-адмиралы,  вы  старше его  по  своей должности в  Черноморском флоте...
Кроме того, что вы - генерал-адъютант!
     - Все-таки одного моего словесного заявления с ссылкой,  разумеется, на
вас,  ваша  светлость,  будет  совершенно недостаточно для  того,  чтобы мне
принять командование там, в виду Синопа, - попробовал возразить Корнилов.
     - Зачем же  одно только словесное заявление?  Я  вам  сейчас же  напишу
предписание по этому поводу,  а вы передадите его Нахимову перед сражением и
вступите в командование во исполнение моего приказа.
     И  Меншиков,  усевшись за  письменный стол и  приставив к  своим старым
глазам лорнет,  начал писать мелко,  но разгонисто. Корнилов же, дождавшись,
когда  он  окончил  и  по  привычке посыпал написанное песком  из  бронзовой
песочницы тяжелой,  причудливой формы, сказал последнее, что еще было у него
против решения князя:
     - Павел  Степаныч больше месяца крейсировал у  берегов Анатолии -  ждал
турецкую эскадру,  -  и  вот теперь вдруг,  когда он ее наконец-то дождался,
являюсь замещать его я!
     - Но ведь вы тоже крейсировали в  открытом море с  неделю,  -  возразил
Меншиков, стряхнув песок со своей бумажки и протягивая ее Корнилову. - Можно
и  нужно пожалеть,  что  эта эскадра не  встретилась тогда вам,  но  если не
встретилась в море, то вы ее найдете в Синопской бухте, только и всего.
     - Весьма благодарен вам за  доверие ко мне,  ваша светлость,  -  сказал
Корнилов,  принимая бумажку и  кланяясь,  -  хотя все-таки мне даже и  после
победы будет думаться,  что победа эта подготовлена Нахимовым и  я  пожну по
существу его лавры.
     Меншиков пристально поглядел на него,  откинувшись на спинку кресла, и,
слегка улыбнувшись непонятно чему, заметил наставительным тоном:
     - Насколько известно мне  лично,  государю будет приятнее дать  за  эту
победу высшую награду вам, а не Нахимову.
     Возражать против этого было уже  нельзя -  можно было только ниже,  чем
обычно,  наклонить голову и  пожелать князю спокойной ночи,  так как шел уже
двенадцатый час. Необходимо было и самому поспать перед отплытием пароходов,
назначенным на шесть часов утра.
     Эту ночь Корнилов спал довольно крепко,  так как утомился за  день,  но
когда пароходы вышли в  море,  достаточно было  времени,  чтобы подумать над
тем,  что говорил Меншиков накануне,  и над его бумажкой,  лежавшей теперь в
боковом кармане сюртука.
     Два  вице-адмирала,  столпы  Черноморского флота,  Корнилов и  Нахимов,
соревновались между собою,  как два больших артиста,  влюбленных в одно и то
же искусство, но они не были соперниками. Их близкое знакомство было давним,
со времен Наварина, когда один был на чин моложе другого.
     Однако и  догнав Нахимова в  чинах и  даже  став  несколько выше его  в
служебном  положении,  Корнилов  с  неизменным уважением  относился к  Павлу
Степановичу.  У Корнилова,  в его семейной квартире, останавливался Нахимов,
когда приезжал из Севастополя в  Николаев.  У Нахимова,  в его холостой,  но
просторной квартире останавливался Корнилов,  когда приезжал из  Николаева в
Севастополь.
     И  вот вдруг подойти на своем пароходе "Одесса" к  кораблю "Императрица
Мария", взобраться по трапу на палубу, где с открытыми объятиями будет ждать
его Павел Степанович,  и... вынув из кармана бумажку князя, подать ее ему, а
самому  отвернуться?   Неудобно!..  Даже  странно  как-то,  почему  и  зачем
очутилась у него в кармане эта бумажка... Воля князя? Польза службы? Желание
царя?..
     Но  ведь если отбросить первое и  третье,  то откуда взять уверенность,
что  для  пользы службы,  для  пользы дела  будет  гораздо лучше,  если  он,
Корнилов, отодвинет Нахимова и примет командование над эскадрой?
     Уверенность в  победе у  него  была,  но  план действий,  который почти
диктовался ему  Меншиковым,  требовал все-таки разработки,  его  нельзя было
провести сразу, с приходу. План этот сводился к тому, чтобы, атакуя турецкий
флот,  не  повредить Синопу.  Но  для  этого  надо,  чтобы турецкие адмиралы
позволили выманить себя из-под защиты береговых батарей, то есть потеряли бы
разум...  "Ципа-ципа-ципа!" -  зовет кур хозяйка и бросает перед собой зерно
из  подола,  чтобы  поймать намеченную для  обеда,  когда  все  начнут жадно
клевать зерно.  Но такой старый турецкий адмирал,  как Осман-паша, далеко не
курица;  Корнилов познакомился с  ним в  бытность в Константинополе вместе с
Меншиковым весною,  когда князь вел переговоры о ключах иерусалимского храма
и о прочем подобном, - переговоры, приведшие к войне.
     Между тем  времени терять было нельзя -  вот-вот  могла бы  подойти,  а
может быть,  и  подошла уже,  помощь туркам,  попавшим в  блокаду;  так  что
единственный маневр,  который остается применить,  и  как можно скорее,  это
лобовой удар...
     Пароход "Одесса" был переделан в  военный из  пакетбота и  нес на  себе
только шесть орудий,  то  есть был вдвое слабее "Владимира",  притом гораздо
тихоходнее его;  но  "Владимир" стоял в  ремонте.  Зато командир "Владимира"
Бутаков вел теперь "Одессу":  это было сделано по приказу Корнилова, так как
командир "Одессы" лежал больной у себя дома.
     Такими же шестиорудийными и такими же тихоходными, как "Одесса", были и
"Крым" и  "Херсонес",  но  все  три парохода,  щедро нагруженные углем,  шли
бодро,  в кильватере, лопоча своими колесами и держа курс прямо к Синопу. На
"Крыме" вился флаг контр-адмирала Панфилова,  но Корнилов не хотел поднимать
своего флага  на  "Одессе",  оставляя за  Панфиловым честь командования этим
маленьким отрядом, а за собою право поднять флаг свой на большом стопушечном
корабле перед началом исторического боя.


        "IV"

     Так как дул попутный ветер,  то  все три пароходо-фрегата шли на полных
парусах,  и это помогло им пересечь Черное море за сутки: на рассвете 18(30)
ноября они  подошли к  мысу Пахиосу,  где Корнилов предполагал найти эскадру
Нахимова.
     Эскадры  этой,   однако,   не   было  видно.   Явилось  даже  сомнение,
действительно ли очень слабо видневшийся вдали берег - мыс Пахиос, тем более
что  лил  дождь,  за  которым  берег  совершенно скрывался  иногда,  а  если
очертания его проступали, то были очень смутны, расплывчаты.
     Корнилов дал сигнал свернуть паруса и  застопорить машины,  пока станет
виднее и можно будет определить, куда идти на соединение с Нахимовым.
     Так,  в  нерешительности,  простояли пароходы до  десяти часов,  когда,
наконец, ослабел дождь и значительно рассеялась мрачность горизонта.
     Тогда  Корнилов приказал Бутакову подвести "Одессу" к  самому  берегу и
идти по направлению к  Синопу,  другим же двум пароходам идти к Синопу тоже,
но на расстоянии самого дальнего сигнала, и высматривать русскую эскадру.
     Пароходы шли медленно,  тихим ходом,  и два часа понадобилось им, чтобы
подойти к Синопскому перешейку,  через который в это время уже летели первые
русские ядра и пенили море.
     Корнилов увидел  в  трубу  русский  флаг  на  фор-брам-стеньге  корабля
"Мария",  понял,  что опоздал,  -  всего на какой-нибудь час,  не больше, но
опоздал,  -  и у него отлегло от сердца. Раз сражение уже началось, бумажка,
данная ему  Меншиковым,  теряла свою  силу.  Он  вынул было  даже ее,  чтобы
бросить за борт,  но,  повертев в руках, положил снова в карман. Обращаясь к
Бутакову, он сказал:
     - Ну,  помоги господи Павлу Степанычу!  - и перекрестился, набожно сняв
фуражку.
     Потом приказал дать сигнал остальным пароходам: "Держаться соединенно",
а на "Одессе" велел поднять его, Корнилова, флаг.
     Было  несколько минут задержки,  пока  сблизились с  "Одессой" "Крым" и
"Херсонес";   затем  полным  ходом  все   три  парохода  двинулись,   огибая
полуостров, в бухту, где бой был уже в разгаре, - шел второй час дня.
     Однако разглядеть,  что делалось в глубине бухты, не удалось Корнилову:
он увидел,  как навстречу "Одессе",  но вне выстрелов ее орудий, шел большой
черный пароход,  явно  турецкий,  и  за  ним  двигались два  фрегата,  очень
знакомые по очертаниям: "Кагул" и "Кулевчи".
     Догадаться,  что  турецкий пароход  просто  бежал,  а  русские  фрегаты
гнались за ним без всякой надежды его догнать,  было не трудно,  и  Корнилов
приказал сигнализировать:  "Пароходам атаковать неприятеля,  поставив его  в
два огня".
     Два  фрегата сзади,  три  парохода спереди -  положение Следа  могло бы
показаться довольно трудным,  но только для людей,  мало знакомых с  морским
делом.
     Англичане позаботились о турецком флоте: такого быстроходного, сильного
по вооружению парохода,  как "Таиф",  не было у черноморцев. Самый мощный из
их паровых судов,  "Владимир",  был ровно вдвое слабее "Таифа";  значительно
слабее его  были все три русских парохода,  взятые вместе:  они имели только
восемнадцать орудий против двадцати двух на "Таифе",  у  которого к  тому же
батареи были закрытые и два орудия - бомбические, десятидюймовые.
     Прикрываясь первой и второй береговыми батареями, След вел свой пароход
вдоль берега,  в  то время как оба фрегата,  погнавшиеся за ним,  безнадежно
отстали, а пароходы "Крым" и "Херсонес" еще не подошли на пушечный выстрел.
     Однако  Корнилов приказал Бутакову на  полных  парусах и  полным  ходом
машин идти на пересечку курса турецкого парохода.
     Это  был  уже  чисто  охотничий задор.  Так  наперерез матерому  волку,
бегущему вразвалку, спешит молодой гончак, далеко опередивший свою небольшую
стаю. Матерой волк силен - ему не очень страшна и целая стая гончих, если бы
и  в  самом деле ей удалось окружить его,  тем более этот щупленький молодой
пес,  и  он  даже не  думает прибавлять ходу,  вполне уверенный в  том,  что
задиришка не кинется в борьбу с ним на явную для себя гибель.
     Не будь на "Одессе" Корнилова,  "Таиф" ушел бы, не обменявшись ни одним
выстрелом со слабым и  тихоходным русским пароходом,  бывшим пакетботом.  Но
Корнилов  очень   ярко   помнил  свой   совсем  недавний  успех  в   бою   с
"Перваз-Бахры",  который к  тому же не бежал,  а  напротив,  держался весьма
уверенно.  Этот же пароход бежал,  и  ведь неизвестно было,  в  исправном ли
состоянии... Может быть, он уже довольно тяжко подбит, почему и не развивает
хода.
     Новый приз - так смотрел на большой черный турецкий пароход Корнилов.
     "Перваз-Бахры" решено уже было Меншиковым переименовать в "Корнилов", и
вот перед глазами еще добыча, новая и сильная единица Черноморского парового
флота, для которой тоже найдется подходящее имя.
     - Открыть огонь!  -  скомандовал Корнилов,  и  первые  ядра  полетели в
"Таиф" в  то  время,  когда и  "Крым" и  "Херсонес"