отел и слушать.
 - Как-кой разговор! Рана нэ зажила,  лечиться нужно,  отдыхать нужно. И
нэмного стрептоцид. Будэт то и другое. А уж потом - лэтать.
 Все это "дохтор Карло" выпалил на одном дыхании, почти гневно. Потом на
его коричневом от загара лице  зажглась белозубая улыбка. Это означало,  что
разговор окончен. С Николаем Маркеловым удалось  встретиться только вечером.
С того февральского дня, когда на заводском аэродрома я впервые познакомился
с этим молодым летчиком, прошло  чуть больше  полугода. Но по пережитому это
время  равно десятилетиям.  Вначале Маркелов  летал  робко,  стараясь  точно
копировать  летный почерк ведущего. Однажды это  даже привело  к  комедийной
ситуации. После взлета  парой у ведущего на  высоте пятьдесят метров отказал
мотор, Ведущий пошел  на  вынужденную, Маркелов - за ним. Он так старательно
выдерживал  свое  место   в  строю,  что  и   не  заметил,  как  совершил...
"вынужденную"  посадку,  но  зато,  как  требуют  инструкции,  "на  заданных
интервале  и  дистанции".  Это объяснялось неопытностью молодого летчика,  в
полете он чувствовал себя скованно, напряженно. Потом обвыкся,  стал  летать
увереннее, проявлять больше инициативы, находчивости. К осенним боям был уже
среди лучших  штурмовиков полка.  И вот обидная  весть: самолет  Маркелова -
Баранского загорелся над  целью, а летчик и стрелок погибли, в этом никто из
тех, кто видел  падение "ила", не сомневался.  Поэтому особой  радостью  для
полка  было  возвращение обгоревшего,  но  живого  Маркелова.  И  вот сейчас
Николай рассказывал мне все, что произошло с ним.
 - При выходе  из атаки раздался сильный удар  в  самолет, и  обе кабины
охватило  пламя.  Потом я уже лежал  на  земле,  - рассказывал мне Маркелов,
который так и не смог вспомнить, как выпрыгнул с парашютом. - Поднял голову,
а надо мной стоят три вражеских автоматчика.
 Рядом догорал самолет, и в нем Толя Баранский,  убитый во время  атаки.
Гитлеровцы  отобрали  у  советского  летчика  пистолет,  опорожнили карманы,
посадили его в машину, полную автоматчиков, и повезли. Долго ехали в колонне
отступавших войск.  Маркелов чувствовал себя  плохо: болели  все  кости,  от
ожогов  прямо-таки  пылала спина,  туманилась голова. Колонна остановилась в
небольшом  селе  Анастасиевка. Здесь находился  какой-то штаб,  и  Маркелова
повели на допрос.
 Фашистский  офицер  интересовался  аэродромом  штурмовиков, количеством
самолетов в полку, позывными радиостанций. Летчик молчал. Боль не проходила,
но яснее стала  голова. Офицер терял терпение, переводчик  стал  ругаться. И
вот в русский и немецкий говор, в грубые  голоса вдруг стремительно ворвался
все нарастающий гул,  от  которого сильнее  забилось сердце.  Маркелов сразу
определил  -  летят родные "илы".  Как он обрадовался  им! В  один миг  хата
опустела, гитлеровцы  бросились врассыпную. Ударили "эрликоны",  послышались
взрывы бомб. Летчик выскочил из хаты. Вокруг рвались эрэсы.
 "Нет,  шалишь, свои не убьют",  - решил Маркелов, осматриваясь. Фашисты
все попрятались, на  улице горели две машины, метрах в пятидесяти на привязи
металась лошадь. Не  чувствуя  в  спешке  боли, летчик  добежал до коновязи,
вскочил  в  седло и  рванулся  в  поле. Вслед  раздались автоматные очереди,
лошадь споткнулась, и Маркелов кубарем полетел через ее  голову. На счастье,
рядом оказались  заросли кукурузы, он ползком добрался до них. А над головой
гудели  краснозвездные  штурмовики,  они   словно  прикрывали  отход  своего
побратима. Потом собрались  "на змейке" и бреющим  ушли на восток. Наступила
тишина. Летчик забрался в  глубь кукурузного  поля  и прислушался. По дороге
возобновился  поток   машин,   раздавались   немецкие   команды,  перебранка
водителей. Все тело ломило, боль от ожогов становилась нетерпимой,  хотелось
кричать, но  он только  крепче  сцепил  зубы. Постепенно  нервное напряжение
спало, и незаметно для  себя  он уснул. Проснулся от сильного озноба, зуб на
зуб  не попадал.  На  востоке загоралась  заря. Жаль - потерял  ночь.  Решил
двигаться навстречу  фронту.  Пока  выбрался из  кукурузы, немного согрелся.
Залег в  бурьяне  рядом с дорогой и стал наблюдать. Прошло несколько машин с
артиллерией,  послышался  топот  ног.  В  одежде   людей  показалось  что-то
знакомое, но боялся ошибиться. И вдруг русский голос:
 - Лейтенанта Егорова к комбату!
 Летчик поднялся и пошагываясь вышел на дорогу...
 Через два дня Маркелов был на своем аэродроме. Но  нашего полка там  не
было,   он  перебазировался.  Оставалось  несколько  человек   из  батальона
обслуживания. С ними он нашел полк.
 - Вот так все и было, - закончил Николай рассказ  о  своей "одиссее". -
Теперь снова летаю...
 В  волосах двадцатитрехлетнего летчика я  приметил  седину, карие глаза
смотрели задумчиво и строго. Казалось, в них отражается отблеск виденного им
пожара. Закончив рассказ, Маркелов задумался, очевидно, вспоминал пережитое.
После побега из плена лейтенант Маркелов воевал с какой-то особой злостью, в
боях проявлял отчаянную  храбрость, атаковал противника смело  и решительно,
Число его боевых вылетов подходило уже к сотне. Сотый, юбилейный,  вылет был
одним из самых трудных. Состоялся  он в Крыму весной 1944 года,  о нем я еще
расскажу.
 Я  находился в  родном полку уже  неделю.  Все  ждал решения  командира
дивизии о  моем назначении.  Командование полка  старалось уверить меня, что
сумеет  договориться  с полковником  Чумаченко.  Но команда из штаба дивизии
оказалась  прямо-таки  для  военной поры  неожиданной:  старшего  лейтенанта
Пальмова направить в Дом отдыха! Готовится второй штурм вражеской обороны на
реке Молочная, в полку на счету каждый летчик - и вдруг Дом отдыха!
 Вскоре  я  понял,  чьих это  рук дело.  "Доктор Карло", первый узнал  о
телеграмме и откровенно обрадовался ей.
 - Нэ думай, дарагой, отказаться,  -  предупреждал Миколаишвили.  -  Все
равно  лэтать нэлзя! Рана  заживьот - тогда  можно. Война длинная,  хватит и
тэбэ.
 Подполковник  Смыков,  стоило лишь  мне  усомниться  в целесообразности
отдыха в такое время, сразу перебил:
 -  Приказ  ясен?  Выполняй.  Отдых  -  не  безделье,  а  восстановление
здоровья. Оно - тоже казенное имущество.
 Пришлось отбыть  в  Таганрог, где размещался дом  отдыха 8-й  воздушной
армии,  для ремонта  "казенного имущества".  Там  мы узнали об  освобождении
столицы Украины города Киева. Быстро пролетели дни отдыха и лечения. Здесь я
услышал  историю о двух  летчиках-истребителях, которые  по  ошибке  сели на
вражеский аэродром. Когда заметили просчет, было  поздно, они  были окружены
фашистами.  Летчики  отстреливались  до  последнего патрона, затем  подожгли
самолеты  и  погибли, но не  сдались в  плен. Свой  полк  я  догнал  уже  за
Мелитополем. Капитан Миколаишвили встретил меня сияющей улыбкой:
 - Вижу - харашо отдохнул. Давай смотреть  рана. После осмотра  довольно
сказал: - Еще неделька, и можно лэтать...
 Стоял   конец  ноября,   готовился   удар  по   фашистской  обороне  на
Никопольском плацдарме. Штурман полка  Герой Советского Союза  майор Лобанов
сделал  со мной несколько тренировочных полетов на "спарке" и дал "добро" на
включение  в  состав боевой группы. Перед этим  вылетом  я  волновался,  как
новичок.  И  не  удивительно.  Ведь почти  четыре месяца  не был  над линией
фронта, не чувствовал в груди того холодка, который ощущаешь,  когда  видишь
летящую навстречу трассу огня. Все это время  самой  страшной опасностью для
меня была толстая игла в руках медсестры. Как и положено в авиации, в первый
вылет после перерыва я шел ведомым.  Ведущим у меня был Александр Карпов. Он
ободряюще говорил:
 - Держись, Вася, моего хвоста, а все остальное - по старой методе.
 Стояла   хмурая  осенняя  погода,  десятибалльная  белесая   облачность
прижимала  нас  к земле. Еле  просматривался  мутный горизонт,  а под крылом
белела припорошенная снегом запорожская степь. Карпов  вел группу  уверенно,
сразу чувствовалось - летчик с хорошим опытом. Ведь он все эти четыре месяца
был в боях  и обогнал меня  в количестве вылетов, которое уже приближалось к
сотне.  Слева  показался поселок Новорубановка.  Где-то  рядом  -  фронтовая
полоса. Заметно нарастает волнение, в первом боевом вылете я чувствовал себя
спокойнее.
 Присматриваюсь  к  земле: что  там?  В  кабине  самолета,  заполненного
моторным гулом, звуков боя не слышно. О ходе его можно судить лишь по следам
огня да по видимым разрывам и воронкам. Карпов тоже смотрит на землю,  водит
головой  то  влево,  то вправо -  ищет  цель.  Вот вырисовываются  очертания
траншей.  Ага, это  линия фронта. Но  почему  не  стреляют  зенитки?  Иногда
прямо-таки хочется,  чтобы они  заявили о  себе.  Ну вот и напросился: слева
брызнула трасса красных шаров.  Делаю небольшой маневр и  следом  за ведущим
иду в атаку. Теперь огненные трассы мелькают слева и справа. Фашисты создали
на  участке  своей  обороны под  Новорубановкой  плотное  огневое прикрытие.
Наземным войскам трудно без помощи  авиации сломать  этот узел.  Штурмуем на
малой, двухсотметровой высоте, под яростным  зенитным огнем. Сброшены бомбы,
выпущены  реактивные снаряды. Делаю разворот  за ведущим.  И в  этот  момент
слышу  звонкий  удар  по  броне.  Мотор  словно  поперхнулся  и остановился.
Попытался  снова запустить -  бесполезно.  Нельзя  терять  ни секунды,  надо
садиться.  Хорошо, что  близко  линия  фронта.  Благополучно сел  на окраине
поселка.
 Вместе с воздушным стрелком к ночи добрались  в полк. Больно от досады,
надо же: первый вылет - и подбит! Что это - невезение или разучился воевать?
Конечно, немного найдется летчиков-штурмовиков, которые не  были подбиты, не
садились  на вынужденную, не имели десятки пробоин. Но  это слабое утешение.
Вновь и вновь,  прижавшись к борту попутной  машины,  анализирую вылет.  Все
вроде делал правильно: и маневрировал, и атаковал решительно. Стоп! Может, в
этой излишней решительности и  причины? Ведь когда идешь на цель, стараешься
не обращать внимание на встречный огонь.
 Иначе как  же воевать? Беречь себя? Нет, что-то надо делать, иначе и до
большой беды недалеко. Друзья в полку встретили меня сочувственно.  Особенно
сокрушался  Карпов.  Степан  Иванович  Лобанов,  на  выгоревшей  гимнастерке
которого выделялась звезда Героя Советского Союза, пытался ободрить шуткой:
 - Не падай духом! За подбитого двух неподбитых дают!
 - Где? - горько улыбнулся в ответ я.
 - На фронте, конечно. А вообще, учти и помни: зенитка среднего калибра,
как правило, лупит в белый свет, ведет в основном заградительный огонь. Даже
когда огонь прицельный,  больше всего опасен первый залп. Поэтому маневрируй
и тогда, когда еще не видишь  шапок разрывов. "Эрликонов" берегись, ведь они
стреляют по трассе, тут нужен резкий маневр.  А  во всех остальных  случаях,
как говорил мой инструктор в училище, - "леагируй и поддерживай".
 Штурман  полка  майор  Лобанов  стал  Героем  Советского  Союза  еще  в
сталинградских боях, у него большой  опыт боевых  вылетов. Он тоже, конечно,
был подбит,  привозил и  дыры в самолете.  Но не  падал духом,  что и другим
советовал.
 На опустевшей стоянке меня встретил механик Петр Александров. Хоть он и
утешал меня, но, чувствую, расстроен не меньше. Тому, кто не готовил самолет
к полету, кто не прощупал на нем каждый болт и каждую гаечку, трудно понять,
как человек привыкает к своей машине, как любит и знает ее. На войне самолет
- не просто боевая техника. Это участник боев, от которого зависит не только
жизнь летчика,  но  и  результаты  боя.  Самый смелый  и  умелый летчик  без
хорошего  самолета значит  не  так  уж  много.  Поэтому  к  своим  "илам" мы
относились почти  как  к живым существам,  у каждого из них  свой характер и
свой норов.
 В   том   памятном   июльском   полковом   вылете   я   участвовал   на
"тридцатьдевятке".  Тогда  почти весь полк привез отметины, а на моей машине
не было  ни  царапины. Сейчас "тридцатьдевятка" лежала  на переднем  крае. И
механик уже интересовался повреждениями, думал о том, как  быстрее доставить
ее на ремонт, ввести в строй.  В пору осенней распутицы дело  это  не только
хлопотное, но и трудное. Однако механики и техники не считались с этим.
 - Ничего, товарищ  старший  лейтенант,  скоро  "тридцатьдевятка"  будет
снова на стоянке, - говорил Александров.
 И я верил ему.
 В начале декабря вместо больших групп мы чаще летали парами и звеньями.
Погода ухудшалась, все гуще становились туманы, все ниже снежная облачность.
А  летать  надо,  наземные  войска,   несмотря  на  слякотную  погоду,  вели
ожесточенные бои.  После разбора с летчиками очередного вылета  подполковник
Смыков сказал:
 - Все свободны, старшего лейтенанта Пальмова прошу задержаться.
 Когда летчики ушли, Георгий Михайлович сообщил мне:
 - Я подписал приказ - принимай первую эскадрилью.
 Новость меня  не  обрадовала.  Конечно,  пора определять свое  место  в
боевом строю. К тому времени полковник Чумаченко согласился оставить меня  в
полку, по первую эскадрилью я принимать не хотел.
 -  Объясни,  -   нахмурился   Смыков.   Его   чуть  сутуловатая  фигура
выжидательно вытянулась. - Объясни...
 - Товарищ  командир, я оставил эскадрилью четыре месяца тому назад. Все
это  время командовал ею Карпов.  Вы сами знаете  - эскадрилья воюет хорошо,
Карпов справляется  со своими  обязанностями. Стоит ли менять  командиров? А
мне работа, думаю, найдется.
 Смыков задумался, для него мой отказ был неожиданностью.
 - Но ведь приказ подписан... - начал было он.
 - Как командир, вы можете его и отменить, - не отступал я.
 - Ладно, подумай еще. И я подумаю.
 Через  час  меня  разыскал  замполит  майор Поваляев.  Поинтересовался,
почему не хочу принимать первую эскадрилью.  Я повторил свои доводы. Алексей
Иванович задумался. Затем неожиданно поддержал меня:
 - О вреде частой смены командиров я с тобой согласен.
 Через  два дня подполковник Смыков объявил:  решением командира дивизии
старший  лейтенант  Пальмов  назначается  штурманом   соседнего  полка.   На
штурманскую работу я был согласен, но... Очень не  хотелось расставаться  со
своим полком. Фронтовикам особенно  понятно чувство единой боевой семьи. При
всех обстоятельствах они старались возвратиться в родной полк. Я тоже рвался
сюда. Конечно,  прошло бы время, и новая часть тоже стала бы для меня родным
коллективом. Однако,  как говорится,  самая крепкая - первая  любовь.  Одним
словом, на душе  было грустно. Наутро, собрав немудреные  пожитки, пришел на
командный пункт к  командиру  полка проститься. А  он  все  тянет  и  тянет,
куда-то звонит, что-то согласовывает. Потом  вызвал  меня и командира второй
эскадрильи Мартынова. Без лишних предисловий объявил:
 - Капитан Мартынов назначен штурманом 807-го полка, старшему лейтенанту
Пальмову принять вторую эскадрилью.
 На лице Смыкова, до сих  пор хранившем официальное выражение, мелькнула
довольная улыбка.
 - Теперь доволен?
 - Да! - поспешил я.
 - Иван Иванович тоже, видимо, не в обиде?
 - Кто же при повышении обижается? - ответил Мартынов.
 - Вот и добро! Итак - за работу.  Командиром первой эскадрильи  остался
мой  друг  и  боевой  заместитель   Александр  Карпов,  его  помощником   по
технической части, как и раньше, был Гурий Кононович Савичев.

 ШТУРМОВИКИ НАД ДНЕПРОМ

 Прорвав укрепление  на реке  Молочная,  войска  4-го Украинского франта
вышли к Перекопу и освободили Левобережную Украину в низовьях Днепра. Лишь в
излучине реки у Никополя  противнику удалось удержать  на левом берегу  реки
плацдарм глубиной до  тридцати и по фронту сто пятнадцать километров. Отсюда
фашистские  войска  угрожали  отсечь  наш фронт, нацеленный  на  Крым.  Удар
намечался  по  кратчайшей прямой  - на  Мелитополь.  Кровопролитные  бои  за
плацдарм шли с ноября сорок третьего по февраль сорок четвертого года.
 Наши  войска пытались  прорвать вражескую  оборону то на левом,  то  на
правом фланге,  то  по центру плацдарма.  Четко  взаимодействуя,  штурмовики
вслед за артподготовкой наносили  удары по заданным целям. Однако ожидаемого
результата не было. Мы обратили внимание -  в  первом вылете зенитный  огонь
противника  был,  как  правило,  относительно  слабый,  во  втором  же  и  в
последующих -  шквал огня. Примерно то же происходило и на земле, как  будто
сила вражеского огня  с  нашим  наступлением  нарастала.  Наши  войска несли
большие потери,  а  продвижение вперед было  ничтожное. Противник  оставался
неуязвим  и  успешно  отражая  атаки.  Чем  было  объяснить эту неуязвимость
вражеской  обороны? В  конце концов  мы эту загадку разгадали:  на плацдарме
гитлеровцы  соорудили несколько рядов траншей, соединенных ходами сообщения.
Лишь  только  мы  начинали артподготовку,  как  войска  противника из первых
траншей  отводились  вглубь.  Когда  же  нашу  артиллерию  сменяла  авиация,
гитлеровцы снова занимали первые траншеи.  Вот и получалось, что наша пехота
поднималась в атаку, а фашисты встречали ее свинцовым шквалом.
 По  центру  плацдарма  в районе  Каменки противник расположил резерв  -
танковую и зенитную дивизии,  которые  перебрасывались туда,  где начиналось
наше  наступление.  Танки  на  позициях  закапывались  в землю  и  тщательно
маскировались, отыскать их было трудно,  а поразить можно было только прямым
попаданием. Низкая облачность и ограниченная пригодность  полевых аэродромов
сдерживали использование  нашей авиации на  всю мощь. Действовали в основном
только   штурмовики:  вели  разведку,  штурмовку  и  бомбометание.  Из  всех
аэродромов корпуса лишь наш оказался самым пригодным для полетов. Были  дни,
когда из всей 8-й  воздушной армии в боевых  действиях участвовал только наш
806-й полк. Остальные не могли взлететь из-за распутицы.
 По утреннему заморозку, пока не оттаял  грунт, мы  подруливали самолеты
на самую площадку. Взлетали с  места: летчик, зажав тормоза, доводил обороты
мотора до полных, а механики всей эскадрильи  в  это  время  становились под
консоли плоскостей  и приподнимали  их,  чтобы  разгрузить стойки  шасси. По
сигналу летчика  они  отбегали в  стороны,  и самолет в фонтанах брызг,  как
глиссер,  начинал  разбег. Ведущий,  взлетев  первым,  ждал  над  аэродромом
остальных. Однако даже в таких условиях каждый летчик успевал сделать в день
один-два  вылета.  В  конце дня  мокрые и усталые механики еле  держались на
ногах, но лица их светились  сознанием честно исполненного долга. В полку по
этому поводу шутили, что наши самолеты взлетали прямо с рук.
 В середине  декабря  на два-три  дня подморозило,  и  сразу же началось
наступление наших  войск  на правом  фланге в  направлении  Днепровки.  Полк
получил задачу поддержать  наземные войска. Первый вылет прошел хорошо, хотя
штурмовать вражеские позиции приходилось в трудных  условиях.  Мешала все та
же низкая облачность и густые зенитные трассы, особенно яркие на темном фоне
зимнего неба. А из второго вылета не вернулось три экипажа. До сих пор помню
белый  пылающий  факел  самолета,  который вел летчик Николаев.  Вначале  он
пытался скользить, чтобы сорвать пламя, но самолет все больше разгорался, из
огня и дыма уже видны были только консоли крыльев. Штурмовик метеором  пошел
к  земле. Не вернулся и экипаж Саши Карпова.  После первого захода он ушел в
сторону своих войск, но на  аэродроме  не появился. Наступили ранние  зимние
сумерки,  впереди была долгая ночь.  Все  наши запросы наземных войск ничего
утешительного  не дали. Я  не находил себе места. Мы  с Карповым по-прежнему
жили  на одной  квартире. С аэродрома  всегда возвращались вместе. А сегодня
после  вялого, молчаливого ужина  я одиноко брел по улочке небольшого хутора
Ситкули,  возле  которого стоял наш аэродром. Наша  бойкая  молодая  хозяйка
Марийка встретила меня с тревогой в глазах:
 - А где Саша?
 - На аэродроме задержался, - ответил я как можно спокойнее.
 Но вижу - Марийка не поверила.  Набросила фуфайку и шмыгнула к соседям,
у которых жили офицеры по