лся ответ:
     - Соображать надо.
     По масштабу передвижения войск можно было догадаться,  что  здесь  идет
концентрация сил. Такие догадки  высказывали  многие,  но  это  были  только
догадки. Однако  с  каждым  днем  догадки  все  более  крепли,  вырастали  в
уверенность, что на нашем участке собирается кулак, который скоро стукнет по
немецкой обороне.
     Однажды проследовал  лыжный  батальон.  Лыжники  шли  рядом  с  дорогой
проворным размашистым шагом.
     Они были в белых  маскхалатах,  крепкие,  здоровые  -  в  плечах  косая
сажень. Как-то особенно ловко перекинутые через плечо автоматы напомнили мне
охотников из тайги.
     - Как идут, как ловко у них получается. Вот это подобрали! - восхищался
Соколов.
     - Откуда, братцы? - не выдержал Егоров.
     - Из Сибири. Красноярск знаете? Вот мы оттуда, бросил на ходу  один  из
лыжников.
     - Дело будет,- заключил Кузьмин. - Сибиряки пошли! Они под Москвой дали
немцам жизни. А теперь сюда идут.
     Мне было приятно слушать, когда так говорили о сибиряках,  -  ведь  они
мои земляки.
     А войска шли и шли.
     18 ноября к нам на аэродром приехал бригадный  комиссар  Рамазанов.  Он
приказал собрать летный состав в штабе.
     Убедившись, что никто из посторонних не сможет услышать  наш  разговор,
Рамазанов начал:
     - Товарищи летчики, пришел и на нашу улицу праздник. Завтра  наш  фронт
переходит в наступление.
     Общий вздох облегчения был ответом на эти слова.
     А Рамазанов немного помолчал, улыбнулся и продолжал:
     - Все мы ждали этого дня. Все. Ведь верно?
     - Верно, - ответили мы хором.
     - Вот и дождались. Теперь  дело  за  каждым  из  нас.  Ваш  полк  будет
прикрывать стрелковые дивизии правого крыла Донского фронта...
     Бригадный комиссар говорил не долго. Но какую бурю чувств поднял  он  в
душе каждого из нас! Слышались голоса:
     - Завтра долбанем!
     - Хорошо бы иметь новые самолеты.
     - Ничего, и на этих ударим.
     Поздно вечером  командир  полка  зачитал  приказ  о  завтрашних  боевых
действиях. Каждому было указано время вылета и место в боевом порядке.
     - Завтра, - говорил командир полка, - драться, как подобает  советскому
истребителю. Бомбардировщиков бить реактивными снарядами, из пушек  стрелять
с самых коротких дистанций. Кончатся патроны - таранить. Бить  врага  любыми
средствами, но чтобы ни одна его  бомба  не  упала  на  наши  войска.  После
окончания  патрулирования  отыскивать  отходящего   противника   на   земле,
штурмовать. На снежных полях он будет хорошо виден.
     Потом  мы  подробно  разобрали  типовые  варианты  воздушного   боя   с
вражескими бомбардировщиками, прикрытыми истребительной авиацией.
     Наступила ночь, темная, снежная. Не хотелось спать, но спать было надо.
     Рано утром, умывшись снегом и позавтракав, мы направились на  аэродром.
Было тихо, пожалуй, тише, чем обычно.  По-прежнему  мягкими  хлопьями  падал
снег. Механики возились у самолетов.
     Вдруг тишину расколол отдаленный орудийный выстрел. И не успело еще его
эхо раскатиться по окрестности, как на юго-западе все  загремело,  забухало,
загромыхало.
     - Началось!
     Настроение и до того приподнятое стало еще торжественнее. Наступаем!
     - Ура! Наступаем!
     Подходит время  вылета.  Но  что  за  погода?  Снег,  туман  -  никакой
видимости.
     - Вот так штука. Готовились, готовились и  что  же?  Праздник  без  нас
начинается.
     Вылет откладывается.  Настроение  омрачается,  но  каждый  думает,  что
просидим мы без дела самую малую  толику.  Не  может  быть,  чтобы  небесная
канцелярия устроила нам такую каверзу. С аэродрома никто не уходит,  летчики
дежурят около машин.
     Но погода действительно вздумала крепко пошутить с нами. В течение  дня
она оставалась без перемен.
     Опустился  вечер.  Разочарованными  молча  уходили  мы   с   аэродрома.
Артиллерийской канонады уже не было.
     Доносились лишь отдельные  орудийные  выстрелы  удаляющегося  наземного
боя. Получилось, что мы сегодня вроде наблюдателей.
     Раздавались голоса:
     - Люди воюют, а мы смотрим.
     - Эх, хоть бы завтра погодка установилась, наверстали бы упущенное!
     - Праздник на нашей улице без нас  начался,  как  бы  не  просидеть  до
шапочного разбора.
     Утром 20 ноября облачность немного приподнялась, туман рассеялся.  Полк
получил боевую задачу - штурмовать отходящего противника. Летать можно  было
отдельными парами: облачность сковывала маневрирование большой группы.
     Фашисты  отступали.  Летчики  штурмовали  преимущественно  дороги,   по
которым двигались большие колонны.
     Летали много,  и  не  было  случая,  чтобы  кто-либо  привозил  обратно
патроны: расстреливали все.
     За сутки пехота прошла более тридцати километров, а танки углубились до
семидесяти километров.  Зенитная  оборона  врага  была  дезорганизована.  Не
появлялись в воздухе немецкие истребители и бомбардировщики: большинство  их
было захвачено нашими танками на аэродромах. Мы наносили удар за ударом,  не
встречая при этом существенного сопротивления.
     Ужинали, как после большой  работы,  с  удовольствием,  делясь  друг  с
другом впечатлениями дня.
     Приятная усталость настраивала  зайти  и  посидеть  часок  -  другой  в
единственно теплой в этих домах  квартире.  В  ней  жила  эвакуированная  из
Ленинграда семья Череновых - мать, Вера Антоновна, и две ее дочери,  Леля  и
Наташа.  Пол  в  комнате  Череновых  был  чисто  вымыт,  в  буржуйке  весело
потрескивали дрова.
     Вера Антоновна обрадовалась нашему приходу. Она забросала нас вопросами
и стала корить за то, что не были вчера.
     - Им, мама, наверное, стыдно было. Они весь день  без  дела  просидели,
когда другие воевали, - вмешалась пятнадцатилетняя Леля.
     - Перестань, стрекоза, - вступилась за нас Наташа.
     Наташа была старше сестры и относилась к ней покровительственно.
     - На самом деле, стыдно было зайти, - поддержал Лелю Егоров.
     - А мы сильно напугались, когда начала артиллерия стрелять, -  говорила
Вера Антоновна. - Думали, немец в наступление пошел. Слава  богу,  ошиблись.
Ну, в добрый час. Значит, и вы его сегодня били. Хорошо, говорите,  били.  А
главное, что все дома.
     Разговор  незаметно  перешел  на  воспоминания  о  мирной  жизни.  Вера
Антоновна стала мечтать о возвращении в Ленинград.  Правда,  до  возвращения
домой было еще очень далеко, но все мы в это верили.
     Тем временем Мишутин,  уединившись  с  Наташей,  чтото  вдохновенно  ей
рассказывал. Судя по тому, как он,  очевидно,  незаметно  для  самого  себя,
пальцем правой  руки  нажимал  на  незримую  гашетку  пулемета,  можно  было
догадаться, что он говорит о сегодняшних штурмовках. Мы замечали, что Наташа
нравится Мишутину, хотя никого из нас он не посвящал в свои к ней чувства.
     Когда в лампе выгорел керосин и на полу отчетливее заиграли красноватые
огоньки буржуйки, вспомнили о позднем часе.
     Летчики пожимали руки хозяев.
     - Приходите завтра, - сказала Вера Антоновна. Я без вас  скучаю.  А  то
погоните фашистов на запад, улетите неожиданно, как и прилетели, а мы  опять
останемся одни.
     Эти слова сделали Мишутина грустным. Очевидно, его беспокоила  близость
разлуки с Наташей.
     - А что, если Наташу возьмут в наш полк? - сказал он  вдруг  по  дороге
домой. - Ведь в соседних полках есть девушки.
     Мы поняли товарища.
     - А ты с ней говорил об этом? - спросил Кузьмин.
     - Конечно, говорил, не с тобой же советовался, с  раздражением  ответил
Мишутин.
     -  Вы  лучше  договоритесь  на  послевоенную   встречу   где-нибудь   в
Ленинграде, - вмешался Вася Соколов.
     Ему не хотелось, чтобы товарищи неосторожными шутками задели Мишутина.
     Заговорили о другом - о прошедшем дне. А когда  в  нашем  "номере"  все
уснули, Мишутин повернулся ко мне  -  мы  лежали  рядом  -  и  с  предельной
откровенностью стал рассказывать мне всю свою жизнь. Говорил о  детстве,  об
учебе в ФЗУ, о работе на заводе, как учился в  аэроклубе,  о  Борисоглебском
летном училище и, наконец, о воине. И хотя я хорошо знал его боевые дела, он
подробно изложил мне все вплоть до сегодняшнего вечера.
     - Вот видишь, как все получается, - со вздохом закончил он. - Поговорил
с тобой, и на душе легче.
     - А Наташа? - осторожно спросил я.
     Он ничего не ответил. Потом, помолчав немного, тихо сказал: - Люблю ее.
     - Да, - сказал я тоже после некоторой паузы.  Дела,  дела.  И  война  и
любовь. Сложное, брат, дело жизнь.
     Мы замолчали.
     -  Ну,  давай  спать,  -  сказал  я,  повертываясь  на  другой  бок.  -
Холодновато у нас становится, значит, погода улучшается. Завтра опять  войны
по горло...

ТРОЕ ПРОТИВ ДЕВЯТИ
     Летчики шли на аэродром вереницей по узкой тропинке, скрипя  промерзшим
за ночь снегом. По полю, укатанному катками и гладилками, прохаживался новый
командир дивизии Немцевич. На хорошо сложенной его  фигуре  как-то  особенно
складно  сидело  авиационное  обмундирование,  а  черная  кубанка  придавала
командиру вид залихватского рубаки.
     - Эх, нашему бате саблю бы да на коня,  -  в  шутку  сказал  кто-то  из
летчиков.
     С первого дня Немцевича в дивизии все стали звать ласкательно Батей.  И
действительно, несмотря на всю его строгость, каждый из нас  находил  в  нем
родное, отцовское.
     - Как дела, орлы? - улыбаясь своей доброй открытой улыбкой, обратился к
нам комдив.
     -  Отличные,  -  наперебой  ответило   сразу   несколько   человек.   -
Совинформбюро сообщило, что  дела  нашего  и  Сталинградского  фронтов  идут
успешно, значит, и у нас в полку так же.
     - Так же, да не совсем. Мне  кажется,  аэродром  не  в  порядке.  Мороз
прихватил  верхний  слой,  а  под  ним  снег  рыхлый.   Взлетать   нужно   с
полуопущенным хвостом,  а  то  можно  и  скапотировать.  Сегодня  надо  быть
повнимательнее.  В  такую  погоду  можно  ожидать   налета   крупных   групп
бомбардировщиков противника на наши подвижные части.
     Побеседовав с нами еще некоторое время,  Немцевич  уехал  на  командный
пункт, а мы разошлись по своим самолетам.
     Механик доложил о выполненной работе и о готов ности машины  к  боевому
вылету.
     - Отлично вчера  штурмовали,  товарищ  командир,  -  улыбаясь,  говорит
стоящий здесь же Закиров.
     Он хочет услышать похвалу за безотказную работу  в  течение  вчерашнего
дня пушек и пулеметов.
     - Да, штурмовали хорошо. С твоей помощью.  Молодец,  Закиров,  -  хвалю
оружейника, отгадав его желание. - Пушки работали, как часы.
     Закиров еще больше расплылся в  улыбке.  Похвала  ему  приятна.  И  она
заслуженна. Закиров работает, не  считаясь  с  тем,  что  пальцы  на  морозе
прилипают к холодному металлу, к концу дня они почти не сгибаются.
     - Так будем стрелять - домой скоро можно ехать, прямо в  Казань.  Сынка
хочу видеть, - заключает он.
     Самолет подготовлен хорошо и стоит в ожидании сигнала.
     Долго ждать не пришлось. Вскоре к нам подъехал Немцевич.
     - Готов? - обратился он ко мне. -  Полетишь  с  Лавинским  и  Соколовым
сопровождать штурмовиков в район села Верхний Мамон, Цель  прикрыта  девятью
"мессершмиттами". Силы не равны, но вы не должны дать "илов" в обиду,  чтобы
ни один не был сбит. Отвечаете головой. Ясно?
     - Ясно, товарищ командир дивизии.
     В уме непроизвольно возникла картина боя  трех  против  девяти.  Собрал
товарищей, передал им задачу, поставленную Немцевичем,  и  потребовал  вести
бой дружно, не отрываться от группы.
     Над командным пунктом штурмовиков взвилась зеленая ракета.  Ровный  шум
дюжины моторов заполнил все вокруг. С рокотом начали взлетать  бронированные
"илы", груженные осколочными бомбами. За ними, оставляя шлейф снежной  пыли,
поднимались истребители. Лишь бы вовремя заметить "мессеров", большего в тот
момент я не хотел. Самое главное, чтобы не было внезапной атаки.
     Впереди показалась излучина скованного льдом  Дона,  Она  была  подобна
белой ленте, которую окаймляла темная канва прибрежных кустарников. И  почти
одновременно немного западнее, чуть выше горизонта, появилось девять  темных
точек: фашистские истребители. Они шли на небольшой высоте двумя ярусами.
     Наши самолеты, покрашенные белой краской, были заметны на фоне голубого
неба. "Начинается", - подумал я.
     Но противник не заметил нашу  группу:  вероятно,  мешали  лучи  солнца.
Немцы продолжали полет на пересекающихся курсах.
     Вот и цель - огромная колонна  пехоты,  автомашин,  повозок.  Несколько
секунд - и штурмовики пройдутся по ней. Решаю подняться  до  верхнего  яруса
истребителей противника, чтобы лишить его преимущества в высоте.
     Ведущий штурмовик ринулся в пикирование, за ним последовали  остальные.
Но и "мессершмитты" уже заметили их и пошли в атаку. Тройкой против  девятки
мы приняли лобовой удар, выпустив длинные заградительные очереди.  Противник
был отвлечен от атаки по нашим "илам". По принятым  боевым  порядкам  немцев
можно было понять, что они решили  сначала  вести  бой  с  истребителями  и,
разделавшись с ними, ударить по штурмовикам. На каждого из нас бросилось  по
три "мессера".
     Тем  временем  штурмовики   сделали   один   заход,   другой,   третий.
Основательно потрепав колонну, они  стали  строиться  в  змейку,  чтобы  при
отходе  на  свою  территорию  увеличить  обороноспособность   от   нападения
вражеских истребителей.
     Два "мессершмитта" решили атаковать замыкающего "ильюшина". Я переложил
свой самолет в левый крен и с разворота ввел в  крутое  пикирование.  Машина
стремительно набирала скорость, стрелка подходила  к  красной  черте.  Вдруг
резкий металлический удар по крылу, и, помимо моей  воли,  самолет  вошел  в
правое  вращение.  Замечаю,  что  на  правой  плоскости  зияет  пробоина  от
зенитного снаряда, та самая  пробоина,  что  была  получена  еще  в  осенних
вылетах на Острогожск.
     Дюралевая заплата,  прикрывавшая  эту  пробоину,  не  выдержала  напора
сильного встречного потока воздуха.
     Инстинктивно  даю  рули  на  вывод.  Виток,  другой  и,  чуть-чуть   не
коснувшись земли, вывожу почти неуправляемую машину. "Эх, дорогой слесарь, -
вспоминаю я мастера-усача, - в чем-то ты не доглядел". В таком положении  от
одной короткой  очереди  врага  самолет  превратится  в  факел.  К  счастью,
"мессершмитты", совершив последнюю атаку, повернули на запад.
     Впереди  меня  планировал  подбитый  "ильюшин".  Вся  группа   уходила,
прикрытая истребителем Соколова.
     А где же Лавинский? Он исчез в первые же секунды боя.
     Иду на посадку с ходу. Самолет, качнувшись на  правое  крыло,  уверенно
бежит по укатанной дорожке.
     Сели все, за исключением Лавинского.
     - Как ты думаешь, - спросил меня Гудим, - ничего не могло  случиться  с
мотором?
     Мне показалось, что он переживает за происшедшее с моей машиной и хочет
рассеять кажущееся ему недоверие летчиков.
     - А ты что, Борис Петрович, не доверяешь своим механикам?  -  спрашиваю
его в вою очередь.
     - Я-то доверяю, но видишь, что получилось  с  твоей  машиной.  Выходит,
человек выдержал, а машина,  подготовленная  нашими  руками,  не  выдержала.
Механику твоему от меня достанется, запомнит он сегодняшнее число.
     - Подожди, Борис, ты не прав. В том, что  оторвалась  заплата,  виноват
тот, кто принимал работу от слесаря. А это значит -  ты.  Никогда  не  ругай
человека, если он сам глубоко переживает происшедшее. Ты думаешь,  Васильеву
сейчас легко видеть машину в таком  состоянии?  И  потом  -  если  бы  я  не
превысил скорости, машина бы выдержала. А за самолет Лавинского не бойся,  я
убежден, что он был исправен.
     Утром от наземных войск пришли  документы  и  описание  воздушного  боя
Лавинского. Пехотинцы писали: "Солдаты и командиры с волнением наблюдали  за
воздушным боем одного советского истребителя с парой фашистских. Бой перешел
на малую высоту, и солдаты открыли огонь из пехотного оружия  по  воздушному
противнику.  Казалось,  положение  советского  летчика  улучшилось,  но  тут
подошли еще два "мессершмитта". Длинные очереди авиационных  пушек  одна  за
другой накрывали истребитель, и, перевернувшись, самолет врезался в землю".
     Так погиб Лавинский. Он с первой же секунды боя  оторвался  от  группы.
Растерялся? Не выдержали нервы? Очевидно, и то и другое. Но, оставшись один,
он сам лишил себя поддержки товарищей.
     На этом печальном случае мы учили молодых летчиков всегда помнить закон
войскового братства: сам погибай, а товарища выручай.  Вместе  -  мы  сжатый
кулак, который может крепко стукнуть врага,  а  поодиночке  пальцы,  которые
легче отрубить.

НАД БУТУРЛИНОВКОЙ
     К половине декабря вражеская авиация перенесла часть  своих  усилий  на
наши железные дороги, чтобы  воспрепятствовать  подходу  резервов.  Особенно
активничала она на направлении среднего течения Дона, где  советские  войска
развивали новую наступательную операцию.
     Мы  перебазировались  в  Бутурлиновку.  Летали  много,   но   боев   не
завязывали,  и  не  по  своей  вине.  Фашисты  избегали  открытого  боя.  Их
истребители в основном действовали методом "охоты",  а  бомбардировщики,  за
видя нас еще издали, уходили на свою территорию.
     Но однажды, это было 28 декабря,  посты  ВНОС  (воздушного  наблюдения,
оповещения и связи) передали на командный пункт полка о  приближении  группы
"юнкерсов" к станции  Бутурлиновка,  где  производилась  разгрузка  наземных
войск.
     - Нужно успеть набрать высоту и  перехватить  бомбардировщиков  еще  на
подходе к станции, иначе может произойти серьезная катастрофа!  -  сказал  я
Кузьмину, выбегая из командного пункта.
     Через две минуты мы уже сидели в кабинах, а еще  через  минуту  были  в
воздухе.
     Ищем врага. Он показался с востока.  Немцы  хитрили,  таким  путем  они
хотели усыпить нашу бдительность.
     Газ дан полный, но скорость нарастает слабо. Расстояние  до  противника
сокращается нетерпимо  медленно.  Бутурлиновка,  кажется,  висит  у  нас  на
хвосте.
     Даю форсаж, использую максимальную мощность двигателя;  его  теперь  не
жаль. Да и что  жалеть,  если  еще  утром  вместе  с  Кузьминым  дали  слово
комиссару, что в случае необходимости пойдем на таран.
     - Проклятые "харрикейны", - в сотый раз  ругаю  их.  -  Сейчас  бы  нам
"яков", показали бы фашистам дорогу на тот свет.
     А "юнкерсы" идут. Одна минута - и бомбы полетят в цель. От  этой  мысли
выступает  холодный  пот.  Что  делать?  Решаю  выпустить  залп   реактивных
снарядов.
     Пулеметный огонь на такой дистанции малоэффективен.
     Огненные трассы рванулись к самолетам врага. В то же мгновение  ведущий
"юнкерс", а за ним и остальные перешли в пикирование... на стоящий в  тупике
порожняк.
     Бомбы рвались далеко от станции.
     Гитлеровцы взяли курс на запад. Теперь им было легче - летели без бомб.
     Что ж, так  их  и  отпустим?  Припав  к  прицелу,  не  спуская  глаз  с
замыкающего, постепенно нагоняю его.
     Дистанция открытия огня. Еще сто метров и... огонь.
     Очередь, другая, третья. Из "юнкерса" вырвался черный клубок  дыма,  но
почти сразу же растаял. Трудно было понять: то ли летчик  мгновенно  потушил
начинавшийся пожар, то ли его совсем не было,  а  черный  дым  получился  от
обогащенной смеси в результате резкой  подачи  газа.  Отлично  вижу  разрывы
двадцатимиллиметровых снарядов на крыльях и  фюзеляже  бомбардировщика;  мои
очереди достигают цели, но бомбардировщик продолжает лететь. Что за  оказия?
Неуязвимый, что  ли?  Еще  очередь!  "Юнкерс"  начал  заметно  отставать  и,
наконец, пошел с принижением.
     Выбираю другого - правого ведомого. Дистанция не превышает ста  метров.
Жму на гашетку, но пулеметы захлебнулись,  не  дав  даже  половины  короткой
очереди.  Патроны  все...  Решаю  идти  на  таран.  От   непрерывного   огня
фашистского   стрелка   прикрываюсь   стабилизатором    "юнкерса",увеличи