я связи во время боя...
   Так  крепко были стиснуты зубы,  зажавшие концы кабеля,  что пришлось
обрезать провод  в  углах  окоченевшего рта.  Иначе  не  освободить было
человека,  который и после смерти стойко нес службу связи.  И все вокруг
молчали,  стиснув зубы от  боли,  пронявшей сердце,  как умеют молчать в
горе русские люди, как молчат они, если попадают, обессиленные от ран, в
лапы  "мертвоголовых",-  наши люди,  у  которых никакой мукой,  никакими
пытками не разжать стиснутых зубов,  не вырвать ни слова,  ни стона,  ни
закушенного провода.

        "ПРИМЕЧАНИЯ"
   Рассказ написан в начале войны и посвящен памяти сержанта Новикова, о
подвиге которого говорилось в  одном  из  фронтовых сообщений той  поры.
Тогда же рассказ был передан по радио и  напечатан в  сборнике рассказов
Льва  Кассиля,  изданном в  1942  году  в  библиотеке журнала  "Огонек".
Сборник так и назывался - "Линия связи".

        "ЗЕЛЕНАЯ ВЕТОЧКА"
                                                                С. Л. С.
   На  Западном фронте  мне  пришлось некоторое время  жить  в  землянке
техника-интенданта Тарасникова.  Он  работал в  оперативной части  штаба
гвардейской бригады.  Тут  же,  в  землянке,  помещалась его канцелярия.
Трехлинейная лампешка освещала низкий сруб. Пахло свежим тесом, земляной
сыростью  и  сургучом.  Сам  Тарасников,  невысокий,  болезненного  вида
молодой человек со  смешными рыжими усиками и  желтым,  обкуренным ртом,
встретил меня вежливо, но не слишком приветливо.
   -  Устроитесь вот тут,-  сказал он мне,  указывая на топчан и  тотчас
снова  склоняясь над  своими  бумагами.-  Сейчас вам  подстелят палатку.
Надеюсь, моя контора вас не стеснит? Ну и вы, рассчитываю, тоже особенно
мешать нам не будете. Условимся так. Присаживайтесь пока.
   И я стал жить в подземной канцелярии Тарасникова.
   Это  был  очень  беспокойный,   необычайно  дотошный  и   придирчивый
работяга.  Целые дни он надписывал и  заклеивал пакеты,  припечатывал их
сургучом,  согретым над лампой,  рассылал какие-то  донесения,  принимал
бумаги,   перечерчивал  карты,  стучал  одним  пальцем  на  заржавленной
машинке,  тщательно выбивая каждую букву. По вечерам его мучили приступы
лихорадки,   он  глотал  акрихин,  но  лечь  в  госпиталь  категорически
отказывался:
   - Что вы,  что вы!  Куда же я уйду?  Да тут все дело без меня станет!
Все на мне и держится.  На день мне уйти - так потом год не распутаешься
тут...
   Поздно ночью,  вернувшись с переднего края обороны,  засыпая на своем
топчане,  я  все еще видел за столом усталое и бледное лицо Тарасникова,
освещенное огнем лампы,  деликатно, ради меня, приспущенным, и укутанное
табачным туманом.  От глиняной печурки,  сложенной в  углу,  шел горячий
чад.  Усталые глаза Тарасникова слезились, но он продолжал надписывать и
заклеивать пакеты.  Потом  он  вызывал  связного,  который  дожидался за
плащ-палаткой,  повешенной у входа в нашу землянку, и я слышал следующий
разговор.
   - Кто из пятого батальона? - спрашивал Тарасников.
   - Я из пятого батальона,- отвечал связной.
   - Примите пакет...  Вот.  Возьмите его в руки.  Так. Видите, написано
здесь:  "Срочно".  Следовательно,  доставить немедленно.  Вручить  лично
командиру. Понятно? Не будет командира - передадите комиссару. Комиссара
не будет - разыщите. Больше никому не передавать. Ясно? Повторите.
   - Доставить пакет срочно,- как на уроке, однотонно повторял связной.-
Лично командиру, если не будет - комиссару, если не будет - отыскать.
   - Правильно. В чем понесете пакет?
   - Да уж обыкновенно... Вот тут, в кармане.
   -  Покажите ваш карман.-  И  Тарасников подходил к высокому связному,
становился на  цыпочки,  просовывал руку  под  плащ-палатку,  за  пазуху
шинели, и проверял, нет ли прорех в кармане.
   - Так, в порядке. Теперь учтите: пакет секретный. Следовательно, если
попадетесь противнику, что будете делать?
   - Да что вы, товарищ техник-интендант, зачем же я буду попадаться!
   -  Попадаться незачем,  совершенно верно,  но  я  вас спрашиваю:  что
будете делать, если попадетесь?
   - Да я сроду никогда не попадусь...
   - А я вас спрашиваю,  если?  Так вот,  слушайте.  Если что, опасность
какая,  так содержимое съешьте,  не читая.  Конверт разорвать и бросить.
Ясно? Повторите.
   -  В случае опасности конверт разорвать и бросить,  а что посередке -
съесть.
   - Правильно. Через сколько времени вручите пакет?
   - Да тут минут сорок и идти всего.
   - Точнее прошу.
   - Да так,  товарищ техник-интендант,  я считаю,  не больше пятидесяти
минут пройду.
   - Точнее.
   - Да через час-то уж наверняка доставлю.
   -  Так.  Заметьте время.-  Тарасников щелкал огромными кондукторскими
часами.-  Сейчас  двадцать три  пятьдесят.  Значит,  обязаны  вручить не
позднее ноль пятьдесят минут. Ясно? Можете идти.
   И  этот  диалог  повторялся с  каждым  посыльным,  с  каждым связным.
Покончив со  всеми пакетами,  Тарасников укладывался.  Но  и  во  сне он
продолжал учить связных,  обижался на кого-то,  и часто ночью меня будил
его громкий суховатый, отрывистый голос:
   - Как стоите? Вы куда пришли? Это вам не парикмахерская, а канцелярия
штаба! - четко говорил он во сне.
   -  Почему вошли,  не  доложившись?  Выйдите и  войдите еще раз.  Пора
научиться порядку.  Так. Погодите. Видите, человек ест? Можете обождать,
у вас не срочный пакет.  Дайте человеку поесть...  Распишитесь...  Время
отправления... Можете идти. Вы свободны...
   Я тормошил его, пытаясь разбудить. Он вскакивал, смотрел на меня мало
осмысленным взглядом и, снова повалившись на койку, прикрывшись шинелью,
мгновенно погружался в  свои  штабные  сны.  И  опять  принимался быстро
говорить.
   Все  это  было не  очень приятно.  И  я  уже  подумывал,  как бы  мне
перебраться в  другую землянку.  Но однажды вечером,  когда я вернулся в
нашу халупку, основательно промокнув под дождем, и сел на корточки перед
печкой,  чтобы растопить ее,  Тарасников встал из-за стола и  подошел ко
мне.
   -  Тут,  значит,  получается так,-  сказал он несколько виновато.- Я,
видите  ли,  решил  временно  не  топить  печки.  Давайте  деньков  пять
воздержимся. А то, знаете, печка угар дает, и это, видимо, отражается на
ее росте... Плохо на нее воздействует.
   Я, ничего не понимая, смотрел на Тарасникова:
   - На чьем росте? На росте печки?
   -  При  чем  же  тут  печка?  -  обиделся Тарасников.-  Я,  по-моему,
выражаюсь достаточно ясно. Этот самый чад, он, видно, плохо действует...
Она совсем расти перестала.
   - Да кто расти перестал?
   - А вы что же, до сих пор не обратили внимания? - уставившись на меня
с  негодованием,  закричал Тарасников.- А это что?  Не видите?  - И он с
внезапной  нежностью  поглядел  на   низкий  бревенчатый  потолок  нашей
землянки.
   Я привстал, поднял лампу и увидел, что толстый кругляш вяза в потолке
пустил зеленый росток.  Бледненький и нежный,  с зыбкими листочками,  он
протянулся под потолок.  В двух местах его поддерживали белые тесемочки,
приколотые кнопками к потолочине.
   - Понимаете?  - заговорил Тарасников.- Все время росла. Такая славная
веточка вымахнула.  А тут стали мы с вами топить часто,  а ей, видно, не
нравится.   Я  вот  тут  зарубочки  делал  на  бревне,  и  даты  у  меня
проставлены.   Видите,  как  сперва  быстро  росла.  Иной  день  по  два
сантиметра вытягивала. Даю вам честное благородное слово! А как стали мы
с вами чадить тут,  вот уже три дня не наблюдаю роста. Так ей и захиреть
недолго.   Давайте  уж   воздержимся.   И   курить  бы   надо  поменьше.
Стебелечек-то  нежненький,   на  него  все  влияет.   А  меня,   знаете,
интересует:  доберется он до выхода?  А?  Ведь так,  чертенок, и тянется
поближе к воздуху, где солнце, чует из-под земли.
   И  мы легли спать в  нетопленной,  сырой землянке.  На другой день я,
чтобы снискать расположение Тарасникова,  сам уже заговорил с  ним о его
веточке.
   - Ну как,- спросил я, сбрасывая с себя мокрую плащ-палатку,- растет?
   Тарасников выскочил из-за стола,  посмотрел мне внимательно в  глаза,
желая проверить,  не  смеюсь ли я  над ним,  но,  увидев,  что я  говорю
серьезно,  с  тихим восторгом поднял лампу,  отвел ее чуточку в сторону,
чтобы не закоптить свою веточку, и почти шепотом сообщил мне:
   -  Представьте себе,  почти на  полтора сантиметра вытянулась.  Я  же
говорил, топить не надо. Просто удивительное это явление природы!..
   Ночью   немцы   обрушили   на    наше    расположение   массированный
артиллерийский  огонь.   Я   проснулся  от   грохота  близких  разрывов,
выплевывая землю, которая от сотрясения обильно посыпалась на нас сквозь
бревенчатый потолок.  Тарасников тоже  проснулся и  зажег лампочку.  Все
ухало,  дрожало и  тряслось вокруг нас.  Тарасников поставил лампочку на
середину стола, откинулся на койке, заложив руки за голову:
   - Я так думаю,  что большой опасности нет.  Не повредит ее?  Конечно,
сотрясение,  но  тут  над  нами  три  наката.  Разве  уж  только  прямое
попадание. А я ее, видите, подвязал. Словно предчувствовал...
   Я с интересом поглядел на него.
   Он  лежал,  запрокинув голову на  подложенные за  затылок руки,  и  с
нежной  заботой  смотрел  на  зеленый слабенький росточек,  вившийся под
потолком. Он просто забыл, видимо, о том, что снаряд может обрушиться на
нас  самих,  разорваться в  землянке,  похоронить нас заживо под землей.
Нет,  он  думал  только  о  бледной  зеленой веточке,  протянувшейся под
потолком нашей халупы. Только за нее беспокоился он.
   И  часто теперь,  когда я  встречаю на фронте и в тылу взыскательных,
очень занятых,  суховатых на  первый взгляд,  малоприветливых как  будто
людей, я вспоминаю техника-интенданта Тарасникова и его зеленую веточку.
Пусть  грохочет  огонь  над  головой,  пусть  промозглая  сырость  земли
проникает в самые кости,  все равно - лишь бы уцелел,  лишь бы дотянулся
до солнца, до желанного выхода робкий, застенчивый зеленый росток.
   И  кажется мне,  что  есть  у  каждого из  нас  своя заветная зеленая
веточка.  Ради нее готовы мы перенести все мытарства и  невзгоды военной
поры,  потому что  твердо знаем:  там,  за  выходом,  завешенным сегодня
отсыревшей плащ-палаткой,  солнце  непременно встретит,  согреет и  даст
новые силы дотянувшейся, нами выращенной и сбереженной ветке нашей.

        "ПРИМЕЧАНИЯ"
   Написан  в  начале  войны  на  основе  личных  фронтовых  впечатлений
писателя.  Рассказ  посвящен  С.  Л.  С.,  то  есть  Светлане Леонидовне
Собиновой,  жене писателя.  Напечатан был в  сборнике "Есть такие люди",
М., 1943, и в других сборниках Л. Кассиля.

        "ВСЕ ВЕРНЕТСЯ"
   Человек забыл все.  Кто он?  Откуда?  Ничего не было -  ни имени,  ни
прошлого.  Сумрак, густой и вязкий, обволакивал его сознание. Окружающие
не могли помочь ему. Они сами ничего не знали о раненом. Его подобрали в
одном из районов,  очищенных от немцев;  его нашли в  промерзшем подвале
тяжело избитым,  метавшимся в  бреду.  Документов при нем не  оказалось.
Раненые красноармейцы,  брошенные немцами в  один  подвал вместе с  ним,
тоже не знали,  кто он такой... Его отправили с эшелоном в глубокий тыл,
поместили там в  госпиталь.  На пятый день,  еще в  дороге,  он пришел в
себя.  Но  когда спросили его,  из какой он части,  как его фамилия,  он
растерянно оглядел сестер и  военврача,  так напряженно свел брови,  что
побелела кожа в  морщине на лбу,  и  проговорил вдруг глухо,  медленно и
безнадежно:
   - Не знаю я ничего...  забыл я все.  Это что же такое,  товарищи?  А,
доктор?  Как же теперь?  Куда ж делось все?  Запамятовал все как есть...
Как же теперь?..
   Он  беспомощно посмотрел  на  доктора,  схватился  обеими  руками  за
стриженую голову, нащупал бинт и боязливо отнял руки.
   -  Ну,  выскочило,  все  как  есть выскочило.  Вот вертится тут,-  он
покрутил пальцем перед своим лбом,- а как к нему повернешься,  так оно и
уплывет... Что же это со мной сделалось, доктор?
   -  Вы  успокойтесь,  успокойтесь,-  стал уговаривать его молодой врач
Аркадий Львович и подал знак сестре,  чтобы та вышла,- все пройдет,  все
вспомните, все вернется. Только не волноваться, не волноваться. Оставьте
свою голову в  покое,  дадим отпуск памяти.  А пока,  разрешите,  мы вас
зачислим товарищем Непомнящим. Можно?
   Так и над койкой надписали:  "Непомнящий. Ранение головы, повреждение
затылочной кости, многоместные ушибы тела..."
   Молодого врача  очень  заинтересовал редкий  случай  такого  тяжелого
поражения памяти.  Он  внимательно следил за Непомнящим.  Как терпеливый
следопыт,  он  по  отрывочным словам  больного,  по  рассказам  раненых,
подобранных вместе с ним, постепенно добрался до истоков болезни.
   -  Это человек с огромной волей,- говорил врач начальнику госпиталя.-
Я понимаю,  как все это произошло.  Немцы его допрашивали,  пытали. А он
ничего не хотел сообщить им. Он старался как бы забыть все, что ему было
известно.  Характерно:  один из красноармейцев, из тех, что были при том
допросе,  рассказал потом,  что Непомнящий так и отвечал немцам: "Ничего
не знаю.  Не помню..." Дело рисуется мне в таком виде:  он запер на ключ
свою память в  тот  час  и  ключ закинул подальше.  Он  заставил себя на
допросе забыть все,  что могло интересовать немцев, все, что он знал. Но
его  безжалостно били  по  голове и  на  самом  деле  отшибли память.  В
результате - полная амнезия.  Но я уверен, что у него все восстановится.
Громадная воля! Она заперла память на ключ, она и отомкнет ее.
   Молодой врач подолгу беседовал с  Непомнящим.  Он осторожно переводил
разговор на темы, которые могли бы что-то напомнить больному. Он говорил
о  женах,  которые  писали  другим  раненым,  рассказывал  о  детях.  Но
Непомнящий оставался безучастным.  Иногда в  памяти оживала острая боль,
которая вспыхивала в перебитых суставах.  Боль возвращала его к чему-то,
не  совсем забытому.  Он  видел  перед  собой тускло светящую лампочку в
избе, вспоминал, что у него о чем-то упорно и жестоко допытывались, а он
не  отвечал.   И   его  били,   били...   Но,   как  только  он  пытался
сосредоточиться,   эта  сцена,  слабо  освещенная  в  сознании  огоньком
коптящей  лампы,   разом  туманилась,   все   оставалось  неразглядимым,
сдвигалось куда-то в  сторону от сознания,  подобно тому,  как исчезает,
неуловимо  прячась  от  взора,  пятнышко,  только  что  плававшее  перед
глазами.  Все случившееся казалось Непомнящему ушедшим в конец длинного,
плохо  освещенного коридора.  Он  пытался войти  в  этот  узкий  проход,
протиснуться в  глубь его  как можно дальше,  но  туннель становился все
уже,  все душнее.  Раненый глох и  задыхался во мраке.  Тяжелые головные
боли были результатом этих усилий.
   Доктор  попробовал  читать  Непомнящему газеты,  но  раненый  начинал
тяжело ворочаться,  и врач понял,  что он бередит какие-то самые больные
места  пораженной памяти.  Тогда  врач  решил попробовать другие,  более
безобидные способы.  Он  принес где-то  раздобытые святцы [1]  и  подряд
прочел  вслух  Непомнящему  все   имена:   Агафон,   Агамемнон,   Аггей,
Анемподист...  Непомнящий выслушал все святцы с одинаковым равнодушием и
не откликнулся ни на одно имя. Врач решил испытать еще одно, придуманное
им  средство.  Однажды он  пришел к  Непомнящему,  который уже вставал с
постели,   и  принес  ему  военную  гимнастерку,   брюки,  сапоги.  Взяв
выздоравливающего за  руку,  доктор повел  его  за  собой  по  коридору,
внезапно остановился у  одной  из  дверей и  резко  распахнул ее.  Перед
Непомнящим блеснуло высокое трюмо. Худой человек в военной гимнастерке и
сапогах походного образца,  коротко остриженный,  уставился на вошедшего
из зеркала.
   - Ну, как? - спросил врач.- Не узнаете?
   - Нет,- отрывисто сказал Непомнящий, вглядываясь в зеркало,- личность
незнакомая.  Новый,  что ли?  -  И он стал беспокойно оглядываться,  ища
глазами человека, который отражался в зеркале.
   К  Новому  году  начали прибывать в  госпиталь посылки с  гостинцами.
Стали   готовить  елку.   Аркадий  Львович  умышленно  вовлек   в   дело
Непомнящего.  Врач рассчитывал,  что милая возня с игрушками,  мишурой и
сверкающими шарами,  душистый  запах  хвои  породят  у  все  позабывшего
человека  хоть  какие-то  воспоминания  о  днях,  которые  всеми  людьми
запоминаются на долгую жизнь и, пока живет сознание, искрятся в нем, как
блестки, прячущиеся в елочных ветвях. Непомнящий аккуратно наряжал елку.
Послушно,  не улыбаясь, развешивал он на смолистых ветках безделушки, но
все это ему ничего не напоминало.
   Чтобы лишний шум  не  тревожил больного,  врач  перевел Непомнящего в
небольшую  палату.   Палата  эта   была   крайней  в   коридоре.   Крыло
госпитального корпуса выходило здесь на заросший лесом холм.  Ниже,  под
холмом, начинался уже заводской район города.
   Рано утром Аркадий Львович пришел к  Непомнящему.  Больной еще  спал.
Врач осторожно поправил на нем одеяло,  подошел к  окну и открыл большую
форточку-фрамугу.  Было  половина восьмого,  и  мягкий  ветерок оттепели
принес снизу,  из-под холма, гудок густого, бархатного тона. Это звал на
работу один из  ближайших заводов.  Он  то гудел в  полную мощь,  то как
будто утихал чуточку, подчиняясь взмахам ветра, как мановениям невидимой
дирижерской руки;  вторя  ему,  откликнулись соседние  заводы,  а  потом
затрубили дальние гудки на рудниках...
   ... И внезапно Непомнящий сел на койке.
   - Час который?  - спросил он озабоченно, не открывая глаз, но спуская
ноги с койки.- Уже наш гудел? Ох ты, черт, проспал я...
   Он потер слипшиеся веки,  крякнул, помотал головой, сгоняя сон, потом
вскочил и  стал ворошить госпитальный халат.  Он взрыл всю постель,  ища
одежду. Ворчал, что задевал куда-то гимнастерку и брюки. Аркадий Львович
вихрем вылетел из палаты и  тотчас вернулся,  неся костюм,  в который он
облачал Непомнящего в  день эксперимента с зеркалом.  Не глядя на врача,
Непомнящий торопливо одевался,  прислушивался к  гудку,  который все еще
широко и властно входил в палату,  вваливаясь через открытую фрамугу. На
ходу оправляя пояс,  Непомнящий побежал по  коридору к  выходу.  Аркадий
Львович  последовал за  ним  и  успел  в  раздевалке накинуть  на  плечи
Непомнящего  чью-то  шинель.  Непомнящий  шел  по  улице,  не  глядя  по
сторонам.  Не  память еще,  но  лишь давняя привычка вела его  сейчас по
улице,  которую он  вдруг узнал.  Много лет подряд каждое утро слышал он
этот гудок,  вскакивал в  полусне с постели и тянулся к одежде.  Аркадий
Львович шел сперва позади Непомнящего.  Он уже сообразил, что произошло.
Счастливое совпадение!  Раненого, как это уже не раз случалось, привезли
в его родной город,  и теперь он узнал гудок своего завода.  Убедившись,
что  Непомнящий уверенно идет к  заводу,  врач опередил его  и  вбежал в
табельную   будку.   Пожилая   табельщица  проходной  обомлела,   увидев
Непомнящего.
   - Егор Петрович,- зашептала она,- господи боже, живой, здоровый!..
   Непомнящий коротко кивнул ей:
   - Здорова была, товарищ Лахтина. Задержался я маленько сегодня.
   Он стал рыться в карманах,  беспокойно ища пропуск.  Но из караульной
будки вышел вахтер, что-то шепнул табельщице. Непомнящего пропустили.
   И  вот он пришел в  свой цех и  направился прямиком к  своему станку.
Быстро,  хозяйским глазом осмотрел он станок, оглянулся, поискал глазами
в  молчаливой толпе рабочих,  в  отдалении деликатно смотревших на него,
наладчика, подозвал его пальцем.
   - Здорово,  Константин Андреевич,  поправь-ка мне диск на делительной
головке.
   Как ни упрашивал Аркадий Львович,  народу интересно было поглядеть на
знаменитого фрезеровщика,  так неожиданно,  так необычно вернувшегося на
свой завод. "Барычев тут..." - пронеслось по всем цехам. Егора Петровича
Барычева считали погибшим.  Давно не было никаких вестей о нем.  Аркадий
Львович издали присматривал за своим пациентом.
   Барычев еще раз критически оглядел св