ы труды Карла Маркса. К Марусе
какой-нибудь приклеились  бы. Они,  Маруси-то, сначала за топор:  "Проклятый
гад! Фашист!.." -- Но скорчишь  убогую рожу:  "Арбайтен. Гитлер нихт гут..."
-- ну  и тому подобное. И вот уж  отошла  Маруся, картошки сварила: "Дети-то
есть? Киндеры-то" --  "Я, я.  Драй. (Да, да. Трое.)  Лучше "фюнф",  сказать.
(Лучше "пять"  сказать)" И вот уж совсем Маруся размякла:  "А воюешь, дурак!
Хоть бы детей-то пожалел..." -- "Я! Я! Есть гросс дурак!.."
     В  общем-то  народишко  отходчивый.   Наши  вон  показали  им,  русским
киндерам, вселенское братство. В рудники! На каторгу! В  печь их -- пепел на
удобрения! Наши! Нет,  они уже  не наши.  Не-на-ви-жу! Себя ненавижу!  Этого
сосунка  Мезингера,  его,  как же русские говорят? -- шестерку Лемке. Где-то
застрял?  Может,  подох?  Или прячется?  Может,  остался?  Дурак!  Разве  на
плацдарме в плен сдаются?..
     --  Спокойно,  Гольбах! Спокойно! -- по-русски мычит  Макс Куземпель  и
через  какое-то время добавляет:  -- Гольбах, не стоит  вонючка эта со всеми
своими  Шиллерами,  Гейнями, Генделями и  Бахами и всякой прочей  культурной
бандой, со всей  своей аристократической семейкой, которую  большевики и без
нас вырежут, не стоит он нашей  жертвы. Гольбах, ебит твою мать, мы можем не
дожить до отпуска.
     У Макса  Куземпеля есть где-то  знакомая штабная  крыса. Они набрали на
полях сражений золотишка -- полную  солдатскую флягу: кольца, зубы немецкие,
русские, часы и  браслеты --  все  вперемешку. За это  они получат отпуск. В
честном  бою, кровавой  работой им отпуск не заработать.  Они уйдут  в Грац,
купят документы, право на жительство, спрячутся в  горах, отселятся подальше
от Великой Германии в Альпы.  Ищи  их  там фюрер! Мыловары-родители ищите --
умыли детей на войне, чисто умыли. Может, большевики не всех немцев вырежут?
Большевики, те, что за войной, -- тоже демагоги, как фюрер наш драгоценный и
его прихлебатель Геринг, -- любят  в рыцарей поиграть. Вот и  бросят красные
владыки  жизнь  оставшимся  от  побоища  немцам.  Как  кость. Нате, грызите!
Пользуйтесь    нашей    добротой,    нашим   невиданным,    коммунистическим
благородством! Вы  нас  в крематории,  в печи,  в  ямы,  в  рабство, мы  вам
возможность трудиться, налаживать демократический строй, плодиться и слушать
духовые оркестры.
     И что дальше? Он знает. Красные не знают.  Он  знает, потому что он  --
немец,   они  русские.  Эти  же  вот  мезингеры,  переодевшись  в  цивильный
костюмчик,  сменив   коричневую  рубашку  на  беленькую,  чистенькую,  будут
поливать цветочки на балконе, торговать пирожными, играть в теннис и пальцем
показывать  на  безногого и безрукого вояку:  "Это они! Это они! Мы  ни  при
чем!.."
     Гольбах  успокаивает  себя,  успевает даже накоротке уснуть,  пустив по
округе рычанье, похожее  на пулеметную очередь. Но и сквозь сон твердилось в
голове:  "Надо отрываться!"  --  именно так говорил один русский, под  видом
немца затесавшийся  в лагерь.  Он хорошо  знал немецкий  язык  и  российские
порядки.  Прихватили  его  с собою  для того,  чтоб вместе  сподручней  было
явиться к немцам, но вышло  так, что он их прихватил, -- без него они никуда
бы не дошли. Тот  русский, замаскировав- шийся под  немца,  скорее всего был
шпион, потому что, как только они перешли фронт, он исчез бесследно.
     После госпиталя и последнего ранения пошел уже второй месяц. Это много.
Судьбу нельзя так долго испытывать, да и Макс поторапливает. Кровью и тайной
они соединены.
     Колодец  в  Граце надежней  всяких  банков, даже швейцарских.  Да  и не
верили Гольбах с Максом в такие сложные штуки, как банк. Они доверяли только
наличности.  В  старом  заброшенном  колодце засыпанная сохлой  тиной  банка
из-под  патронов. Запаянная банка  тридцати килограммов весом.  Этого хватит
начать дело там, в Австрии, в Судетах, в Триесте -- где угодно, но только не
в родной стране. С них хватит! Они наелись досыта германской отравы.
     "Золото?! Откуда?" -- русский пленный говорил; "Нашел! Едва ушел!"
     В  тридцать девятом  в  Польше,  по  которой,  как по податливой  бабе,
катаются армии, то  русские,  то французские,  то  немецкие, то  все вместе,
тряхнули они усадьбу одного  пана под Краковом. Шкуры кругом, и они с Максом
-- шкуры, но не такие  уж шкуры, как те, что в тылу, понаграбили себе добра,
кофии попивают, заткнув салфетки за  галстуки,  ждут,  когда  настанет  пора
драпать.
     Не  дадут отпуск, они с  Максом пальнут  друг в  друга: Макс прострелит
Гольбаху ногу, он Максу -- жопу. Но с  такими ранениями, пожалуй что, далеко
не уедешь.  Залатают --  снова в котел. Да и крови мало уже в теле осталось,
да  и  усечь могут! Доки-доктора  разоблачают  самострелов. "У-у-у,  блиять!
Не-на-ви-жу!"
     Есть  еще  вариант. У Макса Куземпеля спрятана  в сумке  старенькая, но
точная карта. На ней густо-зеленой краской обозначено: Березанские болота. В
сорок  первом году  сюда загнали множество русских  из армии  Кирпоноса, так
загнали,  что до сих пор они оттуда не вылезли, да и  никогда уже не вылезут
-- глубоко  лежат. Вот сюда  Гольбах с  Максом  и  свернут, тут и  отсидятся
недельку-другую. Потом на дорогу, с  поднятыми руками: "Гитлер капут! Сталин
зэр гут! Арбайтен гут! Дойчланд, Дойчланд дас ист капут!"
     Русские отчего-то очень любят дураков, жалостливо к ним относятся, сами
дураки, что-ли?
     Мезингер  спит,  слюни  на  отворот  мундира  пустил,  полуоткрытый рот
облепили мухи. Это бывает после смертельной встряски. Мгновенный провал.



     Булдаков утих, вытянулся, всхлипывающий,  переливчатый стон вырвался из
его груди. "Воистину испустил дух" -- эта мысль стронула и заторопила другие
мысли в голове Лемке. Он осторожно  поставил к ногам русского ботинки, потер
ладонь о  ладонь, будто  хотел  отгореть  руки, сделать  себя непричастным к
убийству. Как  и  всякий  тщедушный, плохо в  детстве кормленный человек, он
пропитан тайной ненавистью  и завистью к людям, от природы сильным, однако к
богатырям всегда относился с  подобострастным почтением, считая, что они уже
не в его  умопонимании, сотворены Самим Богом.  Лично. Для  сказок. И вот на
его глазах  повержен  русский богатырь!  К  чувству страха и жалости  в душе
Лемке  применилось сомнение: что  же будет  с человечеством, если замухрышки
выбьют таких вот? Останутся хилогрудые, гнилые, злопамятные, да?
     По бровке  окопа  черкануло  пулями, выбило пыль из бруствера,  ссыпало
комки, на русского струйками потекла сухая, порохом , гнильем воняющая пыль.
     Глаза  русского,  еще что-то  вопрошающие,  начали  сонно  склеиваться,
однако Лемке казалось, окраснелыми  веками  русский снова  вот-вот  сморгнет
пыль, разлепит полусмеженные ресницы,  захрипит,  выдувая  грязную  пену изо
рта. Лемке встал на колени, чтобы защипнуть русскому солдату глаза, и увидел
в бездонной серой  мгле глаз  мелькающие  дымы  войны,  взрывы зениток. Веки
солдата, еще теплые,  еще  не  тугие, и когда  Лемке,  пожелавший  облегчить
последние страдания  человека,  дотронулся  до глаз  русского,  тот  дрогнул
веками: "Ты  хто?  Ты  хто?  У бар... бар... бар". Лемке  поспешно  сорвал с
ячейки ротного командира плащ-палатку,  набросил ее на русского и, царапаясь
тощим брюхом  о  сухо  ломающуюся  полынь, выступающие из  худородной  глины
острые каменные плитки, пополз к своим. Русские не стреляли по  нему, может,
выдохлись, устали, пили водичку -- кушать им нечего. По привычке, давно уже,
пожалуй что век назад приобретенной на войне,  Лемке утягивал голову, вжимая
ее в плечи, прятался, ладясь ползти меж бугорков, неровностей земли, западал
отдохнуть  в  воронках.  Братья  его,  непобедимые воины  фатерлянда,  ушли,
удрапали. Лемке не то  чтобы позавидовал  тому,  что они спаслись,  продлили
свою жизнь на  час или  на вечность, он завидовал тому, что они, быть может,
не испытывают той пустоты, той душевной боли и  прозрения, которые нахлынули
на него: все  напрасно,  все неправильно, все не по  Божьему велению идет на
земле.



     Когда  он  свалился в ров по  обкатанной,  полого  оплывшей, стоптанной
стене рва  и  угодил руками во что-то жидкое и понял, что  вляпался руками в
разложившийся труп,  слегка  присыпанный  взрывами,  --  какое-то  время  не
двигался, не открывал глаз, все в нем содрогалось от невидимых миру рыданий:
"Пресвятая Дева Мария, прости, смилуйся..."
     -- Ранен что ли? -- приподнял  пилотку с грязной морды  командир взвода
Гольбах. Говорить он уже не умел, он  рычал, и  в рычании том ни сочувствия,
ни  внимания,  --  спросил  и  спросил.  Лемке  ничего  не  ответил. Гольбах
приподнялся,  сел, огляделся, показал кивком головы на откос, где что-то еще
росло, не все было вытоптано, выдрано. Лемке потряс руками, сбрасывая липкую
слизь  с пальцев, как собака  с  лап. После  Подмосковья, после  той  зимней
кампании на  правой  руке у него остались  два пальца и на правой  ноге  два
пальца; следовало  бы его давно списать, отправить домой,  но кто ж тогда на
фронте останется, кто любимого фюрера  оборонит? Ловко выудив  рогулькой  из
кармана  носовой  платок, Лемке принялся  вытирать  руки,  каждый  палец  по
отдельности, ни на кого не глядя, никого ни о чем не спрашивая.
     Обер-лейтенант  Мезингер,  завалившись боком в выемку, выбитую вскользь
ударившим снарядом или  болванкой,  морщился от  возбужденной вони,  махал и
тряс рукой, стирая  с лица  липких трупных мух, не замечая Лемке, брошенного
им  в окопе. Свалившись в ров следом за  своими  вояками, которые,  казалось
ему, бежали в  беспамятстве и  панике,  не сразу,  однако, но  по тому,  как
солдаты быстро  успокоились,  расслабились,  дремали, ожидая обеда, командир
роты, догадался Гольбах, чтобы не рисковать собою и остатками подразделения,
увел  солдат  с того  места,  к  которому  пристрелялись  русские  и вот-вот
благословят  огнем, мощным,  плотным, все сметающим. Мотнув  головой второму
номеру, рявкнув по-медвежьи  так, чтоб слышно было и всюду,  схватил лапищей
пулемет  и,  поддерживая  фильдеперсовые  кальсоны, облепившие  промежность,
выветренный  до  мамонтовых  костей,  грузно,  но натренированно  рванул  из
пулеметной ячейки, где он уже по колено стоял в горячих гильзах.
     -- Глоток. Освежиться. Глоток  на руки! Не пролей! -- Гольбах  протянул
Лемке флягу. -- На реке русские... --  И рывком  отнял флягу после того, как
Лемке отпил и отлил разрешенные ему капли шнапса на руки.
     Обидеться бы надо, но на кого?!  На Гольбаха? На Ганса? Да не будь его,
Ганса этого,  они бы все уже гнили  в  этом или каком другом овраге, и  мухи
разводили бы на них костер  из белых червей. Мезингеру мнится,  что Гольбаха
все ненавидят так же, как и он, неприязненно к нему относятся. Но начинает и
он   понимать:  тут  не   до  нежностей,   тут   окопное   братство,   лучше
по-революционному сказать --  солидарность, которая крепче в окопах,  нужнее
всяких нежностей. И Гольбах, и солдаты ненавидят войну, и, страшно подумать,
они ненавидят и фюрера. Разных мезингеров Гольбах и его солдаты перевидали и
пережили за  войну  столько, сколько  червей  сейчас копошится в  проткнутой
рукой Лемке корке трупа, уже  и не поймешь, чьего -- русского иль немецкого.
И  Гольбах,  и   Куземпель,  и  все  солдаты  его  роты  --  эти  испытанные
герои-окопники жили с  теми  же  чувствами и  вопросами,  какие  подступали,
подступали и вплотную придвинулись к Мезингеру -- в  какое же это дерьмо они
вляпались!  Ради кого и чего? Колеблющийся, в сомнение  впавший воин --  это
уже не опора для  фюрера, не надежда фатерлянда. Они опозорят, всенепременно
опозорят  славу немецкого оружия, бросят фюрера,  бросят  своих  командиров,
чтобы  сохранить  себя. Стали они, опытные  окопники, магами и  волшебниками
войны, способными  угадать, что будет в следующую минуту, в  следующий  час,
день,  и  отчетливо понимают: надо суметь пережить  минуту,  день, дожить до
следующего дня, там, глядишь, и жизнь проживешь...
     Вон они, русские-то, -- обрушились на  оставленные  позиции так, что  в
воздух поднялись и сами позиции,  и все,  что в них осталось. Гольбах  знал,
долго  засиживаться  там,  в  заселенном  месте, нельзя,  увел  из-под  огня
товарищей, увлек  в  бега и командира  роты.  Так что ж ему  теперь  за  это
благодарить  Гольбаха, знающего сотни, если не тысячи уловок,  спасающих  от
опасности,  обладающего чутьем  зверя,  способного  унюхать  гибельный  миг,
гибельное  место и улизнуть  из-под огня, кого-то подставив  при этом. Здесь
это не считается  предательством, и никто  не терзается совестью, совесть --
лишний, обременительный груз на войне.
     Еще  вечером,  выдвигаясь  на  передовые позиции  для  утренней  атаки,
Мезингер сделал открытие, которым был потрясен. Скопившись в овраге, солдаты
курили, переговаривались, но вот разом смолкли, подобрались. Для перебежки в
траншею из оврага первым поднялся Гольбах. Перебежать поверху всего-то нужно
метров  пятьдесят. Но новички с уважением и страхом глядели на собирающегося
первым   преодолеть  опасность,  показать  им  пример.  Они-то  смотрели  на
помощника  командира роты Гольбаха,  открыв рот, а он-то не смотрел  на них,
отводил глаза. В  осевшей на плечи  каске, плоский, квадратный, в  тщательно
залатанных ботинках, подбитых железными подковами на подборах и  пластинками
на носках,  всаживая отшлифованные эти скобы в  глину,  Гольбах  на карачках
выбирался наверх, ни разу не обернувшись. Но в его спине, в напряженной шее,
черной  от солнца и грязи, на полусогнутых ногах,  в звериной, настороженной
позе  была  такая  сосредоточенность,  что  только тут, глядя  на  Гольбаха,
Мезингер  уразумел, какая  опасность там, наверху,  и вообще,  какая  жуткая
штука  -- война!  Дойдет Мезингер  умом  своим,  сам дойдет: пуля  пробивает
шкуру, и  она, шкура,  болит и гниет от осколков, душа же отлетает обратно к
Богу. Слишком  это глубокая  штука  -- душа, поэтому в  бою  никто  о ней не
заботится. Заботятся лишь о шкуре -- она ближе  и дороже. Так вот этот самый
унтер  Ганс Гольбах  прекрасно  наловчился  беречь свою  шкуру.  Редкий тип.
Редкая боевая биография. Воюет с начала войны в окопах. Был в русском плену.
Бежал! Из русского плена бежал! Такого можно за деньги показывать! Почему-то
мало  кто убегал из русского плена. То ли там хорошо сторожат, то  ли хорошо
содержат.  А если  даже и  сбежишь -- к своим не  дойдешь. Любой  мальчишка,
любая баба выдадут, снесут башку топором,  заколют вилами, отравят.  "Смерть
немецким  оккупантам!" -- И все тут!  Большевистский  иуда-писатель  во всех
листовках,  на  всю Европу визжит: "Хочешь жить  -- убей  немца!" Ох уж  эти
иуды! Бьют  их, вешают, жгут, травят, посыпают порошком, растирают  в пятна,
но  они отсидятся  в какой-то щели, выползут,  вялые,  тощие, с порошком  на
заднице -- и снова принимаются за свои делишки.
     Ганс Гольбах прошел войну вдоль,  поперек, наискось, но унтер-офицер --
край его карьеры. Офицером ему не стать -- был в плену. Вернулся!  Герой! Но
все же  какой пример? Крестов Гольбаху  не жалеют, медалей и орденов тоже. У
него даже есть  орден какой-то королевы, шведской, что  ли? Награды Гольбаха
носит в  ранце Макс  Куземпель.  Гольбах  -- налегке.  У него  нет  никакого
имущества.  Макс Куземпель трясет мешочком, бренчит наградами  друга, словно
рыбацкими блеснами, посмеивается.
     Старший унтер-офицер  Гольбах -- бесстрашный  громила, вылез из оврага,
подавая  пример храбрости своим  солдатам, рванул через  перемычку  оврагов,
птичкой слетел в траншею. Следом за  ним Макс Куземпель -- куда иголка, туда
и  нитка. Гольбах  перед тем, как  упорхнуть, подмигнул дружку своему, будто
жулик жулику, идущему на дело.  Следом храбро ринулся командир роты,  кто-то
из старичков бесцеремонно поймал его  за сапог, стащил  обратно  и раздельно
произнес:
     -- Сей-час  не  вы... --  И в  том, как  говорил солдат, как смотрел на
Мезингера, таился скрытый смысл. Идущего следом за Максом Куземпелем новичка
убил русский снайпер. Спустя время в  траншею перебежал, обрушился  пожилой,
вроде бы неуклюжий солдат, резервиста же новичка русский снайпер опять снял.
"Что за чертовщина?!" --  ломал голову Мезингер, попавши в  траншею и слыша,
как  его  помощник  по  телефону  непочтительно огрызался:  "Быстрее нельзя,
господин майор?!" Мезингер морщился, но трубку телефона не брал. Гольбах тут
царствовал, распоряжался на  боевых позициях не только за командира роты, но
и за  командира  батальона,  держа  на отлете  трубку  телефона, он закрывал
глаза,  протирал  потную  шею  и  башку   грязной  тряпкой,  шипел,  изрыгал
ругательства.
     Над траншеей прошли два советских  истребителя.  Не переставая вытирать
шею и  башку и выслушивая наставления майора,  Гольбах  проводил  их скучным
взглядом. Война шла своим чередом, по своим подлым законам. -- Гольбах точно
знал, что господин майор не придет на передовую, не побежит от оврага в окоп
под прицелом  снайпера.  Он будет сражаться  в уютном месте, в селе  Великие
Криницы,  под накатом крепко сработанного блиндажа. И командир  батальона, и
ротный  знали:  во  всем этом военном бардаке  мог еще  разбираться,  что-то
делать,  чем-то  и  как-то управлять Ганс Гольбах, портовый грузчик.  Раз он
пошел первым из оврага в окоп, значит, так надо. В другом месте не пойдет. В
другом месте нужно будет действовать по-другому, только вот надлежит угадать
-- как действовать.
     Снайпер,  будь он хоть расснайпер, -- все равно  человек, все равно  он
все время  до  предела  сосредоточенным быть не  может. И не в одну точку он
смотрит. У него  зона, сектор --  и  вот  в этом  секторе что-то  мелькнуло.
Может, заяц промчался, может, человек, может,  и померещилось что-нибудь. На
всякий случай надо за этим местом понаблюдать. Наблюдал, наблюдал -- никого.
Значит, померещилось. Распустился снайпер, пружину в  себе ослабил, онемелый
палец  со  спусковой скобы снял.  И  в это  время  снова  на противоположной
стороне  что-то промелькнуло.  "А-а, дак  вы  хитрите! --  сказал  сам  себе
русский снайпер. -- Теперь-то не обманете!" И уж весь он --  внимание. И вот
тебе, пожалуйста!  --  чешет на всех парах по земле фриц,  бренчит котелком.
Хлоп его -- и ваших нет, как говорят картежники.
     Все стихло. Никто не шевелится.  "Значит, фриц этот  здесь ходил  один,
надо другое место посмотреть", -- совершенно разумно решает русский снайпер.
И только он перенесет внимание, переключится в другую зону, глядь, двое-трое
опять  проскочили,  и  заметьте  --  старички все  первые,  первые!.. Пример
показывают. Гольбах на старых вояк надеется.  Они много умеют... "Но так  же
поступают и русские, и англичане, и  американцы, и французы, и эти трусливые
мамалыжники румыны, и вороватые итальянцы, и неповоротливые умом  мадьяры --
все-все предают друг друга".
     Предательство   начинается  в   высоких,   важных   кабинетах   вождей,
президентов  --  они  предают  миллионы  людей,  посылая  их  на  смерть,  и
заканчивается  здесь,  на  обрыве оврага,  где  фронтовики  подставляют друг
друга. Давно уже нет того поединка, когда глава  государства брал копье, щит
и впереди своего народа шел в бой, конечно же, за свободу, за независимость,
за правое дело. Вместо честного поединка творится коварная надуваловка.  Вот
он,  офицер из благородных, из древнего германского рода, сегодня стрелял  в
спину человека, стрелял и боялся, что четырьмя пулями, оставшимися в обойме,
не свалит его. Расстреляй он  всю обойму в сторону  вражеских окопов наугад,
его мальчишество, игра в войну, в бесстрашие стоили  бы ему жизни -- русский
задавил бы его  вместе с этим рахитным Лемке и попер бы на пулемет Гольбаха,
низринулся бы сверху медведем -- можно себе представить, что за свалка тогда
получилась бы  в  пулеметной ячейке. У русского,  когда  он упал, из кармана
выкатилась граната --  могло никакой схватки и не быть, русский в пулеметную
ячей