то ты - плохо! - Я с остервенением застегнула "молнию" на куртке.
- Знаешь, мы с тобой - не разведчики и не  шпионы.  И  не  было  никакой
необходимости лезть в задушевные подруги к человеку, к  которому  просто
"не питаешь антипатии". Могла бы просто и дежурно  отыграть  свою  роль.
Ничего бы от этого не изменилось. Я ведь плакала, когда ты "утонула".  И
потом, когда выяснилось, что ты жива.
   - Евгения Игоревна... -  снова  заканючил  где-то  за  спиной  Костик
Черепанов, изнемогающий от желания сыграть Гамлета.
   Я встала и вышла из зала, ни разу не обернувшись...
   С серого-серого неба падал белый-белый снег. Укутывал мерзлый асфальт
и крыши  домов,  оседал  смешными  горками  на  козырьках  светофоров  и
воротниках прохожих. Я брела в толпе, вяло текущей от метро, и думала  о
том,  что  все  кончилось.  Все.  Абсолютно  все.  И  "Гамлет".  И   мой
оригинальный бизнес. И похоже,  мои  отношения  с  Сережей  Пашковым.  Я
добилась того, чего хотела: вычислила убийцу и теперь  имела  прекрасную
возможность утереть Бородину нос.  Но  почему-то  уже  не  хотела  этого
делать. Вадим Петрович Бирюков был  мертв  вот  уже  несколько  дней,  и
воспоминанием о нем не осталось даже траурной урны с  прахом.  Никто  не
сожалел, никто не тосковал о нем. И убийца ходил по земле, совершенно не
опасаясь того, что в один прекрасный день за  ним  захлопнутся  стальные
тюремные двери.
   Его кончина, тайна похорон, Где меч и герб  костей  не  осеняли,  Без
пышности, без должного обряда, Взывают громко от небес к земле, Да будет
суд... О том,  кто  убил  Бирюкова,  знала  я  одна,  а  значит,  мне  и
предстояло вершить этот суд. Но я не чувствовала в  себе  для  этого  ни
силы, ни уверенности...
   Я знала, что она будет дома - все-таки суббота и плюс к тому  утро  -
время, когда нормальные трудящиеся граждане еще нежатся в постели. Так и
оказалось. Правда, Ольга, похоже, проснулась уже давно и теперь  пила  в
комнате кофе с традиционной дамской сигаретой.
   - Проходите, - просто сказала она, отступая  в  сторону  и  скрещивая
руки на груди. На ней была длинная, в пол,  черная  юбка  и  темно-серая
шерстяная водолазка.
   - Вам от Марии Николаевны привет, - тихо проговорила я. - Она  желает
вам здоровья. Ну и, в общем, всего хорошего...
   - Вы все знаете? - В глазах ее всего на секунду вспыхнул  золотистый,
странный огонек.
   - Боюсь, что да...
   - Тем лучше. Но кофе-то выпьете?
   Я прошла в комнату и опустилась в то самое  кресло,  сидя  в  котором
когда-то рассматривала альбом с Ольгиными фотографиями. Она вернулась  с
кухни через пару минут,  неся  на  подносе  кофейную  чашечку  и  плитку
шоколада.
   - Оля, а почему вы оставили среди фотографий тот снимок с Алтая? Это,
конечно, случайность, что я когда-то отдыхала там же. Но ведь все  равно
- риск?
   -  Глупая  женская  сентиментальность...  Все-таки  это  были   самые
счастливые в моей жизни дни. И последние счастливые...
   - И у него из альбома эти же фотографии забрали?
   Она кивнула, взяла сигарету, не донесла ее до рта и снова отложила на
край пепельницы.
   - Я устала от этого, Женя. Очень устала. Думала, что будет  проще,  а
вот ведь как все получается! У каждого есть  свои  персональные  тени  и
призраки, и никого  по  большому  счету  нельзя  покарать,  кроме  самой
себя... Хотя я ни о чем не жалею!
   - Но ведь кровь остановить пытались тоже вы? Не было никакого другого
человека?
   - Да. - Уголки Ольгиных четко очерченных губ слабо дрогнули. - Слабая
женщина!  Что  с  меня  взять?  Сначала  ударила,  а  потом,  когда   он
захрипел...
   Она уронила лицо в  ладони  и  помотала  головой.  Черные  ее  волосы
всколыхнулись крупной волной.
   - Он ведь, наивный, верил, что я все простила и забыла, что мы с  ним
теперь хорошие друзья. Так радовался, когда я для него работу эту нашла!
Так благодарил...
   - Вы до сих пор его любите?
   - Нет! - Ольга выпрямилась и проговорила это так четко и жестко,  что
у меня сразу отпала  охота  спрашивать  что-нибудь  в  этом  духе.  -  Я
разлюбила этого человека в тот день, когда  мне  сказали,  что  препарат
действительно провоцирует  страшные  уродства...  Вы  были  когда-нибудь
беременны. Женя?
   - Не была. - Я неуверенно и криво улыбнулась, словно ощущая свою вину
за то, что, дожив до двадцати  восьми  лет,  умудрилась  не  сделать  ни
одного аборта.
   - Значит, не поймете... Когда ему шестнадцать недель, он уже начинает
тихонько шевелиться. А в десять у него уже есть  маленькие  пальчики  на
ручках и ножках. Он уже видит свет и слышит... И говорят, даже  прячется
от ножа, когда его выскребают. А потом от него остается только  кровавое
месиво. И в этом месиве - ушки, пальчики, глаза... Я бы родила  его  для
себя, обязательно родила!
   Но он сказал: "Три часа назад ты съела  творожную  массу,  в  которую
были искрошены восемнадцать  таблеток.  Два  пальца  в  рот  совать  уже
поздно:  все  переварилось...  Хочешь  урода  -  рожай!"  И  главное,  в
творожную массу! В то, что полезно для ребенка. Я ведь сама  ее  терпеть
не могу.
   Кофе, естественно, не лез мне в горло, губы пересохли от волнения, но
облизнуть их я не решалась.
   - Его Дениской должны были бы звать. Я почему-то точно знала,  что  у
меня родится мальчишечка. Костюмчик  даже  ему  купила  велюровый,  хотя
говорили, что нельзя заранее  ничего  покупать.  И  ничего  от  него  не
осталось. Говорят, то, что после аборта, на какие-то кремы и лекарства с
добавлением плаценты отправляют.
   Страшно... Моего мальчика!..
   - А почему Бирюков так не хотел, чтобы вы родили?
   От моего вопроса Ольгины плечи нервно передернулись.
   - Не хотел жениться или что-то еще?
   - Не  было  никакого  разговора  о  женитьбе.  Я,  конечно,  была  бы
счастлива,  если  бы  он  сделал  мне  предложение,  но  знала,  что  не
сделает...  Просто  у  Вадима  был  "гуманистический"  принцип:  "Нельзя
заводить детей от женщин, которых не любишь!" Вот так!
   Мы  еще  некоторое  время  помолчали.  Потом  Ольга  все-таки   взяла
сигарету, глубоко затянулась и сказала:
   - Простите. Простите за то, что я вас использовала, как,  впрочем,  и
Олега Ивановича. Просто ваш конфликт подходил для всего этого как нельзя
лучше.
   Это был шанс, которого я ждала.
   -  "Убийство  Гонзаго"?  -  спросила  я.  -  "Убийство   Гонзаго"   и
"Мышеловка"?
   - Что? - Ольга рассеянно повела бровями. -  А,  ну  да...  Конечно...
Просто как-то уже стало забываться...
   И я вдруг поняла, что она помнит до сих пор и что будет  помнить  всю
оставшуюся жизнь. Медицинскую эмалированную ванночку с кровавым  месивом
и некогда любимого, а теперь мертвого мужчину,  распростертого  на  полу
возле музыкального центра...
   Больше мне в этой квартире делать  было  нечего.  Я  отодвинула  свою
чашечку от края стола, поправила батник под ремнем джинсов и молча вышла
в прихожую.
   Ольга поднялась следом, тоже вышла в коридор, но ни о чем не спросила
-,ни о том, куда я иду, ни о том, что собираюсь  со  всем  этим  делать.
Похоже, ей действительно было уже все равно. И никто не мог наказать  ее
больше, чем  собственная  мертвая  любовь,  падающая  с  неба  холодным,
обжигающим снегом. Этого снега  с  каждым  днем  будет  становиться  все
больше и больше, а сладкое опьянение вендетты  окончательно  пройдет.  И
тогда мертвые, слежавшиеся снежинки придавят грудь тяжелым сугробом и не
позволят дышать...
   Никто в целом мире не мог наказать ее больше. Да наверное, никто и не
имел права наказывать. А я уж тем более не рвалась  ни  в  судьи,  ни  в
палачи. До Люберец доехала в такси на совсем уж последние деньги (просто
не могла сейчас видеть улыбающиеся человеческие лица), вышла  из  машины
перед самым подъездом, нашарила в кармане  ключи  и  тут  заметила  его.
Заснеженный,  точно  какой-нибудь  бронзовый  памятник,  Леха   подпирал
бетонную стену и молча курил. Я подошла и прижалась щекой к  его  груди.
Теплая рука легла на мой затылок.
   - Ну как? Во всем разобралась? - спросил он.
   И я честно ответила:
   - Не знаю...