иц.  Перед глазами у него, как
живые,  встали те две вороны,  которых он накрыл  в  лесу,  когда  они
зажали  с  двух сторон бедную беззащитную гагу,  стараясь согнать ее с
гнезда.
     - Разбойничье отродье! - процедил он сквозь зубы. - Жулье. Гадины
противные!
     Но боцман Все-Наверх раздраженно скреб свою буйную щетину.
     - Ну вот,  распугали своей пальбой всю хорошую рыбу!  - проворчал
он.
     Большой Сундстрем  вовсе  не  собирался  молча  сносить  хныканье
боцмана, который только и знал, что распоряжаться да отдавать приказы.
     - Помолчи-ка!  - сказал он.  - Лучше о себе подумай!  Вот возьмет
ворона  и запутается в твоей щетине.  А будешь сильно рот раскрывать и
орать, так она снесет свое грязное яйцо прямо тебе в глотку!
     Дундертак подобрал ворон и аккуратно сложил их в кучку.
     Пора было во второй раз ставить невод.
     И лоцман Сэв пропел во всю силу своих легких:
     - Е-е-ще ра-а-зик по-о-шел!..
     - Хорошо,  если  хоть плотвичку поймаем,  - пробурчал Все-Наверх.
Старикан искренне переживал,  что вся стоящая  рыба  удрала  из  этого
места.
     Снова растянули подо льдом крылья невода.  До ужина еще  придется
как следует попотеть.
     Было очень холодно. Низкое, зимнее небо тяжело давило на землю.

     А завтра Дундертак снова будет сидеть за партой.  И снова учитель
будет  лупить его ивовым прутом.  Что ж,  самое обычное дело.  В школе
Дундертак терял всякую способность быстро соображать и бойко  отвечать
на разные сложные вопросы.
     Летом, когда занятий  в  школе  не  было,  Дундертак  работал  на
известковом заводе.
     В этом не было ничего  сложного.  Ни  думать,  ни  размышлять  не
требовалось.  Требовалось лишь поднатужиться и везти доверху груженную
тачку по  деревянным  настилам  от  карьера  до  обжигательных  печей.
Острый,  как лезвие ножа, известняк оставлял на руках и ногах глубокие
порезы, так что тем, кто прокладывал путь в самую глубь белого горного
массива,  нежная  кожа  была  абсолютно ни к чему.  Летнее солнце лило
расплавленный жар в огромный "известняковый котел".  Пот  тек  ручьем,
ломило спину.
     Но Дундертак радовался,  потому что до школы оставалось еще целых
два месяца.  Куда приятнее было слышать гулкое эхо динамитных взрывов,
чем эхо ужасных вопросов, задававшихся с учительской кафедры.
     Конец лета и ранняя осень приносили с собой новые впечатления.  В
августе,  сентябре  и  первой  половине  октября  Дундертак  ходил  на
рыбачьей  лодке  в  Трусу,  Седертелье и Стокгольм.  В его обязанности
входило продавать ту рыбу,  что наловили на острове за неделю.  Первое
время  он  часто  ездил  вместе  с  лоцманом  Сэвом  или  же с Большим
Сундстремом.
     Большой Сундстрем  и в лодке не расставался со своим ружьем.  Без
ружья он чувствовал бы себя как без рук  -  жалким  и  потерянным.  Но
стрелял Сундстрем только в том случае, если был уверен, что попадет, и
только для того,  чтобы дома было к обеду жаркое.  Нередко, подстрелив
какую-нибудь морскую птицу, Сундстрем нарочно медлил вытаскивать ее из
воды.
     - Погляди-ка!  -  говорил  он  Дундертаку,  указывая  на легонько
покачивавшуюся на воде птицу с затонувшей головой.  - Учись,  дружище,
пользоваться своими глазами, учись видеть! Видишь эти капельки воды на
спине?  А какие чистые краски на перьях  -  смотри,  вон  на  глазках,
видишь?  Такое  все  нетронутое,  красивое.  Не  верится,  что она уже
мертвая,  правда? А теперь я ее беру - и капельки скатываются, а перья
вон  какие  сразу  некрасивые и взъерошенные.  Краски потускнели стали
какие-то грязные.  Возьми ее в руку - она  неуклюжая,  тяжелая,  одним
словом  -  мертвая.  Только  когда до нее дотронешься,  она становится
по-настоящему мертвой. А мертвое всегда отвратительно.
     Дундертак слушал  в  пол-уха.  Он  смотрел  голодными  глазами на
ружье.  Ему смертельно  хотелось  подержать  его  в  руках,  хоть  раз
выстрелить  по-настоящему.  Тот  случай  с воронами в счет не шел.  Он
ружья даже в руки не брал,  оно уже было заряжено.  И потом ему ужасно
хотелось подстрелить такую птицу,  которую можно положить в кастрюлю и
сварить из нее настоящую вкусную еду.
     Эти мысли  давно  уже  одолевали Дундертака.  И вот одним погожим
ранним утром,  когда они,  как  обычно,  шли  под  парусами  в  Трусе,
Сундстрем  неожиданно  причалил  у  лесистого  островка  около  самого
Сермландского побережья, передал Дундертаку свое ружье и сказал:
     - Ну  что ж,  попытай свое счастье,  пока я буду ставить перемет.
Вон за той грядой валунов стоит высокая сосна.  Я давно заприметил там
одного тетерева. Подкрадись к нему и попробуй снять, если сумеешь.
     Такие вещи Дундертаку не надо было  повторять  дважды.  Проворнее
ласки  переметнулся  он  через  борт и зашлепал к берегу,  держа ружье
синевато-поблескивающим дулом вниз.
     Дундертак хорошо   знал   и  гряду  валунов,  о  которой  говорил
Сундстрем,  и большую засохшую сосну, что росла там. Он с бесконечными
предосторожностями  стал пробираться к этому месту,  бесшумно погружая
босые ноги в шершавый кукушкин лен.  Легкой тенью  скользил  он  между
стволами сосен. Цель была все ближе. Вот и валуны. Из-за моря медленно
выплыло красное,  теплое солнце.  Солнечный луч упал на сосну -  перед
Дундертаком сидел огромный тетерев. Да, конечно, это та самая сосна, о
которой говорил  Сундстрем.  Дундертак  услышал  гулкие  удары  своего
сердца.  Он  стиснул  зубы.  Медленно-медленно  поднял ружье,  выбирая
верный прицел.  Наконец-то пришел час его первого настоящего выстрела!
Дундертак до того волновался,  что совсем не думал о том,  куда ставит
ноги,  не видел перед собой ничего,  кроме тетерева.  И тотчас же  был
наказан  за свою неосторожность.  Камень,  на который он встал,  лежал
очень неустойчиво.  Вдруг он слегка покачнулся - и  Дундертак  ткнулся
носом в землю.
     Он мигом вскочил.  И тут из-за валунов поднялся какой-то огромный
зверь.  Дундертак  стоял  лицом  к лицу с самым настоящим живым лосем.
Потревоженный лось сердито тряс  царственной  головой  и  фыркал,  как
разъяренный   бык.   Судя  по  всему,  он  готовился  к  прыжку,  явно
намереваясь  истолочь   врага   копытами   в   порошок.   Потрясенный,
застигнутый врасплох,  до смерти перепуганный, Дундертак, как держал в
этот миг ружье у бедра,  так и нажал на спуски  -  раздались  один  за
другим два выстрела.
     Пули настигли  лося  уже  в  воздухе,   и   он   так   и   повис,
распластанный, на валунах. Длинные передние ноги неловко задергались в
воздухе,  нащупывая опору, покрытая мохнатой шерстью шея вытянулась, и
голова с ветвистой короной бессильно свесилась набок.
     Тетерева к тому времени и след простыл.
     Но Дундертак  даже не взглянул в ту сторону.  Отбросив ружье,  он
пулей понесся к берегу. Сундстрем возился в лодке с переметом.
     - Ну как,  дружище? Много ли перышек осталось от твоего тетерева?
- подразнил он, не отрываясь от работы.
     Дундертак никак  не  мог отдышаться и только кивнул в ответ.  Его
короткие жесткие волосенки растрепались и стояли дыбом, как только что
обрезанный бикфордов шнур.  Лицо было белее свежевыстиранного носового
платка.
     Наконец ему удалось выдавить:
     - Я застрелил лося!
     - Что-о?
     - Честное слово!
     Сундстрем вскочил  на  ноги.  Казалось,  он  испугался  не меньше
Дундертака.
     - Где? Я слышал два выстрела.
     - Там, у валунов. Он прыгнул прямо на меня!
     Сундстрем не  стал  слушать  объяснений.  Он  уже бежал к валунам
посмотреть, что натворил Дундертак.
     Вернулся он расстроенный и встревоженный.
     - Фу, черт, как неприятно! Оба выстрела прямо в сердце. Болтается
на камнях, как дохлая селедка.
     Почесав, по  своему  обыкновению,  в  затылке,  Сундстрем  кратко
резюмировал сложившуюся ситуацию:
     - Ленсман строго-настрого запретил стрелять лосей!  Это разрешено
только графу,  графине и графским сынкам, что живут в замке. Ты, Симон
Дундертак,  - несчастнейший  из  людей!  (Ленсман  -  в  скандинавских
странах чиновник полиции.)
     - Но ведь он чуть не проломил мне голову своими копытами!
     - Это никого не интересует.  Все равно, придут граф с ленсманом -
и тебе крышка. А меня за то, что я дал тебе ружье, посадят в тюрьму на
хлеб и на воду,  и не видать мне,  бедному,  ни солнца, ни луны до тех
самых пор,  пока я не выплачу им весь штраф.  А штраф знаешь какой? Я,
может, таких денег за всю свою жизнь не имел.
     Сундстрем мог бы и не говорить о таких ужасах.  Дундертак  и  без
того был несчастен до отчаяния.
     Рассеянно пощипывая длинный ус,  Сундстрем  продолжал  размышлять
вслух:
     - Можно бы,  конечно,  его потопить.  Дотащить до моря, привязать
побольше камней - и дело с концом.
     Дундертак просиял.  Давно уже солнце не светило так ярко и  птицы
не пели так замечательно, как в эту минуту.
     - Но,  - продолжал Сундстрем,  - на что же это будет похоже, если
мы  загубим столько вкусной еды?  Ида с дочерью мяса в глаза не видят,
то же самое Серебряный или, например, боцман Все-Наверх. Да я и сам-то
не  очень  хорошо  знаю,  что такое кусок мяса зимой.  А ведь при мне,
как-никак, ружье.
     Вдруг на лице Сундстрема появилась довольная ухмылка.
     - Ты молчать умеешь?
     - Еще бы! - заверил Дундертак.
     - Тогда ты,  может,  и не будешь несчастнейшим  из  людей  только
оттого,  что  ухлопал  этого лося.  А я,  пожалуй,  не зачахну в сырой
тюрьме.
     - А как же все вдруг устроится? - Дундертаку стало любопытно.
     - Ну,  насчет этого можешь не волноваться!  Сейчас мы,  не  теряя
попусту времени,  гоним в Трусу,  продаем там салаку и покупаем дюжину
пустых  бочек  и  кило  пятьдесят  серой  соли.  Потом,  когда  совсем
стемнеет, я заявлюсь сюда, и лось исчезнет в бочках, будто его никогда
и не было.  Граф с семейством, будем надеяться, не помрут с голоду. Ты
не  станешь  несчастнейшим  из  людей.  Я  не  сяду в тюрьму.  Но одно
условие:  ты нем, как могила. Слышишь? Если учуешь у кого-нибудь зимой
запах  жаркого,  и  виду не подавай,  что о чем-то знаешь!  Ничего нет
плохого  в  том,  что  лось  будет  использован  по   своему   прямому
назначению. Даже подумать не могу, что он пропадет где-то на дне моря!
В конце концов,  я действую только на благо  отечества  и  обеспечиваю
население едой. Иду с Утвассена, себя и еще кое-кого.
     Дундертак торжественно поднял руку:
     - Клянусь молчать до последнего своего вздоха!
     - Хорошо сказано,  дружище!  - одобрил Сундстрем. - Теперь смотри
держись!
     У Дундертака точно гора с плеч свалилась.  Большой Сундстрем взял
дело в свои руки - значит,  все будет хорошо.  Ему хотелось только еще
раз объяснить, что он, собственно, не так уж виноват.
     - Понимаете,   я  стрелял,  чтобы  спасти  свою  жизнь.  Он  ведь
собирался ударить меня копытами по голове!
     - В  порядке  самозащиты или еще как - это меня не интересует!  -
отрезал Сундстрем.  - Но уж ружье я тебе дал в руки в  последний  раз!
Целишь в тетерева на дереве, а попадаешь в лося на земле. Нет, видать,
из тебя никогда не выйдет настоящего охотника. Сиди уж лучше в лодке -
здесь ты больших бед не натворишь!..
     Вот как получилось,  что Дундертак стал самостоятельно возить  на
продажу  рыбу в Трусу,  Седертелье и Стокгольм - конечно,  после того,
как мало-мальски освоился с парусами и более или менее прилично изучил
все важнейшие фарватеры.
     Впрочем, нельзя сказать,  что Дундертак  выходил  в  море  совсем
один. С ним всегда был Малыш Христофор. Они были неразлучными друзьями
и никогда не расставались, за исключением тех случаев, когда Дундертак
отправлялся   в   школу  или  работал  в  известняковом  карьере,  где
немилосердно пекло солнце,  - тут Христофор  почитал  за  лучшее  идти
своей собственной дорогой.
     Зато в лодке им было очень хорошо вдвоем.  У Христофора было свое
излюбленное  местечко:  он  всегда сидел на корме рядом с Дундертаком,
засунув нос дружку под мышку.  Так они могли сидеть часами, обдуваемые
ночным ветерком, который нес лодку к ближайшей гавани.
     Помимо всего прочего,  для Христофора эти  поездки  были  удобным
случаем  заняться  любимым видом спорта:  походить на рыбку!  Выдренок
беззвучно  соскальзывал  через  борт,  мягко,  словно   капля   масла,
опускался в воду и одним резким ударом сильного хвоста уходил вглубь.
     Иногда он отсутствовал очень подолгу.  А появившись,  наконец, на
поверхности,  почти всегда держал в зубах какую-нибудь рыбешку. Одному
ему свойственным движением головы  он  перекидывал  ее  через  борт  в
лодку. Дундертаку оставалось только вспороть ей брюхо и почистить. Это
была  их  собственная  рыба  -  Дундертака  и   Христофора.   Она   не
предназначалась   для   продажи.   Голову   и  внутренности  Дундертак
приберегал для Малыша,  а все остальное зажаривал себе, предварительно
густо посолив. До чего же вкусна бывает жареная рыба в открытом море!
     Христофор был совершенно неутомим.  Он  снова  и  снова  нырял  и
швырял Дундертаку одну рыбу за другой.  Так закадычные друзья коротали
время,  пока не наступало  утро.  Но,  когда  они  входили  в  большой
фарватер  и Седертелье или Стокгольм были уже не за горами,  Дундертак
свистал Малыша наверх.  Это значило, что веселому охотничьему раздолью
Христофора  наступал  конец.  Приходилось вылезать из воды.  Дундертак
запирал его в рубке,  и Малыш вынужден был проводить время  в  обидном
одиночестве, облизывая мокрые усы. На какое-то время Малыш попадал под
арест,  и длился он ровно столько,  сколько лодка стояла на причале  у
стокгольмской пристани.
     Ничего не попишешь.  Сойти на берег и посмотреть столицу?  Ни под
каким видом!  С Христофором могла произойти куча неприятностей. Благо,
выбор большой. Он мог, например, заблудиться в городской сутолоке. Его
мог  переехать  какой-нибудь сумасшедший автомобиль.  А разве не могло
ему  взбрести  на  ум,  никого  не  предупреждая,  вцепиться  в  горло
какой-нибудь выведенной на прогулку болонке - и только потому, что она
слишком высоко задрала нос?  В конечном счете пострадала бы  торговля,
чего  Дундертак  никак  не  мог  допустить.  Ведь  это  был чуть ли не
единственный  источник  денежных  доходов  на  их  острове.  Дундертак
прекрасно сознавал лежавшую на нем ответственность.  Он по опыту знал,
что  в  цивилизованном  мире  Малыша  лучше  всего  держать  в  ежовых
рукавицах.
     В темной рубке Малыш свертывался в мягкий клубок,  положив голову
на толстый хвост. Он чувствовал себя одиноким и покинутым.

В МОРЕ

     Как-то раз  -  дело  было  в  самом  начале  сентября - Дундертак
приплыл в Стокгольм продавать салаку и окуня.  Торговля шла бойко,  и,
разделавшись  с  последней  рыбиной,  он  тотчас же начал собираться в
обратный путь.
     Было уже  около семи часов вечера.  На улицах Стокгольма зажглись
длинные цепочки фонарей.  Когда-то в Трусе Дундертак как  зачарованный
смотрел  на чудесное зрелище,  какое являет собой вспыхнувшая во мраке
ночи светлая лента фонарей.  С тех пор от этого чувства  восторженного
изумления почти ничего не осталось.
     Кроме того,  на сей раз Дундертак очень  торопился  с  отплытием.
Первым  делом  он  выскоблил  и  вычистил  ящики  из-под рыбы и уложил
канатные снасти в аккуратные бухты.  Затем взялся за фонари  -  протер
стекла,  снял нагар и залил керосин.  Когда с фонарями было покончено,
он укрепил их на прежнем месте,  отвязал лодку и оттолкнулся. Тяжело и
мерно загребая веслами, Дундертак вывел лодку на свободную воду. Здесь
он сунул весла под банку и, отыскав спички, зажег фонари. Затем достал
бутерброды и термос с кофе. Наконец-то он мог поесть - в первый раз за
весь день!  Не мудрено,  что он был голоден,  как волк. Лодку тихонько
покачивало на волнах от проходившего мимо буксира.
     Ветер, дувший с севера,  крепчал.  Дундертак посмотрел на  запад,
где  догорала  вечерняя  заря.  Еще  недавно  горизонт  пылал,  словно
огромный огненный парус. К ночи ветер, может быть, установится. Хорошо
бы.  Тогда  он  уже  завтра к вечеру привезет домой вырученные за рыбу
деньги. Их ждали, чтобы заплатить за аренду промысловых вод.
     Наевшись досыта  бутербродов  и  допив кофе,  Дундертак поднялся,
вытащил из-под банки мачту вместе со свернутым парусом.  Потом вставил
мачту в основание,  выбрал ванты и тщательно закрепил их.  И, наконец,
поднял  передний  парус  и  поставил  шпринтов  под   большим   углом.
Устройство было,  конечно,  примитивным,  но другого Дундертак пока не
знал.  Он научился ходить под парусами именно таким образом,  и ходил,
надо сказать, на довольно большие расстояния.
     Ветер тут же подхватил и понес лодку.  Но,  прежде чем взяться за
румпель, Дундертак открыл дверь рубки. Христофор пулей выскочил оттуда
и кинулся другу в объятия.  Похоже было,  что  звереныш  рехнулся.  Он
всхлипывал,  фыркал,  сморкался и, казалось, не знал, что еще сделать,
чтобы с наибольшей убедительностью выразить свой  восторг.  На  всякий
случай он проделал все коленца,  какие только мог изобрести.  Когда же
программа была исчерпана,  Малыш улегся рядом с Дундертаком, доверчиво
сунув нос ему под мышку.
     Тем временем Дундертак  вытравил  шкоты  и  распустил  шпринтовый
парус.  Ветер  дул  чудесный  -  в  самый раз для маленького рыбачьего
парусника.  Если он продержится всю ночь, обратная поездка будет одним
удовольствием. Настроение у Дундертака было отличное.
     Он сунул Малышу сухарь.  Выдренок сел на хвост и,  неуклюже держа
сухарь  в  передних  лапах,  стал грызть его,  слизывая с усов крошки.
Сухари, морковку и молоко Христофор любил больше всего на свете.
     На востоке взошла луна, большая и яркая.
     Справа глубоко в море вдавались  отвесные  уступы  Екатерининских
Скал.  С наветренной стороны лежал остров Бэкхольм и мрачная,  похожая
на тюрьму, Галерная Верфь.
     Лодка вышла   за   пределы   гавани.  Мерцающие  огни  Стокгольма
оставались все дальше за кормой,  дрожа и расплываясь в  темной  струе
кильватера.
     Путь лежал на остров.  До чего  же  приятно  возвращаться  домой,
зная,  что  с честью выполнил порученное тебе дело.  Выручка за салаку
была хорошая, и в кошельке у Дундертака лежала весьма приличная сумма.
Эти  деньги  пойдут  в  счет  арендной платы,  которую каждый рыбак их
острова,  совершенно  так  же,  как  рыбаки   всех   других   островов
Сермландских  шхер,  должен  выплачивать  своему графу за право ловить
рыбу в воде, которую господь бог сотворил для всех.
     Дундертак прекрасно   понимал   всю  важность  и  ответственность
возложенного на него дела.  Он знал,  что,  если в такой-то  день,  от
такого-то  до  такого-то  часа,  арендная плата внесена не будет,  всю
семью тут же выкинут на  улицу,  лодки  конфискуют,  сети  запрут  под
замок,  а мебель просто-напросто вышвырнут из дома. И граф будет прав,
потому что так написано в законе.
     Что до Дундертака, так он считал, что это какой-то очень странный
закон.  Закон он представлял себе в виде огромного меча, который висит
на  стене  в графском замке.  Не принес вовремя денег - не жди от него
пощады!..
     Дундертак еще  больше  вытравил  шкоты и увеличил угол шпринтова.
Ему не терпелось поскорее добраться домой и вручить отцу деньги. Графу
и  на  этот  раз  не  понадобится приходить к ним и,  размахивая Мечом
Закона, угрожать разнести весь дом в мелкие щепы.
     Вот о чем размышлял Дундертак, пока плыл домой на свой остров.
     Он старался плыть как можно быстрее - луна висела уже высоко  над
горизонтом и самодовольно ухмылялась оттуда большим глупым ртом.
     Христофор, стоя на дне лодки,  положил голову Симону на колени  и
следил умным и преданным взглядом за каждым движением своего хозяина.
     Часы медленно сменяли друг друга. По шхерам пробиралась ночь.
     У Дундертака  были  хорошие  глаза  -  он видел в темноте не хуже
кошки.  Впрочем,  было совсем не так уж темно:  из-за тяжелых лохматых