Камил Акмалевич ИКРАМОВ

                                 СЕМ‚НОВ

                                 Повесть
                    (для среднего и старшего возраста)

                            Рисунки Г. Алимова

     ________________________________________________________________

                               ОГЛАВЛЕНИЕ:

                  Тонкий, звонкий, прозрачный
                  Райтоп
                  Нашествие
                  Погребальная контора "Милости просим"
                  Новый порядок
                  Подозрения
                  Метаморфозы, или превращения
                  Заложники
                  Врачебная этика
                  "Эх, юшечка с сельдерюшечкой..."
                  В ночь на седьмое
                  "Не помню..."
                  Эпилог

     ________________________________________________________________


                       ТОНКИЙ, ЗВОНКИЙ, ПРОЗРАЧНЫЙ

     Его  заметили сразу.  На  нем  были крепкие кожаные ботинки,  толстые
суконные брюки,  черная  гимнастерка,  широкий ремень  с  белой  бляхой  и
буквами "РУ", фуражка с лакированным козырьком.
     - Как с выставки, - сказал кто-то.
     А кто-то еще догадался:
     - Так, наверно, и сняли с выставки.
     Вскоре мы смогли убедиться в  верности такого предположения.  В нашем
красном  уголке  были  витрины с  изделиями лучших  учащихся из  довоенных
выпусков: шестерни и шестеренки, валы и валики, штангенциркули, микрометры
- продукция фрезеровщиков,  токарей и слесарей-инструментальщиков. Там же,
на  самом  видном  месте,  под  стеклом,  распяленная на  гвоздях,  висела
законная форма  РУ.  Такую  форму  ученикам ремесленных училищ выдавали до
войны.
     Так вот теперь эта витрина была пуста.
     Мы все ходили в чем попало,  а со склада нам выдавали только бывшие в
употреблении  спецовки,   телогрейки  и   ватные  брюки.   Новичку  мы  не
завидовали,  хотя заинтересовались им. Высказывались предположения, что он
родственник кого-то из работников училища.  Дело в том, что по возрасту да
и по росту ему еще рано было к нам.  Видимо, сделали исключение. И форму с
витрины сняли из-за  этого,  да  еще потому,  конечно,  что она была очень
маленького размера и вряд ли подошла бы кому-нибудь другому.
     Выглядел новенький плохо.  Худой,  бледный и  какой-то настороженный.
Сам он ни с кем не заговаривал, на вопросы отвечал односложно.
     Про таких говорят:  тонкий,  звонкий,  прозрачный, шейка лапшевная, а
ножки макаронные.
     Фамилия у него была самая обычная,  не запоминающаяся -  Семенов.  По
фамилии его вначале никто не звал.
     - Эй, ты, с выставки, принеси концы!
     Или:
     - Звонкий, сбегай за эмульсией!
     Он каждого из нас слушался.
     Его  почти  не  обижали,  вернее,  он  никогда не  обижался.  Однажды
помощник мастера Вано Григорян перепутал его простую фамилию:
     - Эй, Степанов! Сбегай в кузнечный, узнай насчет поковок.
     Новенький как  ни  в  чем  не  бывало перестал подметать и  побежал в
кузнечный цех. Дотошный Вано потом заметил свою ошибку и спросил:
     - Зачем же ты меня не поправил? Ты ведь Семенов, а не Степанов.
     - Вы не беспокойтесь,  пожалуйста,  -  ответил новенький.  - Семенов,
Степанов,  Иванов,  Сидоров,  Николаев  -  какая  разница!  Я  ведь  своей
настоящей фамилии все равно не знаю. Не помню.
     - Это как же так? - удивился Григорян. - Беспризорник, что ли?
     - В прошлом году я, наверное, помнил свою фамилию, а в этом не помню.
     "Как это может быть? В прошлом году, наверное, помнил..." - удивились
мы, а Вано спросил еще:
     - Но ведь зовут тебя Алексей?
     Новенький, запинаясь, сказал:
     - Наверно. Так записано в документах.
     Потом кто-то придумал игру.  Зла в ней было, пожалуй, не очень много,
зато ума еще меньше.  Семенова стали окликать разными фамилиями и  разными
именами.  Он  откликался на  любое имя и  на любую фамилию,  всегда как-то
безошибочно угадывая, что обращаются именно к нему.
     В  нашем училище,  находившемся на территории знаменитого московского
завода,  учили  тогда  только первые два  месяца,  потом  сразу  ставили к
верстаку или к станку. Надо было давать продукцию фронту.
     Мы были токари.  В  сыром полуподвале в шесть рядов стояли допотопные
токарные станки.  Под  низким потолком,  громыхая в  разбитых подшипниках,
крутились валы трансмиссий,  шлепали по  шкивам приводные ремни,  сшитые в
десяти местах.  Мы точили донышки для реактивных снарядов, для гвардейских
минометов,  устрашающих врага  "катюш".  Официально  никто  нам  этого  не
говорил, это был секрет, который знали все.
     Поковки возили из соседнего кузнечного цеха.  Мы проходили их резцами
по два шаблона поверху и подрезали, оставляя в центре небольшой штырек. На
последующих операциях этот штырек срезали совсем.
     Семенова определили к нам в группу,  но станок не доверили,  а был он
вначале на подхвате - подметал, смазывал, шорнику помогал.
     Однажды  мы  пошли  с  ним  вдвоем  за  поковками.  В  кузнечном было
сумрачно.  Казалось,  что освещают его только раскаленные добела болванки,
из  которых здесь ковали заготовки для  наших "донышек".  Длинными щипцами
кузнец  выхватывает  болванку  из  нагревательной печи  и  кидает  ее  под
огромный паровой молот;  пять -  семь ударов -  и дело сделано:  заготовка
летит в сторону, на землю, остывать. Остывали они удивительно быстро.
     Ни  огнедышащая  нагревательная  печь,  ни  горячие  паропроводы,  ни
раскаленные болванки не могли согреть этот цех, похожий на ангар. Дуло там
со  всех  сторон:  из-под  ворот,  из  разбитых  окон,  из  вентиляционных
устройств,  которые были явно лишними.  Несмотря на холод и сквозняки,  мы
любили  ходить сюда.  Было  интересно смотреть на  раскаленный металл,  на
слитную работу кузнеца и  молота;  любили мы,  надев  асбестовые рукавицы,
кидать в вагонетку тяжелые и еще горячие заготовки.  Кроме того, кузнечный
цех был едва ли не единственным местом в  Москве,  где мы среди зимы могли
напиться газированной воды. В любом количестве и бесплатно!
     В  кузнечном бесплатная газировка без  сиропа полагалась по  правилам
охраны труда и  техники безопасности.  Впрочем,  сами кузнецы ее  не пили.
Газировку хорошо пить на сытый желудок после жирного обеда,  а у голодного
человека она вызывает вовсе лишний аппетит,  который мешает работать.  Так
рассуждали взрослые,  и газированную воду,  предназначенную кузнецам, пили
мы, ученики ремесленного училища.
     Нагрузив  вагонетку,  мы  с  Семеновым вспотели.  Я  снял  рукавицы и
сказал:
     - Тяпнем по стаканчику?
     Мы подошли к коляске с газированной водой.
     Эта коляска всегда напоминала мирное время,  лето,  жару и  множество
ос,  тощих,  желто-полосатых,  как тигры. Они неведомо откуда появлялись в
городе и слетались к колбам с химического цвета сиропом. Вкусная была вода
с сиропом, хорошее было время.
     Я  покрутил ручку сатуратора,  налил стакан и  протянул его Семенову.
Стакан был один, и, пока Семенов пил, я смотрел на него.
     - Говорят, ты на фронте был? - спросил я.
     Семенов допил воду,  сполоснул стакан,  наполнил его водой для меня и
сказал:
     - Нет. В тылу.
     - В фашистском?
     Я налил себе второй стакан газировки и только тогда услышал ответ:
     - У меня память плохая, ты меня лучше не спрашивай.
     - И фашистов видел?
     - Да, - неуверенно пробормотал он. - Видел.
     Непохоже, чтобы он врал. Видимо, скрывал что-то. Не хотел говорить.
     - А правда, что ты к нам из госпиталя попал? - настаивал я.
     - Нет,  -  ответил Семенов,  -  не из госпиталя.  Я из больницы к вам
попал.
     - Из какой?
     - Из детской.
     Ничего больше мне узнать не удалось.
     Запомнился еще  один случай.  В  клубе шел  фильм про войну.  Веселый
повар Антоша Рыбкин -  его играл Борис Чирков - на солнечной полянке варил
кашу. Он варил кашу и пел задорные куплеты. А в это время к походной кухне
тайными  тропами подбирались фашисты.  Они  хотели  застать нашего  повара
врасплох.  Но  не  тут-то  было!  Антоша Рыбкин легко раскидал десятка три
фашистов,  действуя в основном кулаком и поварешкой. В конце фильма Антоша
раздавал вкусную кашу бойцам и еще веселее пел свои лихие куплеты.
     Нам картина понравилась, и я спросил Семенова:
     - Правда, здорово он их?
     Семенов нахмурился.
     - Правда, здорово? - еще раз спросил я. - Молодец Чирков.
     - Не помню! - невпопад ответил он. - Отстань!
     Губы у него дрожали, глаза стали узкими и злыми.
     Я тоже разозлился.
     - Ты что, контуженный? С тобой как с человеком, а ты как собака...
     Мне захотелось дать ему по шее в воспитательных целях,  но шея у него
была  тонкая  и  жалобно торчала из  нитяного шарфа  и  широкого суконного
ворота.
     Я перебежал на другую сторону улицы и догнал ребят.
     Все это происходило в  первые месяцы.  Постепенно Семенов подравнялся
на   нашем  трехразовом  питании,   ему   доверили  неплохой  еще   станок
"Цинциннати",  и  он  точил на нем свою норму "донышек".  Форменная одежда
быстро поистерлась, засалилась; он получил спецовку с телогрейкой и вскоре
ничем не выделялся среди нас.
     Вновь в  центре внимания Семенов оказался только на  следующий год  в
самый неподходящий момент, в канун Первомая, во время весеннего субботника
по  очистке заводского двора.  Мы  грузили на  машины ржавую металлическую
стружку, которой скопилось целые горы, и соревновались с группой слесарей.
Каждый человек был на счету.
     С утра Семенов вышел вместе с нами,  потом кто-то куда-то его позвал.
Он отпросился у бригадира на десять минут и не вернулся вовсе.


                                  РАЙТОП

     Никогда  прежде  Семенов  не   думал,   что   войны   начинаются  так
неинтересно.  Не то чтобы он заранее представлял себе, как это будет, если
начнется война,  но когда она началась,  не возникло у него того веселого,
боевого  настроения,   которое,  казалось,  должно  сопровождать  подобное
известие. Не хотелось Семенову ни петь, ни маршировать по улице.
     В тот первый день,  вернее,  в то утро он еще ничего не знал о начале
войны.  Была хорошая погода -  солнечная с ветерком.  В такую погоду белье
сохнет быстро.  Лишь бы ветер не усилился,  тогда поднимется пыль и  белье
придется снять.
     Толе Семенову шел двенадцатый год.  Он был худ и мускулист. Хотя лето
только начиналось, он успел загореть, и его серые глаза казались синими.
     Сейчас он сидел на тяжелой дубовой колоде в углу двора,  посматривая,
как сушится белье, внимательно разглядывал свои босые ноги и думал.
     Он думал обо всем сразу и  ни о чем в отдельности.  В таких случаях с
интересом спрашивают:
     - О чем задумался?
     А в ответ смущенно говорят:
     - Да так. Ни о чем.
     Между тем  в  это самое время в  мозгу человека происходит глубокая и
потому  невидимая работа  по  сопоставлению вещей,  на  первый  взгляд  до
смешного  несопоставимых.   Именно  в   это   время  мозг  обретает  новые
возможности для  ассоциаций,  сравнений и  выводов.  Именно в  эти  минуты
человек умнеет. Не бойтесь думать ни о чем.
     Семенов всего этого не знал,  но замечал,  что "мысли ни о  чем" чаще
всего приходят к нему здесь,  на дубовой колоде в тени бывшей райтоповской
конюшни. Конюшню эту когда-то начали было переделывать под гараж, да так и
не  закончили,  потому что  райтоп слили с  гортопом.  Двор стал зарастать
травой.  Дом,  где  помещалась  контора  Колычского  районного  топливного
отдела,  пустовал,  а  в  бывшей конюшне жильцы сразу же  оборудовали себе
сарайчики.  Всего во дворе жили три семьи -  теперешние и  бывшие служащие
райтопа.  Бывших служащих постепенно становилось больше,  чем  теперешних.
Они уходили работать в другие учреждения, но жить оставались здесь.
     С  весны  полоскать и  сушить белье  мать  поручала сыну.  У  нее  от
холодной воды болели и опухали руки, а Эльвире было некогда: она училась в
десятом классе и  у нее были посредственные отметки по физике и немецкому.
Сам же Семенов перешел в пятый на "хорошо" и "отлично".
     Ветер дул порывами, и Семенов посматривал на небо, как бы подбадривая
солнце: ну давай, суши, суши - тучи могут налететь.
     В этом дворе Семенов жил со дня своего рождения,  потому что его отец
Вячеслав Баклашкин прежде работал счетоводом в райтопе,  но, когда оставил
семью,  перешел в райпотребсоюз. Случилось это давно, и с тех пор Семеновы
принадлежали к числу бывших служащих. Порой это сильно тревожило маму. Она
не спала по ночам, думая о том, что будет, если их выселят.
     Слухи  о  предстоящих переселениях приносил во  двор  бывший технорук
райтопа,  а  ныне  технорук гортопа Александр Павлович Козлов.  Он  охотно
рассказывал соседям о  том,  какие  планы  возникают у  руководства насчет
бывшей конторы,  самого двора  и  жилых  помещений.  Обычно его  слушали с
неприязнью,  потому что люди не  любят тех,  кто приносит тревожные вести.
Это несправедливо вообще,  и по отношению к Александру Павловичу было тоже
несправедливо.  Он  ничего не  выдумывал от себя,  а  планов использования
пустой конторы райтопа действительно имелось множество.
     Больше всех во дворе не любила Козлова и его жену Антонину тетя Даша,
которая была  уборщицей в  райтопе,  а  теперь перешла работать на  почту.
Вместе с  мужем,  дедом Серафимом,  тетя  Даша  жила в  пристройке рядом с
конюшней.  Муж  был старше ее  лет на  двадцать и  тоже когда-то  служил в
райтопе -  был заготовителем,  агентом по снабжению, комендантом, конюхом,
сторожем.  Любое дело,  за  которое дед брался,  он непременно разваливал.
Получалось так потому,  что дед никогда не занимался тем, чем следовало по
должности,  зато  всегда люто  интересовался тем,  что  не  имело  к  нему
никакого отношения.  Деду  совсем недавно стукнуло семьдесят,  и  он  стал
надомником:  брал работу в  переплетной мастерской,  в  специальном станке
склеивал  и  прошивал  растрепанные канцелярские папки  со  словами  "Дело
начато -  закончено" на разноцветных,  но одинаково тусклых обложках.  Эти
папки всегда подолгу лежали на  подоконнике дедовой комнаты,  они выгорали
на солнце, мокли под дождем. Дед редко прикасался к ним. Обычно он сидел у
окна неподвижно,  и тело его,  так плавно расширяющееся книзу, будто самой
природой было предназначено тому, кто ведет сидячую жизнь.
     - Семенов! - окликнул мальчика дед Серафим. - Чтой-то мать твоя вчера
с двумя кошелками с базару шла? Неуж Баклашкин алименты прислал?
     Дед Серафим часто вмешивался в чужие дела,  и Семенов не обиделся  на
него.
     - Баклашкин насчет алиментов всегда в срок,  -  ответил Семенов. - Он
же у нас бухгалтер.
     Никогда в  разговоре с  посторонними сын  не  позволял себе  осуждать
отца.  Самое большее -  это  слова про бухгалтерскую аккуратность,  слова,
которые он однажды услышал от матери.
     Семенов прекрасно помнил отца,  потому что уже ходил в детский садик,
когда все  это  случилось,  и  еще  потому,  что отец продолжал жить в  их
городе, а город был маленький.
     Местные краеведы спорили о происхождении названия города.  Им удалось
установить,  что к  знаменитому боярскому роду Колычовых их  город прямого
отношения не имеет. Колыч упоминался в летописях земли русской с XII века.
Он  часто страдал от  войн и  разбойных набегов,  так как находился вблизи
западных рубежей.  К середине прошлого века Колыч постепенно превратился в
один из тихих провинциальных городков тогдашней России и будто бы послужил
фоном для одного из сатирических произведений писателя Салтыкова-Щедрина.
     В  советское время  на  Колыч обратили внимание,  сделали райцентром,
построили швейную фабрику, стадион и отличный клуб промкооперации, который
в области считался лучшим театральным зданием.  Был в городе и музей,  все
экспонаты которого помещались в  двух комнатах.  В первой рассказывалось о
Чарлзе   Дарвине,   происхождении  видов,   палеолите   и   неолите,   там
демонстрировались каменные топоры,  ножи и  наконечники копий.  На  стенах
висели  изображения различных обезьян,  которые справа  налево  все  более
приближались к  человеческому облику.  Однако  галерея  эта  завершения не
получала,  превращения обезьяны  в  человека не  происходило,  не  хватало
места,  ибо  во  второй комнате музея  была  сосредоточена вся  конкретная
история города,  причем одна стена осталась свободной и  на ней разместили
выставку антирелигиозных плакатов и брошюр.
     Некоторое   время   в   клубе   промкооперации  работал   межрайонный
драматический театр,  который перед самой войной целиком куда то уехал, но
клуб продолжали называть театром,  хотя чаще всего там крутили кинофильмы,
устраивали танцы, и лишь иногда выступали заезжие артисты.
     Отец  Толи  Семенова Вячеслав Борисович Баклашкин ничем не  выделялся
среди остальных жителей города,  и  в  этом была одна из причин многих его
бед. Некоторые люди страдают оттого, что непохожи на других, выделяются из
толпы; другие страдают потому, что им никак не удается выделиться. Каждому
свое.
     Вячеслав Баклашкин был человек как человек -  шатен,  среднего роста.
Одевался,  как все служащие;  в  контору ходил в вельветовой толстовке,  в
выходные дни  надевал  шевиотовый костюм.  На  работе  он  слыл  человеком
исполнительным,  немногословным и  скучным.  В  его  голосе всегда звучала
обида, хотя никто его намеренно не обижал.
     Между тем обида была.  Теперь-то уж все забыли,  что в детстве Славик
Баклашкин был  знаменит в  городе и  области.  С  шести  лет  он  играл на
мандолине в  оркестре  народных  инструментов,  подавал  большие  надежды,
которые почему-то все не оправдывались и не оправдывались. К двадцати пяти
годам Вячеслав совершенно охладел к музыке и невзлюбил музыкантов.
     Может  быть,  к  этому времени и  начался у  него  разлад с  Натальей
Сергеевной,  матерью Эльвиры и Толи.  Небольшого роста,  крепко сбитая, со
щеками  яркими и  крепкими,  как  яблоки,  Наталья Сергеевна казалась всем
воплощением  здоровья  и  радости.  Они  познакомились во  время  конкурса
самодеятельности,   где  Наташа,  тогда  еще  не  медсестра,  а  санитарка
городской больницы, пела частушки, которые сама сочиняла.
     Частушки касались всяких городских неполадок и курьезов.  Она пела их
негромко,  серьезно,  без улыбки, потому что стеснялась. Чем серьезнее она
пела,  тем смешнее получалось.  Наташины частушки,  переиначивая слова для
своих надобностей, пели потом на улицах города и в ближайших деревнях.
     За   талант  полюбил  ее   Баклашкин,   за  талант  постепенно  начал
ненавидеть.   Она  привыкла  напевать  за  домашней  работой,  и  его  это
раздражало.  Она верила в  него,  а ему казалось,  что она намекает на его
бездарность.  Он продал свою мандолину и сказал,  что потерял.  Она тайком
скопила денег и  купила ему  новую с  комплектом запасных струн и  цветных
медиаторов.
     В  конце концов Баклашкин ушел  к  другой женщине,  которая,  как  он
объяснял, понимает его по-настоящему.
     Семенов старался реже вспоминать об  отце,  однако это  ему  почти не
удавалось.  Он думал о нем каждый день и даже по нескольку раз в день. Вот
и теперь вопрос деда Серафима толкнул к самому больному из воспоминаний.
     Эльвира училась тогда в  четвертом классе,  а  Толик ходил в  детсад.
Было 1  Мая,  и  они с  сестрой гуляли по главной улице.  Эльвира в  белой
блузке и красном галстуке гордо вела за руку своего младшего брата,  а тот
жмурился,  глядя  на  сверкающего леденцового петушка,  которого  старался
облизывать не  слишком часто.  Вокруг было  много людей в  белых рубашках,
белых брюках и  белых юбках.  На домах висели флаги,  играла музыка,  люди
улыбались друг другу и  пели песни.  Было весело,  и  когда Толя увидел на
другой стороне улицы своего отца  в  компании веселых и  нарядных мужчин и
женщин, он радостно крикнул:
     - Папа!