ан  смог  его дотащить. Так быстро, так осторожно... И мы застыли на
месте, будто состояние отца передалось нам, и даже не помогли.
   Потом все трое, как по команде, мы ожили и очутились возле дивана.
   -- Кол... -- прошептал отец. -- Кол... загнали сюда... -- И положил руку
на сердце.
   -- Не шевелись! -- приказала Людмила. И побежала в другую комнату.
   Мама стала водить тряпкой по спинке дивана, тихо, бессмысленно.
   -- Это бывает... -- Иван тяжело дышал, но улыбался. -- Пройдет!
   Он сказал так уверенно, будто с ним это случалось уже не раз.
   -- Что же делать? -- спросила мама.
   Людмила  вошла  в  комнату с пузырьком и кусочком сахара. По всему куску
расползлась желтая капля. Отец взял сахар в рот, под язык.
   --  Сейчас сбегаю! За врачом... -- сказал я. И бросился в коридор, потом
вниз по лестнице. Только бы он был дома!.. В этот миг дядя Леня казался мне
самым  нужным,  самым  важным,  самым  значительным человеком на свете. Мне
казалось, что все, все в мире зависит сейчас от него!
   Должно  быть,  он понял это, потому что не стал задавать вопросов: хочет
ли  Людмила, чтоб он пришел, или не хочет? Он взял коричневую пластмассовую
коробку,  потом  блестящую,  металлическую,  еще  что-то засунул в карман и
побежал  за  мной  прямо  в  чем  был -- в ковбойке с распахнутым воротом и
засученными рукавами, в пижамных штанах и тапочках.
   Когда  он вошел к нам, то чуть-чуть зажмурился от яркого света. Все было
праздничным  и нарядным: рюмки, тарелки, бутылки, графин с желтыми корками,
шампанское  и  коньяк, Людмилино и мамино платья, модный костюм Ивана. Даже
отец  лежал на диване в каком-то парадном виде: мама гладила сегодня пиджак
и брюки, дала ему новую нейлоновую рубашку.
   Людмила  сидела  рядом  на  стуле и держала в своей руке руку отца. Мама
присела  на  край  дивана  и  по-прежнему  водила тряпкой по его деревянной
спинке.
   Иван  уже  отдышался,  но  стоял все на том же месте. Когда мы вошли, он
сказал:
   --  Вот  сейчас  врач  подтвердит:  это  спазм.  Простая  история! Спазм
проходит. Вообще нет безвыходных положений. А тут -- простая история...
   Я верил Ивану. Мне казалось, в его присутствии не может случиться ничего
страшного, непоправимого.
   Людмила выпрямилась, поднялась, указала на стул дяде Лене.
   Дядя  Леня  измерил  отцу  давление.  Аппарат был в той самой коричневой
коробке.  Потом  расстегнул  отцу нейлоновую рубашку, снял галстук, засунул
себе в уши концы резиновых трубок и стал слушать сердце.
   Наконец он поднялся и спросил у отца:
   -- Что вы чувствуете?
   -- Кол... -- прошептал отец. -- Будто загнали кол...
   --  Так...  Понятно.  Вы не волнуйтесь. Племянник правильно говорит: это
спазм.  Просто  спазм...  Сейчас  сделаю  вам укол. И все сразу пройдет! Но
вставать нельзя. И нельзя шевелиться. В первое время...
   Никто  даже  не  удивился, что он назвал Ивана племянником. Только я это
заметил.
   После укола отцу стало легче. Он улыбнулся -- так, еле-еле...
   Тогда  дядя  Леня  увидел  чемоданы,  валявшиеся  посреди комнаты, будто
кто-то  их  расшвырял.  Он  удивленно  посмотрел  на один чемодан, потом на
другой,  потом  на  меня...  А  потом  заметил  свои пижамные брюки и сразу
заторопился:
   -- Я больше не нужен.
   -- Спасибо тебе, -- сказала Людмила.
   Они были на "ты". Еще с детства.
   Мы  с  Людмилой  пошли  провожать дядю Леню. В коридоре он засунул дужки
очков  в  рот,  словно  нарочно, чтобы было не очень ясно слышно то, что он
скажет:
   -- По-моему, это инфаркт... Надо бы "неотложку".
   -- Уже позвонили, -- сказала Людмила, -- Значит, ты думаешь?..
   Войдя в комнату, сестра улыбнулась отцу:
   --  Вот  видишь:  все  не  так  страшно.  Первый раз в жизни она сказала
неправду.  А я опять пошел в коридор. Я там ждал "неотложку", чтобы она при
отце подтвердила слова Людмилы: "Все не так страшно..."

10

   Иван уехал один. После того, как отцу разрешили повернуться набок.
   Отец так и лежал на диване, куда принес его на руках Иван.
   Приходили  врачи, один раз мы с Иваном привезли профессора на такси. Нам
советовали отправить отца в больницу:
   -- Теперь мы транспортируем инфарктников. Новый метод!
   После врачей мы бежали за дядей Леней,
   --  Видите  ли,  --  говорил он, -- новые методы не хочется проверять на
близких. Лучше уж дома обеспечить уход... Я буду к вам заходить.
   Он  заходил каждый день. По вечерам, когда дома была Людмила. У себя, на
втором  этаже,  он  все  время  теперь был в таком виде, будто собирался на
концерт или в театр: а вдруг мы за ним прибежим?
   Дядя  Леня  был всего лишь зубным врачом, но мы делали то, что советовал
он.
   --  Да-а... Транспортировка инфарктников? -- рассуждал он, засунув в рот
пластмассовые дужки очков. -- Это слишком серьезно. Нельзя рисковать.
   --  Если  б у вас было что-то серьезное, -- объяснял потом отцу Иван, --
вас бы сразу же отвезли в больницу. Все познается в сравнении! Знаете ли вы
хоть  одного  инфарктника,  которого  бы  не  отвезли? Я говорю о последнем
времени, когда победил новый метод.
   --  Убедительно,  --  говорил  отец.  И напевал из "Сомнения" Глинки: --
Усни, беспокойное сердце!..
   -- Правильно, -- соглашался Иван. -- Повернитесь на правый бок и усните.
Благо вам теперь можно ворочаться. Сон -- лекарство номер один!
   Профессор советовал:
   --  Надо  сказать  ему,  что  это  инфаркт. Тогда мобилизуются нервы, он
устремит себя на борьбу!
   Профессор был стар, но отстаивал новые методы.
   --  Видите  ли...  --  рассуждал  дядя  Леня,  когда  профессор ушел. --
Человеку свойственно верить в лучшее. И надеяться... Есть точка зрения, что
и  о  самых ужасных недугах следует сообщать. Но ведь даже врачи забывают о
симптомах  страшной  болезни, когда сами ею заболевают. Мы всегда оставляем
место  надежде.  Не  хочется  верить  в худшее. Так зачем сообщать7.. Нужны
положительные эмоции!
   --  Все  познается  в сравнении! -- объяснял позже отцу Иван. -- Хоть от
кого-нибудь  из ваших знакомых-инфарктников разве скрывали диагноз? Нет, не
скрывали?  Вот  видите.  Новые  методы  побеждают!  И для вас бы не сделали
исключения. Значит, нет никакого инфаркта. Обидно, конечно, болеть не самым
серьезным образом. Но что тут поделаешь? Просто спазмы сосудов... На всякий
случай вас выдерживают в постели. Верней сказать, на диване!
   -- Да-да... Я понимаю, -- соглашался отец.
   В  присутствии  дяди  Лени  Иван  и  Людмила всегда оказывались в разных
концах  комнаты.  И  вроде бы не замечали друг друга. Они не сговаривались,
так само собой получалось.
   В день отъезда, уже на вокзале, Иван сказал Людмиле:
   --  Писать  буду  регулярно.  Но  коротко!  На  бумаге все как-то не так
получается...  Но  ты не считайся с этим -- пиши подлиннее! Ведь вы тут все
вместе,  а я буду один... -- Потом повернулся ко мне. -- Тебе, Ленька, буду
писать  отдельно.  И ты мне пиши почаще: о доме, о школе, об отце, конечно.
Сам  понимаешь!  И  о  Людмиле.  Это  все  меня  особенно  интересует...  И
постарайся переселить нас с Людмилой поближе к вашему дому.
   Людмиле  хотелось по привычке сказать, что Иван обращается не по адресу,
что  я  не  смогу,  не  сумею:  ребенок!  Я  чувствовал, что она хотела это
сказать,  но  не  сказала. Вообще с приходом Ивана я в глазах всех домашних
вдруг  повзрослел.  Он разговаривал со мною, как с равным, и все ему начали
подражать.
   --  Значит, постарайся переселить, -- повторил Иван. -- Иначе я останусь
холостяком!
   Людмила утвердительно кивнула: да, мол, останешься.
   Иван уехал.
   Дней  через десять пришли два первых письма: "Людмиле Нечаевой (лично)",
"Леониду Нечаеву (лично)". Иван писал, как устроился, как начал работать, В
письме,  адресованном  мне,  на отдельном листке он обещал отцу, что научит
его играть в теннис и волейбол.
   В  тот  же день я послал ответ. Иван просил меня писать о доме, о школе,
об  отце,  о Людмиле. Я решил в первом же письме выполнить все его просьбы.
Письмо  получилось  длинным.  "Другие  будут  короче, -- решил я. -- Это же
самое первое!.."
   Потом  сел  и  переписал.  Но  все  равно на бумаге получается как-то не
так... Иван абсолютно прав!
   "Дорогой Иван! Твое письмо получил. Расскажу обо всем по порядку.
   Сперва  об  отце. Ему уже разрешили садиться. Он мне сказал: "Никогда не
представлял себе раньше, что это так здорово, так приятно: просто сидеть на
диване.   Как  будто  начинаю  жить  заново!"  Как  только  мама  чуть-чуть
нахмурится,  он  сразу  поет: "О братья, довольно печали!" Он вообще теперь
больше  всего  поет  не  из опер, а из этой самой Девятой симфонии. Значит,
думаю, поправляется.
   Вчера  к  нему  товарищи  приходили с работы. Трое с цветами. Цветы отцу
принесли, но как Людмилу увидели, так сразу ей передали. И весь вечер возле
нее  вертелись,  как  будто  забыли, зачем пришли. Сперва сказали: "На пять
минут! Не будем его утомлять!..", -- а просидели до позднего вечера.
   "Ну,  --  говорят,  -- иметь такую дочь и болеть -- просто стыдно! Иметь
такую дочь и не выздороветь -- невозможно!.."
   Потом  дядя  Леня  пришел.  И сказал: "Видите ли, ему пора отдохнуть..."
Наверно, из ревности это сказал. Тогда они сразу ушли.
   Теперь расскажу немного о школе.
   У  нас было родительское собрание. Мама не смогла пойти: она все время с
отцом. И пошла наша Людмила.
   А  на  следующий  день  математичка  (самая  строгая  в школе!) сказала:
"Сестра-то  у  тебя,  оказывается,  интересная  женщина. Такое значительное
лицо! А это гораздо больше, чем просто красивое!.."
   Я  даже  представить  себе  не мог, что она об этом заговорит. А потом и
ребята  стали подходить: "Слушай, Ленька, наши родители в твою сестру вчера
все  влюбились!"  Ну,  я  стал  с  ними  спорить,  сказал,  что они немного
преувеличивают.  Но  они  даже  слушать меня не хотели. "Мы, -- говорят, --
своим родителям больше верим. Они лучше в таких делах разбираются!.."
   А в доме у нас, в помещении красного уголка, товарищеский суд состоялся.
Объявление повесили, что в тридцать пятой квартире ссора произошла и что ее
будут  в  красном  уголке обсуждать. Все за два часа начали места занимать,
как будто на заграничную кинокартину.
   А  к  нам  домоуправ  специально  зашел.  "Вы,  --  говорит,  -- Людмила
Андреевна,  как  член товарищеского суда, обязательно должны быть. Вас ведь
избрали единогласно!" Людмилу действительно все избрали, еще полгода назад.
Хоть она ужасно отказывалась, отбивалась. Она тебе об этом из скромности не
рассказала.
   На  другой  день  после суда все во дворе восхищались: "Как ваша Людмила
выступила,  так  сразу  нам  ясно  стало,  кто  прав, а кто виноват. Совсем
молодая, а так во всем разбирается!"
   И  дядя  Леня на другой день приходил смотреть отца не один раз, а целых
три.  И  тоже  хвалил  Людмилу. Ну, он-то понятно: влюблен в нее с детского
возраста.  А  вот  другие... Совсем же чужие люди! И в таком были восторге.
Мне во дворе уже второй день уступают очередь на бильярде. Из-за Людмилы!
   Дорогой  Иван!  Ты  просил написать о доме, о школе и об отце. Я все это
выполнил. Ты просил еще о Людмиле. Но она же сама тебе пишет.
   Стараюсь  переселить  вас  с  Людмилой поближе к нам. Объявления написал
большими  печатными  буквами  и расклеил почти во всех домах нашего тупика,
кроме одноэтажных.
   Отец и мама тебя целуют. И я тоже! Леня".
   В конце месяца Людмила меня спросила:
   -- Ты сколько писем получил от Ивана?
   -- Два.
   -- Что ж, пять -- два в мою пользу.
   Как будто она была на волейбольной площадке!..

11

   -- Мне кажется, что время остановилось, -- сказал как-то отец.
   -- Это  даже хорошо,  --  тихо сказала мама.  --  Значит,  мы  не  будем
стареть.  Ты  ведь всегда горевал,  что годы,  как шофер-лихач,  "превышают
скорость".
   -- Да-а...  Мчатся годы, вьются годы, -- переиначил отец романс на стихи
Пушкина.  Иногда он и Пушкина переделывает по-своему. -- А теперь вот сутки
кажутся мне целой неделей.
   Я знал,  что,  когда ничего не ждешь, время катится очень быстро, а если
чего-нибудь ждешь,  то оно ползет,  как улитка.  И все-таки я решил утешить
отца.
   -- Все познается в сравнении!  --  сказал я.  --  Вот вспомни:  что было
месяц назад?  Тебе разрешили выйти на  улицу!  Но  ведь это  было буквально
вчера. Правда?
   -- Действительно... Будто вчера, -- согласился отец.
   -- Значит,  Иван вернется к  нам  завтра!  Потому что  это будет как раз
через месяц. Все познается в сравнении!
   -- Умный, мерзавец! -- восхитился отец. -- Просто философ!..
   На самом деле я  почти слово в слово повторил то,  что говорил мне перед
отъездом Иван.  Но я не сказал об этом отцу:  пусть думает,  что сын у него
философ. Ему нужны положительные эмоции.
   -- Когда есть какое-нибудь дело,  дни идут гораздо быстрее, -- продолжал
я философствовать.  -- Ты сейчас ничего не делаешь, и поэтому тебе кажется,
что время остановилось. Помоги мне переселить Ивана!..
   -- Я готов, -- согласился отец. -- Пожалуйста... Я готов. Но радиус моих
действий очень уж ограничен: двор и бульвар.
   -- Вот и прекрасно!  --  воскликнул я. -- Там гуляют пенсионеры. Старые,
усталые люди...  Они  вполне заслужили отдых с  видом на  реку и  с  дачным
воздухом!  Зачем им жить в  Машиностроительном тупике?  Они с удовольствием
переедут.
   В тот же день вечером отец грустно пропел из "Евгения Онегина":
   -- Привычка свыше нам дана...
   -- В каком смысле? -- спросил я.
   -- Пенсионеры не желают покидать насиженных мест.
   -- Плохой тот мельник должен быть,  что век свой хочет дома жить!  -- не
пропел, а со злостью прокричал я. -- Ты это им объяснил?
   -- Объяснил.
   -- А они?
   -- Привычка свыше нам дана, замена счастию она!..
   -- Действительно,  отказываются от  своего собственного счастья!  Это же
глупо! Ты как считаешь?
   -- Надо искать среди молодых, -- ответил отец.
   Я  искал  среди  людей  всех  возрастов.  Всем одиноким я объяснял, что,
переехав  к Ивану, они будут жить одновременно и в городе и на даче, что им
не  придется  покупать  путевки на курорт. Иван дал мне задание, и я должен
был  его  выполнить.  Но оказалось, что люди не любят переезжать с места на
место.  И еще оказалось, что они почему-то очень ценят разные удобства. Для
них  имеет  большое  значение,  например,  чтобы остановка троллейбуса была
рядом.  Как  будто  трудно  пройти  один  километр  по  свежему воздуху! Но
особенно для них важно, чтоб в квартире был телефон.
   В объявлениях,  которые я расклеил по всем подъездам нашего тупика, было
крупными печатными буквами написано: "Телефон под самыми окнами".
   -- Что это значит:  под самыми окнами? -- несколько раз спрашивали меня.
-- Вы его там повесили, что ли?
   -- Нет, это телефон-автомат.
   -- Ах, автомат? Тогда вопрос отпадает.
   -- Отсутствие телефона --  это же величайшее из удобств,  --  повторил я
как-то дяде Лене слова,  которые услышал от Ивана. -- Сколько можно сберечь
времени!  Кого не хочешь слышать -- того не слушаешь, а кого хочешь -- тому
звонишь из  автомата.  Он под самыми окнами.  Очень удобно!  Почему люди не
понимают?
   -- Видишь ли, телефон -- это для некоторых избавление от одиночества, --
сказал дядя Леня. -- Я предполагаю, что у Ивана комната не очень большая...
   -- Не очень. При чем тут это?
   -- Значит, на твои объявления откликаются главным образом одинокие люди.
Телефон для них особенно важен. Им ведь дома не с кем поговорить. Они хотят
иметь связь с внешним миром.
   -- Внизу автоматная будка!
   -- Видишь  ли,   это   односторонняя  связь...   А   люди   предпочитают
двустороннюю.
   -- Пусть выйдут в  коридор или  на  кухню и  Taw  связываются с  внешним
миром.  У  Ивана ведь не  отдельная квартира,  в  которой можно сдохнуть со
скуки. У него есть соседи! Кажется, даже две или три семьи.
   -- Сосед --  это тот,  кто оказался рядом случайно.  Друзья и  соседи --
понятия разные.
   Мне стало ясно, что выполнить задание Ивана будет совсем нелегко.
   Часто я слышал,  как Людмила рассказывала по телефону о комнате "на краю
города".  Она говорила вполголоса,  словно стеснялась,  словно боялась, что
кто-нибудь из нас услышит.
   Я злился! Ну зачем было подчеркивать, что Иван живет так далеко? И что в
квартире  много  соседей?  И  что  до  троллейбусной остановки  нужно  идти
пятнадцать минут?  А может,  кто-нибудь дойдет за десять! Или даже за пять!
"Мастер четких линий"!  -- злился я про себя. -- Прямота многое искупает! И
так далее...  Но  если она уж такая прямая,  то почему не говорит о  дачном
воздухе,  о реке,  о курортном климате? Почему это скрывает? Неужели она не
хочет, чтоб Иван переехал? Неужели не ждет?.."
   Однажды я полез в ящик Людмилиного стола за бумагой:  мне казалось,  что
письма,  написанные на тетрадных листах в клеточку или в линейку,  выглядят
как  домашние сочинения или  как контрольные по  математике.  В  ящике были
аккуратно сложены в  стопку все письма,  полученные от Ивана,  и  на каждом
конверте четким Людмилиным почерком были обозначены месяц, число.
   Сестра  не любит хранить то, что ей не нужно. Она всегда с удовольствием
рвет  на  мелкие  клочки  старые  записи  и  тетради:  "Человечеству это не
пригодится!.."
   Прогулки отца по двору и бульвару становились длиннее.
   Дядя Леня сказал тихо и даже с грустью:
   -- Заметное улучшение.  --  А  потом  добавил:  --  Но  еще  долго будет
необходим ежедневный врачебный контроль.
   Он привык бывать у нас ежедневно.
   Один раз  я  заметил,  что  у  дяди Лени совсем уж  грустное настроение.
"Может,  отец уже выздоровел?  --  подумал я.  -- И ему не нужен ежедневный
врачебный контроль?"
   -- Что с  обменом?  --  спросил меня дядя Леня в  коридоре,  возле самой
двери, -- Никто не хочет ехать туда, на край города?
   -- Нет, не хотят! -- с досадой ответил я.
   -- Видишь ли, больше по этому поводу можешь не волноваться.
   -- Почему? -- удивился я.
   -- Видишь ли... я все продумал... И согласен туда переехать.
   -- Вы?!
   -- Ну да,  готов обменяться с этим самым молодым человеком,  которого ты
выдал за двоюродного брата.
   -- Как это в_ы_д_а_л?
   -- Видишь ли,  получилось не  очень удобно...  Мне  нужно было  оставить
памятку: как принимать лекарства, в какой последовательности. Отец попросил
меня  открыть ящик стола,  где  лежит бумага.  Там  я  увидел...  Случайно,
конечно.  Как-то неловко вышло...  Я вроде бы подглядел.  Хотя это не очень
существенно... Видишь ли, от двоюродного брата так много писем не получают.
И их так бережно не хранят.  Но, в общем, это все несущественно. Я согласен
отсюда уехать...
   Я обрадовался. А потом спохватился и стал отговаривать дядю Леню:
   -- Мы к вам привыкли!..
   Он  решительно распахнул дверь  и  сказал  каким-то  не  своим,  твердым
голосом:
   -- Значит, считайте, что я согласен.
   Иван и Людмила будут жить прямо под нами, на втором этаже!
   -- В  нашем доме,  в  нашем доме!..  --  весело переиначил отец  арию из
"Евгения Онегина".
   -- Мы будем перестукиваться по трубе! -- крикнул я.
   Мама стала искать тряпкой пыль там,  где ее никогда не было.  А  Людмила
начала чертить что-то на своей доске,  хотя за пять минут до этого сказала,
что весь вечер будет свободна,
   -- Надо сейчас же написать об этом Ивану! -- воскликнул я.
   -- Напиши, -- сказала сестра.
   А когда я сел рядом с нею за стол, тихо спросила:
   -- Сколько ты в этом месяце получил писем?
   -- Два!
   -- Значит, два -- один в твою пользу.
   Я потверже уселся на стуле и гордо огляделся по сторонам. Но мама и отец
не слышали Людмилиных слов и не могли понять моей гордости.
   А через два дня счет в мою пользу увеличился. Я получил третье письмо от
Ивана. Правда, оно было совсем коротким:
   "Здравствуй,  Ленька!  Я  прилечу на один день.  Есть важное дело!  Пока
никто не должен знать об этом.  Никто,  кроме тебя! Ты помнишь, где я живу?
Жду  тебя