сть, с которою она встречает  каждый
не свой успех. Рескин когда-то с парадоксальностью пророка  обличал  Англию:
"Вы думаете, что вы богаты, потому что со всех  морей  бесчисленные  корабли
свозят к вам богатства всего мира; но знайте, что если исследовать  глубоко,
если взять богатство с высшей  точки  зрения,  то  вы  народ  бедный,  а  не
богатый, ибо истинные сокровища суть  сокровища  духа"xii...  И  вот,  когда
война внезапно произвела "глубокое исследование" и раскрыла глаза на многое,
Англия в лице своих писателей решила открыто показать свое преклонение перед
духовными богатствами России, которые ей ведомы лишь в одном виде -  в  виде
русской литературы. "Вы сами, - пишут английские  писатели,  -  быть  может,
даже и не представляете себе,  каким  источником  неиссякаемого  вдохновения
была ваша литература для англичан последних двух поколений... Нечто подобное
чувствует, вероятно, пытливый созерцатель небесных глубин, когда в поле  его
зрения всплывает новая планета". "Прежде и главнее всего это было,  конечно,
неизменное  чутье  и  тяготение  к  ценностям  духовным  в  обход  ценностей
материальных,  тяготение,  простиравшееся  далеко  за  пределы  материальных
ценностей и создавшее для русской литературы возможность свободно  витать  в
мире духовном, где нет никаких разграничений между веками или народами,  где
все человечество едино".
   "И вас еще называют варварами! После этого надо бы нам  самим  оглянуться
на  себя  и  посмотреть,  что  понимаем  мы   под   словами   "культура"   и
"цивилизация"... Именно в такое время, как  наше,  когда  материалистическая
европейская цивилизация как бы предает нас и высказывает всю лживость  своей
сердцевины, именно в такое время мы понимаем, что поэты и пророки были правы
и что нам необходимо, подобно вам и вашим  великим  писателям,  вернуться  в
наших взглядах на жизнь к простоте и искренности дикаря  или  ребенка,  если
только мы  хотим  вернуть  себе  мир  и  свободу  и  создать  новую,  лучшую
цивилизацию на развалинах той, которая готова рухнуть"?xiii
   Что же получается? Немцы бесконечно ошиблись как в своих расчетах, так  и
в своих аргументах. Они приняли за всю правду то,  что  в  настоящей  Европе
было одним из борющихся моментов. Предводительствуемые своей философией, они
бросились в чистую феноменологичность, объявив всякую онтологию лишь модусом
последней. А настоящая-то Европа свято хранила в подземных недрах свои связи
с истинно-Сущим. Ураган столкновения с Германией мгновенным  порывом  сдунул
тучи  новоевропейского   пепла   и   интеллектуального   нигилизма,   и   на
освобожденном, очищенном грозою месте поднялись языки священного пламени.
   Погасла, завуалировалась мрачною  чернотою  союзница  Германии  -  Европа
Вольтера, энциклопедистов, Ренана, Тэна, Юма, Спенсера, Дарвина, и вспыхнула
противница  Германии  -  Европа  Данте,  Жанны  д'Арк,  Паскаля,  Гюисманса,
Шекспира, Мильтона, Карлейля, Рескина. Для  той  Европы  убийственна  логика
немецкой аргументации. Ученики во всех  отношениях  достойно  и  талантливо,
даже  гениально,  продолжали  своих  учителей.  Для  этой  же   Европы   вся
феноменологическая мощь германизма с его внутренним бездушием и  бессмыслием
- есть кимвал звучащий и медь звенящаяxiv. Франция, которая приникла к своим
святыням, может  с  праведным  гневом  пускать  свои  стрелы  в  германского
дракона, а Бельгия, идущая на Голгофу  вместе  со  своим  чудесным  королем,
имела  внутреннее  право  презрительно  ответить  на   гнусное   предложение
Вильгельму: "Первая моя пуля - тебе".
   VI
   В этой конфигурации событий  сама  собою  наметилась  линия  глубочайшего
внутреннего единства между Россией и Европой. Россию и Европу -  как  бы  ни
старались замазать розовыми словечками эту пропасть наши почтенные западники
- всегда внутренно  и  духовно  разделяло  то,  что  теперь  с  такою  силою
объективировалось в подъявшем меч германизме.  Этот  ужасный  воспалительный
процесс начался в Европе давно, и ни один проницательный русский человек, не
изменив святыне народной веры, не мог сказать  безраздельного  "да"  Европе,
объятой  этим  процессом.  Даже  Герцен,   в   своем   сознании   совершенно
порабощенный   Западом,   и   тот,   увидев   лицом   к   лицу   европейскую
действительность, ужаснулся и растерялся. Проницательные русские  относились
к Европе с внутренним антиномизмом. И любили, и ненавидели, и признавали,  и
отрицали в одно и то же время. Для славянофилов Европа была великою духовною
опасностью и  "страною  святых  чудес".  Достоевский,  со  свойственной  ему
страстью и бесстрашием, подчеркивал с  равной  силою  оба  полюса:  "гниение
Запада" и его "святые чудеса". И в чувствовании "святых чудес" Достоевский и
многие  славянофилы  безусловно  превосходили  западников,   ибо   западники
преклонялись  и  благоговели  лишь   перед   тою   двусмысленною   серединою
европейской цивилизации, которая потом нисколько не противилась  переходу  в
грандиозные  формы  германского  военного  заговора,  и  были  равнодушны  к
подлинным святыням европейской культуры2.
   Отношение России к Европе  стало  чрезвычайно  простым  после  того,  как
отрицательные, богоубийственные энергии Запада стали сгущаться  в  Германии,
как в каком-то мировом нарыве, - и оттягивать весь воспалительный процесс  в
одно место. Когда вспыхнула война  и  наяву  в  Бельгии,  Франции  и  Англии
воскресли "святые чудеса",  между  Россией  и  этими  странами  установилось
настоящее духовное единство. С этой Европою подвига и  героизма,  с  Европою
веры и жертвы, с Европою благородства и  прямоты  мы  можем  вместе,  единым
сердцем и единым духом, творить единое "вселенское  дело".  Мы  должны  быть
бесконечно благодарны чутью и такту нашей дипломатии, которая чуть ли  не  в
первый раз в нашей истории оказалась на действительной  высоте  и  поставила
нас в мировом конфликте рука об руку с теми странами и с  теми  народами,  с
которыми у нас есть подлинная общность в самых глубоких и в  самых  духовных
наших стремлениях. Но мы не должны забывать и того, что политический союз  с
странами Западной Европы осмысливается и освящается для нас высотою духовных
целей, нас объединяющих, и что мы подружились  с  ними  не  на  ненависти  к
общему врагу, а на любви и привязанности к родственным и  близким  святыням.
Этот момент чрезвычайно обязывает. Как бы  ни  была  значительна  и  огромна
война, с более  общих  точек  зрения  судеб  Европы  и  России  она  все  же
представляется только началом нового периода  истории,  в  котором  духовные
силы Востока и Запада станут в какие-то новые, творческие  и  небывалые  еще
соотношения,  и  Европе  в  дружном  сотрудничестве   с   Россией   придется
пересмотреть, в свете пережитого "онтологического" опыта войны,  все  основы
своего  духовного  бытия  и  найти  новые  пути  дальнейшего  культурного  и
духовного развития.
   Об  этом  раздаются  красноречивые  голоса  и  на  Западе.  В  упомянутом
обращении английских литераторов к русским с большой силою говорится:
   "Несомненно,  и  Франция  и  Великобритания  примут  широкое  участие   в
выполнении этой задачи своею доброю волею, своею мудростью, но вашей  стране
суждено внести в эту работу нечто свое, безраздельно ей принадлежащее... Так
вот, когда наступит конец, когда можно будет вздохнуть, тогда  поможем  друг
другу вспомнить, в каком порыве и во имя чего взялись за оружие наши союзные
народы, и начнем рука об руку работать в  преобразованной  Европе,  оберегая
слабых, освобождая угнетенных, стремясь  к  тому,  чтобы  навсегда  исцелить
раны, нанесенные страдающему человечеству,  все  равно  -  нами  или  нашими
врагами"xv.
   Да! будем действительно помнить, во имя чего мы взялись за оружие и какой
порыв объединил нас с Европой. Не будем забывать, что внутренно, по совести,
в нашей духовной глубине мы сошлись с Европой на общем почитании святынь.  С
Францией нас спаяла вера в небесные силы; с Бельгией  вместе  мы  религиозно
признаем исконное благородство  человеческой  природы,  то  божественное  ее
достоинство, которое не  может  быть  утеряно  ни  в  каких  обстоятельствах
исторического бытия и которое в  крайних  катастрофических  случаях  чудесно
восстановляется добровольно принятой Голгофой; с Англией соединила нас  вера
в  святость  человеческих  слов  и  коллективных   обязательств,   признание
ненарушимости права и договоров, внутренно связанных не с феноменологической
фикцией "справедливости", а со справедливостью онтологическою, божественною.
Вот что, поистине, в духе и совести породнило и совершенно объединило нас  с
Европой.  И  для  того  чтобы  это  стало  окончательно  ясным,  перейдем  к
рассмотрению места России в свершающихся событиях.
   ЛЕКЦИЯ ВТОРАЯ
   I
   У нас много спорят о национальных  лицах,  о  сущности  России,  о  наших
народных идеалах. Но иногда так хочется отвлечься  от  всяких  споров.  Ведь
загадка  России  -  вопрос  не  только  программы,  политики  или   внешнего
поведения.  Он  стоит  перед  сердцем  как   проблема   внутреннего   нашего
самосознания и интимного самочувствия. И вот с этой внутренней точки  зрения
мне  хотелось  бы  сейчас  охарактеризовать  "реалиорную"   действительность
русского духовного бытия, так, как она видится изнутри, а не извне.
   В изумительном сочетании в России сплетаются  антиномические  дары:  дары
Пороса - Изобилия и дары  Пении  -  Бедности,  Нищеты.  И  в  этом  странном
сплетении та умильная, страдальческая, складка, которая отличает ее от  всех
других народов. Россия - страна величайшего напряжения духовной жизни. В  ее
сердце - вечная Фиваидаxvi. Все солнечное, все героическое, все богатырское,
следуя высшим призывам, встает покорно  со  своих  родовых  мест,  оставляет
отцов, матерей, весь быт и устремляется к страдальному сердцу родимой земли,
обручившейся с Христом, - к Фиваиде. И все, что идет по  этой  дороге  -  по
пути подвига,  очищения,  жертвы,  -  дойдя  до  известного  предела,  вдруг
скрывается с горизонта, пропадает  в  пространства,  одевается  молчанием  и
неизвестностью. Семена божественного изобилия точно  землей  покрываются,  и
растут, и приносят плоды в тайне,  в  тишине,  в  закрытости.  Дары  Пороса,
богатства нетленные, сочетаются с дарами Пении, которая облекает их в "рабий
зрак", которая с ревностью и с заботою убирает  их  нищетою,  незаметностью,
каким-то феноменологическим "отсутствием". В  сердце  зреет,  растет  святая
Русь, населяется новыми  насельниками,  расцветает  новыми  цветами,  пылает
новыми пламенниками, а с виду  ровно  ничего  как  будто  и  не  происходит.
Таинство русской жизни творится в безмолвии. И проникнуть в него можно  лишь
"верою", лишь любовью.
   Народ беспредельно верит в сердце свое и не  смущается  его  скрытностью.
Для него Фиваида, эфирный план святой Руси, - такая же безусловная и простая
реальность, как для Платона идеи. Каждый, пребывающий в живой связи народной
веры, смотрит с хорошеем и простым чувством на "тех",  богоизбранных,  Богом
призванных, которые направляются к Фиваиде, и - когда они исчезают  в  планы
эфирные - крестится им вослед, вздыхает глубоким вздохом  и  помнит,  больше
всего  в  жизни  помнит  об  этом  живом  прохождении  Бога.  Иные,   увидев
стремительный лет, и сами  снимаются  с  мест,  и  тогда  им  вослед  другие
крестятся и кланяются до земли. Поэт чутко схватил эту  особенность  русской
духовной жизни:
   "Ты святися, наша мати, Земля Святорусская!
   На твоем ли просторе великом,
   На твоем ли раздолье широком,
   Что промеж Студенаго моря и Теплаго,
   За теми лесами высокими,
   За теми озерами глубокими,
   Стоит гора до поднебесья.
   Уж и к той ли горе дороги неезжены,
   И тропы к горе неторены,
   А и конному пути заказаны,
   И пешему заповеданы;
   А и Господь ли кому те пути открыл, -
   И того следы неслежены.
   Как на той на горе светловерхой
   Труждаются святые угодники,
   Подвизаются верные подвижники,
   Ставят церковь соборную, богомольную,
   А числом угодники нечислены,
   Честным именем подвижники неявлены,
   Неявлены-неизглаголаны!...3
   И  когда  из   таинственных   и   невидимых   сфер   народного   подвига,
срастворившись с сердцем родимой земли, к народу выходят угодники и  святые,
их сила, никого  не  насилующая,  их  власть,  никого  не  принуждающая,  их
пламень, ничего не попаляющий, опять чудесно разубран дарами небесной Пении,
и невидимы они в своей святости для тех, кто  не  хочет  видеть,  и  богатое
слово Бога, звучащее через них, нежно поит припадающих, оставаясь неслышимым
и недоказуемым для внешнего слуха.
   Те, у которых не раскрылось  "второе  зрение",  те,  кто  глухи  к  тихой
поступи божественных приближений, - те просто отрицают неявленную явь святой
Руси и, отрицая, пребывают в самом решительном и тонком  отрыве  от  народа.
Покровы Пении для них последняя действительность, за которой они  ничего  не
чувствуют, и божественные дары  невидимости  и  закрытости  для  них  просто
небытие и отсутствие. Никаким внешним ключом  не  отворить  этой  внутренней
запечатленности духовных сокровищ России, и  никакому  любопытству,  никакой
суете не проникнуть за заветную черту.
   II
   Эта глубинная особенность сердца России создает особый замысловатый стиль
русской душевности. Если можно говорить о том, что  глубина  народного  духа
является в некотором смысле априорным  началом  и  формующим  принципом  для
индивидуальных сознаний,  то  эта  проникнутость  глубинного  сердца  России
Фиваидой предопределяет в душах русских людей отсутствие веры во что  бы  то
ни было внешнее и вещное,  в  себе  замкнутое,  относительное.  Самая  плоть
русской души уже пронизана зачатком духовности, и острием ее  выжжена  некая
точка, точка безусловности, которой не могут одолеть никакие условия жизни и
никакие мысленные плены. Из  этой  точки  родится  все  подлинно  русское  в
положительном смысле слова.  На  низших  ступенях:  тоска,  уныние,  смутное
недовольство, та постоянная "изжога" неудовлетворенной воли, которую с такой
силой пережил Сковорода в первую пору своей жизни; на  ступенях  дальнейших:
порывы, душевные бури, скитальчество, вечное недовольство  достигнутым;  еще
выше - воспламенение  всей  души,  возгорание  всего  существа  и,  наконец,
победное, серафическое овладение земными стихиями.
   Из такого душевного материала в России создается  особая  культура,  т.е.
особые формы душевной и духовной деятельности, направленной на воплощение  и
на материализацию внутренних энергий  и  замыслов.  Вопреки  общему  мнению,
культура России очень стара. Недавно об  этом  заговорили  довольно  громко.
Историки  искусства,  как  только  стали  исследовать  дело  фактически,   с
изумлением должны были констатировать гениальное своеобразие старой  русской
архитектуры. Когда  же  копнули  старую  живопись,  то  изумление  было  еще
большим. Энтузиаст Италии,  тонкий  ценитель  живописных  чудес  треченто  и
кватроченто, П.П.Муратов, стал говорить даже, что  старая  русская  живопись
выше итальянской.  И  вот  раздаются  уже  голоса,  что  эллинская  культура
единственное живое продолжение свое находит на  православном  Востоке,  а  с
определенного времени преимущественно в России, подобно  тому  как  культура
римская имеет продолжение на Западе, в станах  романских.  Но  и  тут  Пения
сделала  свое  дело.  Вряд  ли  кто-нибудь  станет   отрицать   историческую
"запечатленность" старорусской культуры. Ее открывают, как какую-то Америку,
и с удивлением начинают видеть то, что столетия стояло  среди  бела  дня  на
улицах и площадях.  С  Петра  Великого,  принуждением  Промысла  и  истории,
взрослый русский человек посылается на учебу новому Западу. Он должен был на
время оставить свою духовную утонченность, загрубеть и поучиться  полезному,
нужному, приобрести некоторые технически усовершенствованные земные  органы,
ибо с  Запада  шла  гроза  и  возможность  поглощения  и  завоевания.  Путем
заимствования  и  ученичества  нужно  было  создать  приспособление  русской
периферии к новым условиям надвигавшегося на мир "железного века". С тех пор
в России брошены семена новой культуры,  и  вот  в  этом  втором  культурном
созидании русский народ действительно молод  и  юн  и  только  приступает  к
настоящим своим масштабам.
   Двувозрастная культура русская, несмотря на различие форм, едина по духу,
по глубинному устремлению. Старая русская культура вся пронизана религиозным
онтологизмом. Ее особенность - фантастическая узорчатость  сказочно-детского
воображения в соединении с линейной чистотою тонко-волнистой линии, и все  -
в строгом тоносе таинственной иератичности,  почти  литургичности.  В  новой
русской культуре - та же проникнутость религиозным онтологизмом,  только  из
данности он превратился в задание, из исходного пункта в конечный, из основы
и корня в "родимую цель", в желанную энтелехию. Умершее  зерно  первой  фазы
русской культуры, имевшей свои подлинные достижения и в этом  смысле  особый
утонченный духовный классицизм, прорастает  в  новой  русской  культуре  как
проблески нового всемирного сознания, как возможности, имеющие охватить небо
и землю, "страны, века и  народы".  И  прорастание  умершего  зерна  идет  в
атмосфере   страстной   борьбы   и    патетических    столкновений.    Поток
новоевропейской  культуры,  стремительно  вливаясь  в  море  русской  жизни,
образует буруны, волнения, водовороты. На гребнях вскипает пена литературных
споров. Ярость борющихся и вздыбившихся друг на  друга  стихий  лучше  всего
доказывает действительную и глубочайшую разноприродность культуры, которая в
нас втекает, и нашего коренного и неотменного "морского состава".
   III
   Культура нового Запада с Возрождения идет под знаком откровенного разрыва
с  Сущим  и  ставит  себе  задачей   всестороннюю   внешнюю   и   внутреннюю
секуляризацию человеческой  жизни.  Джоберти  называл  это  "психологизмом",
распространяя его на все стороны  новой  западной  культуры,  так  что  дело
Лютера  было  для  него  "психологизмом  религиозным",  а  дело  французской
революции "психологизмом политическим". В его духе социализм XIX века  можно
назвать "психологизмом социальным".  В  этой  характеристике  есть  глубокая
острота,  схватывающая  самые  основные  и  существенные  черты   в   потоке
новоевропейской  истории.  Да!  Новая  культура  Запада  проникнута  пафосом
ухождения  от  небесного  Отца,   пафосом   человеческого   самоутверждения,
принимающего   человекобожеские   формы,    пафосом    разрушения    всякого
трансцендентизма, пафосом внутреннего и внешнего феноменализма.
   Русская. культура проникнута энергиями полярно иными. Ее самый  глубинный
пафос - пафос мирового возврата к Отцу, пафос утверждения  трансцендентизма,
пафос онтологических святынь и  онтологической  Правды.  Западная  культура,
врываясь в исконно русский ритм жизни, вызывает огромные "возмущения"  духа.
Она захватывает часть русской стихии, и борьба переходит на  русскую  почву,
становится внутренним вопросом русского сознания и русской совести. Там, где
идет свалка  борьбы,  неизбежно  получается  замутнение,  какое-то  взаимное
нейтрализирование. "Трубочист" и "мельник" -  белый  и  черный  -  в  долгом
борении оба теряют свою первоначальную окраску, оба превращаются  во  что-то
серое, среднее между белым  и  черным.  Там,  где  река  вливается  в  море,
получается некая полоса смешанной воды, в  которой  нет  ни  чистоты  речной
"субстанции", ни настоящего  морского  состава.  Но  над  этими  средними  и
серединными  интеллигентными  массами   дух   народный   из   глубин   своих
вулканически воздвигает горные  кряжи  и  массивы  чистейшего  национального
гранита. Посмотрим, куда стремится дух народный в  гениальных  вершинах  его
культурного самосознания, - и в направлении, в духовном устремлении  русской
культуры не остан