и том  же  месте?  Да  и
относительно точности местоположения нельзя быть  совершенно  уверенным.
Но все же, то, что я сейчас испытываю - это "боль" или не боль?  Есть  у
меня основания  не  считать  это  болью?  Например,  то,  что  я  сейчас
испытываю, непохоже ни на какую боль из тех, что я испытывал прежде.  Но
разве от этого мое ощущение оказывается более сходным с "щекоткой" или с
чем-нибудь другим, нежели с "болью"? Здесь - и границы идентификации,  и
границы словоупотребления. Как я знаю, что такое боль?  Из  собственного
опыта, из "опыта человечества", преподанного мне в  ходе  моей  жизни  в
обществе, из наблюдения за другими живыми существами,  про  которых  мне
каким-то  образом  известно,  что  в  данных  обстоятельствах,  когда  я
наблюдаю это, они должны испытывать боль. Боль, которую  я  испытывал  в
разных обстоятельствах  и  в  разное  время  была  различной:  она  была
локализована в разных местах, имела  разную  "интенсивность",  различные
"оттенки" и так далее (речь идет  именно  о  физической  боли,  метафоры
"душевной боли"  здесь  вообще  не  рассматриваются,  поскольку  мы  уже
уточнили границы понятия). Казалось  бы  ничто  так  не  объединяет  эти
ситуации  как  само  слово  "боль".  Но  так   ли   это?   Разнообразные
"обстоятельства  боли",  характеризующие  различные  ее  "случаи",   мы,
действуя феноменологически, должны в ходе вариации "заключить в скобки":
что остается? Вроде бы то, что иначе как термином "физическая  боль"  не
описывается. Это никак не "образец боли". Но в самом  деле,  быть  может
ничего не остается? Что же это за боль без  определенной  интенсивности,
силы, местоположения? А раз так, то никуда не деться от  "образца".  Как
будто все рассыпается, ничего определенного не остается. Но, может быть,
в этом все и дело - в  том,  что  это  не  удается  описать  (здесь  уже
говорилось  о  неприменимости  "раскрытия   механизма"   к   определению
сущности). "Это"  -  это  то,  что  не  позволяет  единству  варьируемых
ситуаций распасться. Опять же, у этого единства может быть исключительно
грамматическое основание. Но здесь также может вступить в силу  и  схема
Гуссерля. Если бы, скажем, в нашем  языке  было  принято  боль  в  пятке
называть "щекоткой", при том, что все, что мы называем "щекоткой", имело
бы другое обозначение, предполагается (исходя из позиции  Витгенштейна),
что такое ощущение и не распознавалось бы как что-то сходное с  болью  в
спине и других частях тела. То есть пятка была бы такой частью тела, где
человек никогда не испытывает "боль". Ну а  если  бы  такие  ощущения  в
пятке предписывалось бы правилами употребления языка каждый раз называть
по другому, как бы подчеркивая этим различия между ощущениями, разве  не
было бы такое предписание "неестественным"? Неужели от  этого  распалось
бы (или даже, не сформировалось) единство таких случаев? Неизвестно, что
было бы, будь наше словоупотребление другим, однако, вполне определенное
сходство, скажем, между табуретом и стулом, усматривается,  несмотря  на
различие в названиях. Наличие спинки отличает стул от табурета,  наличие
ручек - кресло от стула и табурета; ну а если есть ручки, но нет  спинки
(и она не  отломана)?  Для  этого  предмета  можно  придумать  отдельное
название и т.д. Тем не менее, то,  что  объединяет  стулья,  табуреты  и
кресла, не устраняется грамматическими различиями. Что  это?  Это  можно
обозначить, например, как "приспособленность для сидения": сидеть  можно
и  на  столе,  но  он  "приспособлен  для  другого"  и,  таким  образом,
функционально  определен.  Так  мы  снова  сталкиваемся  с   "общим"   в
употреблении?  Да,  но  на   другой   основе.   На   основе   усмотрений
"существенных черт": стул может выглядеть разнообразно, появляются новые
формы стульев, может появиться такой, в отношении которого уместно будет
осведомиться - "Это для чего  предназначено?".  Если  возможность  таких
усмотрений задает устоявшаяся практика  употребления,  скажем,  каких-то
предметов для сидения -  то  сама  практика  установления  "существенных
черт"  от  этого  не  утрачивает  своего  значения.  Более  того,   типы
употребления предметов отсылают нас к другого рода "предметам": то,  что
некоторые  предметы  используются  для  сидения,   обосновано   присущим
человеческому существу стилю поведения  -  человек  "умеет",  "время  от
времени хочет", "любит", "вынужден",  и  т.д.,  сидеть.  Таким  образом,
определенные типы предметов внешнего мира существенным образом связаны с
типическим в человеческом поведении. А "сидеть" (исключая  случаи,  типа
"сидеть в тюрьме") разве никак не определяется, исходя из  употребления?
Но здесь хочется спросить: из "употребления  чего"?  "Сидеть"  описывает
то, что относится к "базовой структуре" человеческого организма. Однако,
умеют сидеть и некоторые животные. И можно, вероятно,  представить  себе
человека, не умеющего сидеть. Вопрос,  видимо,  в  том,  что  "не  уметь
сидеть" для человека - нечто ненормальное.  Животные  тоже  сидят  -  но
также как и люди?  Не  о  разных  ли  вещах  идет  речь?  Это,  пожалуй,
относится к определению границ понятия.
   Обратим теперь внимание  на  такое  обстоятельство:  слово  не  имеет
значения вне контекста  предложения  или  какого-нибудь  более  широкого
контекста. Таким образом, слово,  которое  мы,  скажем,  используем  как
понятие, предполагается, "само по себе" не связано с предметами, которые
призвано обозначать - не связано так, как, к  примеру,  связаны  с  ними
представления.   Участие   таких   слов   в    отношениях    "предметное
сознание-предмет" регулируется правилами игры. А само  это  отношение  -
изменяется ли оно в ходе игровых изменений? Что бы это  могло  означать?
По видимому, ничто иное, как изменение формы или типа данности  -  того,
что дано, и того, как дано. То, что может здесь  так  изменяться,  кроме
обозначения - это "представление". Предмет дан по другому:  например,  в
З-У голове из "Философских  Исследований"  стал  виден  заяц.  Можно  ли
полагать такое изменение также изменением, касающимся предмета,  который
дан? В том, что здесь дано можно заметить  несколько  "уровней".  Прежде
всего, "заяц" и "утка" могут быть увидены здесь  вероятнее  всего,  если
это понимается как "изображение" (хотя и в плывущем по небу облаке можно
"увидеть" зайца): однако, это уже интерпретация,  правда  другого  типа,
чем "заяц" или "утка". Но вот черный контур (или  замкнутая  линия,  или
просто линия, учитывая что  понятие  "замкнутости"  -  также  навязывает
определенную интерпретацию восприятию) на белом фоне - что  это  как  не
собственное  содержание  данности,   то,   что   составляет   "материал"
интерпретаций? Вроде  бы  не  получается  говорить  о  "восприятии"  вне
контекста "интерпретации": да, но возможно "вскрыть" как бы самый нижний
уровень того, что дано. "Изображение", "заяц", "утка" - это  "предметы",
которые конституированы здесь на основании  интерпретации;  но  "линия",
цветовой "контраст" и подобное с  очевидностью  имеющее  здесь  место  в
некотором  согласовании  (которое  может  быть,  например,  выражено   в
описании "линия на фоне") - это другие "предметы": они,  конечно,  также
"увидены" в интерпретации,  однако,  именно  они  здесь  даны.  То,  что
выражено  словами   "линия",   "контраст",   можно   назвать   первичной
интерпретацией: но она как бы составляет суть данного в восприятии и как
такая остается неизменной "на протяжении"  последующих  интерпретирующих
усмотрений, основанных на этом "материале". Факт предметной  данности  -
это как раз то, что выражает термин "отношение  предметного  сознания  к
предмету" ("интенция", как она понимается Гуссерлем). В  какой  контекст
можно "втиснуть"  собственно  предметную  данность,  чтобы  говорить  об
игровом регулировании этого явления? В контекст "навыка восприятия"?  Но
разве  создание  такого  контекста  имеет  смысл?  Можно  ли  "не  уметь
воспринимать"? Можно не  уметь  воспринимать  таким-то  образом,  но  не
"воспринимать что-либо вообще" в смысле  "не  иметь  данных".  Но  важно
отметить в связи с  этим  еще  другое:  такая  роль  слова  в  отношении
предметное  сознание-предмет  не  нивелирует  ли   предполагаемую   роль
выяснения  грамматики  понятий  как  призванного  "заместить"  (и   даже
устранить из философского обихода) "процедуру" усмотрения  сущностей?  В
отношении предметной данности практика употребления понятий  и  практика
идентификаций, в контексте, когда выяснена их роль, как бы расходятся  -
то есть и та, и другая, независимо друг от друга могут  быть  основанием
анализа: в частности, выяснения того, что может  полагаться  "сущностью"
данного предмета.
   Вернемся,  однако,  к  выяснению  "сущности  боли".  Может  ли   быть
усмотрена  какая-нибудь  "сущность"  исходя  из  ситуации  "я  испытываю
боль...(дальше - описание  ее  аспектов)"  и,  если  "да",  то  в  каком
смысле? Слово "боль" применяется также и к случаям слабой боли и даже  к
таким, где уже как бы и непонятно, что составляет содержание ощущения  -
боль или не боль. Назовем такие  случаи  "переходными".  Что  нас  здесь
вводит в заблуждение - так это именно словоупотребление, поскольку мы  к
"переходным" случаям применяем то же слово, что  и  к  непереходным:  на
уровне идентификации, напротив, "все  в  порядке".  Исходя  из  практики
идентификаций, переходные случаи не включаются даже  в  единство  "боли"
как "случаи". И это несоответствие между практикой  словоупотребления  и
практикой идентификаций легко выясняется  в  ходе  вариации,  в  которой
обыденная практика идентификаций как бы частично воспроизводится. Что  в
результате здесь может быть дано в  качестве  "инварианта"?  Как  вообще
может быть дана "сущность"  -  в  каком  виде?  Либо  как  "картина"  (в
представлении), либо как "механизм" (в описании) -  кажется,  что  никак
иначе. Когда Гуссерль говорит об  "инварианте",  "эйдосе",  "чтойности",
он, по крайней мере, не имеет в виду, что это "картины":  если  какое-то
конкретное представление имеет место "вместе" с усмотрением сущности, то
уж никак не "на его месте". "Содержательную наполненность" инварианта, о
которой  говорилось  выше,  составляет  как   раз   горизонт   вариации.
"Представление"  здесь  имеет  характер  сопровождающей  данности.  Если
никакое представление не  подходит  в  качестве  "усмотрения  сущности",
может быть,  какое-нибудь  описание  подойдет?  Первое  "приближающее  к
сущности" описание, которое может быть осуществлено в отношении вариации
"я испытываю боль" - это описание того, чем боль (и "боль") не является:
скажем, боль не спутаешь с щекоткой,  особенно,  если  и  то,  и  другое
ощущаются в одном месте. Затем, ни  одна  "боль"  из  тех,  что  я  могу
задействовать  в  вариации,  может  быть  непохожа  на  остальные  -  но
перестанут ли эти ощущения быть случаями боли,  то  есть  распознаваться
как  "боль"  (о  "переходных"  случаях  уже  говорилось)?  Разве   такое
"единство идентификации" может быть нарушено  (или  "предотвращено"  его
создание) внесением, скажем, такого игрового изменения:  любые  ощущения
называть по разному не в связи с их характером, но и с интенсивностью, и
с  местоположением?  Разве  то,  что  мы  называем   "щекотно",   станет
распознаваться также как то, что мы  называем  "боль".  "Боль  в  пятке"
имеет шанс на выделение из "единства боли" в связи  с  изменением  таких
ощущений, испытываемых в  пятке,  только  если  характер  его  близок  к
характеру ощущения, который мы обозначили термином "переходный  случай".
Другие возможные описания уже относятся к  вариации.  Таково,  в  первую
очередь, описание "аспектного" содержания "боли" - того, что в  вариации
подлежит "эйдетическому редуцированию": какая  боль?  -  острая,  тупая,
ноющая, там... Возможно ли описание  "инварианта"?  Предполагается,  что
некоторые аспекты данного могут быть редуцированы  (смысл  "эйдетической
редукции") как не характеризующие данный предмет  существенным  образом.
На каком основании? На том  же  основании,  на  котором  "красный"  цвет
персика и "красный" цвет яблока считаются оттенками одного цвета,  а  не
одним и тем же цветом ("семейное подобие"). Предполагается  также,  если
мы принимаем "семейное подобие" в качестве объединяющего  принципа,  что
нет ничего, что можно было бы отнести к  существенным  аспектам  данного
предмета - то есть к таким, которые характеризуют по крайней мере каждое
представление данного в вариации. Раз ничего подобного нет, значит нет и
"существенного" описания предмета. Но разве факт идентификации  боли  не
характеризует каждый из варьируемых случаев именно таким образом? - этот
факт собственно и составляет  основу  вариации,  тогда  как  варьируемые
содержания могут быть объединены по принципу семейного подобия.  Однако,
здесь могут возразить, все-таки факт идентификации может пониматься так,
что он определяется исходя из грамматического контекста соответствующего
понятия. Это похоже на апелляцию  к  возможному  миру:  мы  не  в  силах
обозреть подлинную историю события, установить его причину  -  в  данном
случае,   события   идентификации.   Схема   грамматического,   игрового
регулирования "узнавания", рассматриваемая  с  точки  зрения  прояснения
характера явления, описывает именно "изначальное" положение дел. В  этом
смысле она не имеет преимуществ перед схемой  Гуссерля:  оба  объяснения
суть гипотезы,  говорящие  о  "причине"  данного.  То,  как  мы  склонны
применять схемы "значения", основанного на употреблении,  и  "значения",
основанного на усмотрениях сущностей, похоже на смену  аспектов  видения
(как   описывает   ее   Витгенштейн   во   второй   части   "Философских
Исследований") в интерпретации. Но что же здесь играет роль  "материала"
интерпретации  -  роль  "собственно  данного"?  Возможность  рассмотреть
событие (послужившее отправной точкой вариации - "я испытываю  боль...")
в его изменении - то есть как группу ситуаций. Как  еще  можно  понимать
эту "возможность", как  не  как  возможность  предметной  идентификации?
Практика идентификаций  "боли",  отраженная  (или,  воспроизведенная)  в
вариации - это то, что фактически лежит в основании "единства вариации",
а не  то,  что  мы  можем  полагать  основанием  идентификаций.  В  этом
контексте говорить о "сущности" явления имеет не меньше  оснований,  чем
говорить о сходстве между множеством явлений  (полагая  это  "сходство",
скажем, более или менее случайным или как-либо еще). Ибо как  еще  можно
феноменологически (избегая "картин" и "механизмов") понимать  "сущность"
явления как  не  как  "возможность  предметных  идентификаций",  которые
здесь,  в  актуальной  данности,  имеют  место,  что  непосредственно  и
выражается в "определенном" характере данности, в "узнавании"... Но  что
может означать "возможность идентификации"? То, что актуально дано,  уже
как-то определено - идентифицировано: о какой "возможности" здесь  может
идти речь? Однако мы говорим о реально существующем или  о  воображаемом
объекте х, что его идентификация в ситуации  F(x)  возможна  и  что  его
актуальная данность предполагает его идентификацию, и т.д.  "Возможность
идентификации" здесь, таким образом - как бы "судьба" х в случае F(x)  -
в любом таком случае. А что это за "случай"? Это случай данности х -  он
сам представляет собой "возможность". По сути, "возможность" здесь - это
воображаемое событие, к которому мы готовы. Х было дано прежде - у  меня
и у других, насколько мне это известно, был опыт х:  х,  таким  образом,
может пониматься как то, что бывает дано. Так же х - это то, что, будучи
дано, бывает опознано, иначе нельзя сказать, что "дано х".  Стало  быть,
это практика  идентификации  учит  нас  "идентификации"  и  "возможности
идентификации"?   Однако,   тогда   напрашивается   аргумент   "в   духе
Витгенштейна": мы что,  "научились"  идентифицировать,  освоили  правила
"игры  в  узнавание"?  Здесь   ситуация   "освоения   правил"   уже   не
демонстрирует того значения или близкого к нему, в каком мы  употребляли
это понятие, применительно к известным нам играм и к  игровым  ситуациям
языка (как их описывает Витгенштейн). Здесь мы сталкиваемся с предельным
случаем "игры", и как таковой он  делает  употребление  слова  "игра"  в
данном  контексте  бессмысленным.  Это  все  равно,  что  сказать:   "мы
воспринимаем, потому что научились  этому,  мы  играем  в  "перцепцию"".
Здесь уже не остается ничего, что позволяло бы говорить  о  человеческом
существовании, не отсылая к "игре", и таким образом, употребление  этого
термина обесценивается:  он  становится  излишним  или,  иными  словами,
перестает что-либо означать - ведь вместо "я  играю"  теперь  достаточно
сказать "я живу". Таким образом, мы выяснили, что может  пониматься  как
основание или "место" усмотрений сущности: это практика идентификаций  и
практика "эйдетического" редуцирования.


Глава 5. Рассмотрение функциональных пределов трансцендентальной логики в связи с проблемой "произвольной данности".
а. "Гилетические данные" как возможное материальное основание конституирования значений. Проблема обнаружения "гилетических данных".
   В "Идеях..." Гуссерль говорит: "Поток феноменологического бытия имеет
двойное русло: материальное и ноэтическое"84. В  непрерывной  корреляции
"материи", которую Гуссерль называет  hyle,  и  интенциональной  "формы"
(morphe), или "ноэзиса", конституируется объектный мир и  его  значения.
"Начало" каждого  индивидуального  значения  -  начало  частного  потока
конституирования - полагается в "начальном впечатлении". То,  что  может
быть дано нам в этом "начальном впечатлении", есть,  согласно  Гуссерлю,
некое "гилетическое содержание", в отношении к которому  интенциональное
сознание выступает в качестве  (речь  идет  прежде  всего  о  перцепции)
пассивно "регистрирующего". Таким образом мы имеем поток  "впечатлений",
подлежащих "осмыслению" в ходе соотнесения их друг с другом и с  другими
данными  и  интерпретации.  "Материальные  компоненты  или  гилетические
данные охватывают впечатления, чувства, чувственные данные и  другие  не
интенциональные  "чувственные  материи",  такие   как   "данные   цвета,
прикосновения, звука и подобные",  также  как  "чувственные  впечатления
удовольствия, боли, щекотки, и  так  далее,"  а  также  чувственные  или
квазичувственные моменты, если такие найдутся, принадлежащие к  эмоциям,
желаниям, актам воли, памяти, воображению  и  так  далее.  Это  то,  что
просто дано сознанию, или  что,  с  другой  стороны,  сознание  пассивно
воспринимает (Ср. Ideas $85/pp.246-51; FTL  $107(c)/pp.286-9)."  85  Эти
данные, которые удобнее будет обозначить как "первичные"86  перцептивные
содержания сознания или собственно "перцепты" (в отличие от того, что мы
обычно склонны понимать как содержание перцепции, типа: "Я вижу  дом"  -
это ведь уже интерпретация), "имеют место" до интерпретации,  до  своего
концептуального  оформления,  ибо  такое  оформление   (смыслополагание)
осуществляется синтетически на основании  множества  впечатлений:  таким
образом Гуссерль  полагал  гилетические  данные  как  таковые  лишенными
значений, "бессмысленными". С другой стороны, именно они  есть  то,  что
должно быть дано нам непосредственно. Именно  о  содержании  чувственных
впечатлений   (и   "начального    впечатления"    в    частном    потоке
конституирования особо) можно говорить как о  самоданности  в  ближайшем
смысле.   Они,   соответственно,   в   ближайшем    же    смысле    есть
"самоочевидности", с которыми мы имеем дело и  на  которых  основывается
конституирующее  сознание.   В   феноменологическом   понимании   смысла
"гилетических данных", однако, прослеживаются по крайней мере два  пути:
альтернативное представлению  Гуссерля,  придававшего  этим  "первичным"
моментам  опыта  значение,  описанное  только  что,   понимание   чистых
гилети