ые  концепции  альтернатив,   достигла   конкретности   в   историческом
опосредовании теории и практики, ценностей и фактов, потребностей  и  задач.
Это историческое опосредование произошло в сознании и политических действиях
двух крупнейших противостоящих друг другу в обществе  классов:  буржуазии  и
пролетариата. Но, хотя в капиталистическом  мире  они  по-прежнему  остаются
основными классами, структура и функции обоих настолько  изменились  в  ходе
капиталистического  развития,  что  они  уже  больше  не  являются  агентами
исторических преобразований. Всепобеждающий интерес в сохранении и улучшении
институционального status quo объединяет  прежних  антагонистов  в  наиболее
развитых областях  современного  общества.  Что  касается  коммунистического
общества, то технический прогресс обеспечивает его  рост  и  сплоченность  в
такой степени, что сама идея качественных перемен отступает перед  реализмом
понятий  лишенной  взрывов  эволюции.  В  отсутствие  явных  агентов  и  сил
социальных  перемен  критика  не  находит  почвы  для  соединения  теории  и
практики, мысли и действия и, таким образом,  вынуждена  взойти  на  высокий
уровень абстракции. Даже самый эмпирический анализ исторических  альтернатив
начинает казаться нереалистичной спекуляцией, а подобные убеждения  -  делом
личного (или группового) предпочтения.
   И однако: опровергается ли теория  этим  отсутствием?  Перед  лицом  явно
противоречивых  фактов  критический  анализ   продолжает   утверждать,   что
необходимость социальных  перемен  не  менее  настоятельна,  чем  когда-либо
прежде.
   Для кого? Ответ неизменен: для общества в целом  и  для  каждого  из  его
членов в отдельности. Союз возрастающей производительности  и  возрастающего
разрушения,  балансирование  на  грани  уничтожения,  отказ  от  собственной
ответственности за мысль, надежду  и  страх  в  пользу  власть  предержащих,
сохранение  нищеты  перед  лицом  беспрецедентного  богатства  являют  собой
наиболее бесстрастный обвинительный приговор - даже в том случае,  если  они
составляют лишь побочный продукт этого общества, а не  его  raison  d'etre(*
Рациональное основание (фр).) :сама его всеохватная рациональность,  которая
обусловливает его эффективность и разрастание, иррациональна.
   Тот факт, что подавляющее большинство населения приемлет и вместе  с  тем
принуждается  к  приятию  этого  общества,   не   делает   последнее   менее
иррациональным и менее достойным порицания. Различие между истинным и ложным
сознанием,  подлинными  и  ближайшими  интересами  еще  не  утеряло   своего
значения, но оно нуждается в подтверждении. Люди должны осознать его и найти
собственный путь от ложного сознания к  истинному,  от  их  ближайших  к  их
подлинным интересам. Это возможно, только если ими  овладеет  потребность  в
изменении своего образа жизни, отрицании позитивного, отказе,-  потребность,
которую существующее  общество  сумело  подавить  настолько,  насколько  оно
способно "предоставлять  блага"  во  все  большем  масштабе  и  использовать
научное покорение природы для научного покорения человека.
   Тотальный  характер   достижений   развитого   индустриального   общества
оставляет   критическую   теорию    без    рационального    основания    для
трансцендирования данного общества. Вакуум вкрадывается в саму теоретическую
структуру, так как категории критической социальной теории разрабатывались в
период, когда  потребность  в  отказе  и  ниспровержении  была  воплощена  в
действиях реальных социальных сил.
   Определяя   действительные   противоречия    в    европейском    обществе
девятнадцатого  века,  они  имели  существенно  негативное  и  оппозиционное
звучание. Сама категория "общество" выражала острый  конфликт  социальной  и
политической сфер - антагонизм общества и государства. Подобным  же  образом
понятия "индивид", "класс", "частный", "семья" обозначали сферы и силы,  еще
не  интегрированные  в   установившиеся   условия,-   сферы   напряжения   и
противоречия. Но возрастающая интеграция индустриального общества, лишая эти
понятия критического  смысла,  стремится  превратить  их  в  операциональные
термины описания или обмана.
   Попытка вернуть этим  категориям  критическую  направленность  и  понять,
каким образом она была сведена на нет социальной действительностью,  кажется
с самого начала обреченной на регресс: от теории, соединенной с исторической
практикой, к абстрактному, спекулятивному мышлению; от критики  политической
экономии к философии. Идеологический характер критики  обусловлен  тем,  что
анализ  вынужден  исходить  из  позиции  "извне"  как  позитивной,   так   и
негативной, как продуктивной, так  и  деструктивной  тенденций  в  обществе.
Повсеместно мы  находим  тождество  этих  противоположностей  в  современном
индустриальном обществе - это целое и является  нашей  проблемой.  В  то  же
время позиция теории не может быть просто  спекулятивной,  она  должна  быть
историчной в том  смысле,  что  должна  вырастать  из  возможностей  данного
общества.
   Эта двусмысленная ситуация ведет к еще большей двусмысленности.  В  нашей
книге нам не избежать  колебания  между  двумя  противоречащими  гипотезами.
утверждающими  соответственно:  (1)  что  развитое  индустриальное  общество
обладает  способностью  сдерживать  качественные  перемены   в   поддающемся
предвидению будущем; (2) что существуют  силы  и  тенденции,  которые  могут
положить конец этому сдерживанию и взорвать общество. Я не думаю, что  здесь
возможен однозначный ответ. Налицо обе тенденции, бок о бок - и даже одна  в
другой.  Первая  тенденция,  безусловно,   доминирует,   и   все   возможные
предусловия для того, чтобы повернуть ее  вспять  уже  введены  в  действие.
Нельзя, конечно, отбрасывать возможность вмешательства случая в ситуацию, но
если только  уразумение  того,  что  творится  в  мире  и  что  должно  быть
остановлено, не перевернет сознание и поведение человека, то даже катастрофа
не сможет привести к переменам.
   Наш  анализ  сосредоточен  на  развитом  индустриальном   обществе.   Его
технический аппарат производства и распределения (с увеличивающимся сектором
автоматизации) функционирует не  как  сумма  простых  инструментов,  которые
можно отделить от их  социальных  и  политических  функций,  но  скорее  как
система, а priori определяющая продукт аппарата, а  также  операции  по  его
обслуживанию и расширению. В этом обществе аппарат производства  тяготеет  к
тоталитарности в той степени, в которой он определяет  не  только  социально
необходимые  профессии,  умения  и  установки,   но   также   индивидуальные
потребности   и   устремления.    Таким    образом,    предается    забвению
противоположность частного  и  публичного  существования,  индивидуальных  и
социальных  потребностей.  Технология  служит  установлению   новых,   более
действенных  и  более  приятных  форм  социального  контроля  и  социального
сплачивания.  И,  по-видимому,   тоталитарная   тенденция   этого   контроля
утверждается еще и другим способом - путем распространения в менее  развитых
и даже до-индустриальных областях мира  и  путем  создания  сходных  черт  в
развитии капитализма и коммунизма.
 
   Перед  лицом  тоталитарных  свойств  этого  общества  невозможно   больше
придерживаться концепции "нейтральности" технологии. Технологию как  таковую
нельзя изолировать от ее использования,  технологическое  общество  является
системой господства, которое заложено уже в понятии и структуре техники.
   Способ, которым общество  организует  жизнь  своих  членов,  предполагает
начальный   выбор   между   историческими   альтернативами,    определяемыми
унаследованным уровнем материальной  и  интеллектуальной  культуры.  Сам  же
выбор является результатом игры господствующих интересов.  Он  предвосхищает
одни специфические способы изменения и  использования  человека  и  природы,
отвергая  другие  такие  способы.  Таким  образом,  это  один  из  возможных
"проектов"  реализации.(Термин  "проект"  подчеркивает  элемент  свободы   и
ответственности  в  исторической  детерминации:  он  связывает  автономию  и
случайность. В этом же смысле он употребляется в творчестве Жан-Поля Сартра.
Дальнейшее обсуждение см. ниже в главе 8.)
   Но как только проект воплощается в основных институтах и  отношениях,  он
стремится стать исключительным и определять развитие общества в  целом.  Как
технологический универсум развитое индустриальное общество  является  прежде
всего политическим универсумом, последней стадией реализации  специфического
исторического проекта - а именно, переживания, преобразования и  организации
природы как материала для господства.
   По  мере  своего  развертывания  этот  проект  формирует  весь  универсум
дискурса и действия, интеллектуальной  и  материальной  культуры.  Культура,
политика и  экономика  при  посредстве  технологии  сливаются  в  вездесущую
систему, поглощающую или отталкивающую все  альтернативы,  а  присущий  этой
системе  потенциал  производительности  и  роста  стабилизирует  общество  и
удерживает  технический  прогресс  в  рамках   господства.   Технологическая
рациональность становится политической рациональностью.
   При обсуждении известных тенденций развитой индустриальной цивилизации  я
старался избегать специальных ссылок. Материал собран и  описан  в  обширной
социологической и психологической  литературе  по  технологии  и  социальным
переменам,   научному   менеджменту,   коллективному    предпринимательству,
изменениям в характере промышленного труда и рабочей силы и т.п.  Существует
множество  неидеологических  работ,  анализирующих  факты:  Берль   и   Минз
"Современная корпорация и частная собственность",  доклады  76-го  Конгресса
Временного   национального   экономического   комитета   по    "Концентрации
экономической власти", публикации AFL-CIO  (АФТ/КПП)(Американская  федерация
труда  и  Конгресс  производственных  профсоюзов.)   по   "Автоматизации   и
глобальным  технологическим  изменениям",  а  также  "Ньюз  энд  летерз"   и
"Корреспонденс" в Детройте. Я бы хотел подчеркнуть особую важность работы К.
Райта Милза, а также исследований,  которые  часто  заслуживали  неодобрение
вследствие упрощенности, преувеличений или журналистской  легкости  -  Вэнса
Пэкарда "The Hidden Persuaders", "The Status Seekers" и "The Waste  Makers",
Уильяма X.  Уайта  "The  Organization  Man",  Фреда  Дж.  Кука  "The  Wafare
State"("Скрытые аргументы", "В поисках  статуса",  "Производители  отходов",
"Человек организации", "Государство войны" (англ.).).
   Разумеется,  недостаточность  теоретического  анализа  в   этих   работах
оставляет скрытыми  и  непотревоженными  корни  описываемых  явлений,  но  и
безыскусно изображенные эти явления достаточно громко говорят сами за  себя.
Возможно, самое красноречивое свидетельство можно получить, просто  глядя  в
телевизор или слушая средневолновое радио  пару  дней  в  течение  часа,  не
исключая рекламные перерывы и не переключаясь  время  от  времени  на  новую
станцию.
   Мой анализ сосредоточен на тенденциях  в  наиболее  развитых  современных
обществах.
   Существуют обширные области как внутри,  так  и  вне  этих  обществ,  где
описанные тенденции не являются  преобладающими  -  я  бы  сказал:  пока  не
являются.
   Прогнозируя эти тенденции, я просто предлагаю некоторые гипотезы.  Ничего
более.
 
 
 
 
   Заключение В ходе своего развития одномерное общество изменяет  отношение
между  рациональным  и  иррациональным.  В  сравнении  с  фантастическими  и
безумными сторонами его рациональности, сфера иррационального превращается в
дом подлинно рационального
   -  тех  идей,  которые  могут  "способствовать  искусству  жизни".   Если
установившееся общество  управляет  любым  нормальным  общением,  делая  его
существенным или несущественным в соответствии с  социальными  требованиями,
то для ценностей, чуждых этим требованиям,  вероятно,  не  остается  другого
средства  общения,  кроме  "ненормального",  т.е.  сферы   вымысла.   Именно
эстетическое измерение по-прежнему сохраняет свободу выражения,  позволяющую
писателю и художнику называть людей и вещи своими именами  -давать  название
тому, что не может  быть  названо  другим  способом.  Истинное  лицо  нашего
времени показано в новеллах Сэмюэла Беккета, а его реальная история написана
в пьесе Рольфа Хоххута "Наместник". Здесь  уже  говорит  не  воображение,  а
Разум, и говорит в том мире, который оправдывает все и  прощает  все,  кроме
прегрешении против его духа. Действительность этого мира превосходит  всякое
воображение,  и  поэтому  последнее  отрекается  от  нее.  Призрак   Аушвица
продолжает являться, но не как намять,  а  как  деяния  человека:  полеты  в
космос; космические ракеты и ракетные вооружения; "подвальные лабиринты  под
Закусочной";  аккуратные  электронные   заводы,   чистые,   гигиеничные,   с
цветочными клумбами; отравляющий газ, который "в  общем-то"  не  вреден  для
людей;  соблюдение  секретности,  в  которой  мы   все   участвуем.   Такова
реальность, окружающая  великие  достижения  человеческой  науки,  медицины,
технологии;  единственное,  что  дает  надежду   в   этой   катастрофической
действительности - это усилия сохранить и улучшить жизнь.  Своевольная  игра
фантастическими возможностями, способность  действовать  с  чистой  совестью
contra naturam (против природы  (лат.))  ,  экспериментировать  с  людьми  и
вещами, превращать иллюзии в действительность и выдумку в истину -  все  это
свидетельствует о том, насколько Воображение стало  инструментом  прогресса.
Как  и  многое  другое  в  существующем  обществе,   оно   стало   предметом
методического злоупотребления. Определяя движение и стиль в  политике,  сила
воображения  оставила  далеко  позади  Алису  в  Стране  Чудес   по   умению
манипулировать словами, обращая смысл в бессмыслицу и бессмыслицу в смысл.
   Под  воздействитем  техники   и   политики   происходит   слияние   ранее
антагонистических сфер - магии и науки, жизни и смерти, радости и страдания.
Красота обнажает свой пугающий лик, так как сверхсекретные ядерные установки
и лаборатории превращаются в "Индустриальные Парки" с  приятным  окружением;
штаб гражданской обороны демонстрирует "роскошное убежище  от  радиоактивных
осадков"   со   стенами,   увешанными   коврами   ("мягкими"),   шезлонгами,
телевизорами и надписью: "проект предусматривает совмещение семейной комнаты
в мирное  время  (sic!)  с  семейным  убежищем  на  время  войны".  Согласно
"Нью-Йорк Таймс"  эа  11  ноября  1960  года,  представление  происходило  в
Нью-Йоркском городском штабе Гражданской Обороны, на Лексингтон авеню и 55-й
улице.  И  если  такие  создания  не  будят  в  человеке  ужас,   если   это
воспринимается как само  собой  разумеющееся,  то  только  потому,  что  эти
достижения (а) совершенно рациональны с точки зрения существующего  порядка,
и (b) служат  признаками  человеческой  изобретательности  и  силы,  которые
превосходят традиционные пределы воображения. Непристойное слияние  эстетики
и  действительности  опровергает   всякую   философию,   противопоставляющую
"поэтическое" воображение научному и эмпирическому Разуму. По мере того, как
технологический прогресс сопровождается  прогрессирующей  рационализацией  и
даже реализацией воображаемого, архетипы ужасного и радостного, войны и мира
теряют свой катастрофический характер. Их проявление  в  повседневной  жизни
человека уже не выглядит проявлением  иррациональных  сил,  ибо  современным
воплощением последних теперь служат  элементы  и  атрибуты  технологического
господства.  Сократив  и  едва  не  упразднив   романтическое   пространство
воображения, общество вынудило  его  искать  для  своего  утверждения  новую
почву, на которой образы переводятся в исторические возможности и проекты.
   Но этот перевод будет таким же плохим и искаженным, как и  осуществляющее
его общество. Отделенное от сферы материального производства и  материальных
потребностей, воображение было просто игрой, не принимаемой всерьез в  сфере
необходимости, и связываемой лишь с фантастической логикой и  фантастической
истиной. Но технический прогресс упраздняет это разделение и наделяет образы
своей собственной логикой и своей собственной  истиной,  сокращая  свободные
способности сознания. Однако он  тем  самым  сокращает  также  разрыв  между
воображением   и   Разумом.   Соприкасаясь   на   общей   почве,   эти   две
антагонистические способности становятся взаимозависимыми. Не является ли  в
свете  возможностей  развитой   индустриальной   цивилизации   всякая   игра
воображения игрой с техническими возможностями, которые могут быть проверены
в смысле возможности их реализации?
   Тем  самым   романтическая   идея   "науки   Воображения",   по-видимому,
приобретает все более эмпирические очертания. Научный, рациональный характер
Воображения  давно  признан  в  математике,  в  гипотезах  и   экспериментах
естественных  наук.  Точно  так  же  он  признан  в  психоанализе,   который
представляет   собой   теорию,   основанную   на   допущении   специфической
рациональности иррационального; познание превращает воображение,  меняя  его
направление, в терапевтическую силу. Но эта терапевтическая сила способна на
гораздо большее, чем просто лечение неврозов.
   Вот перспектива, которую нарисовал отнюдь не поэт, а ученый:
   Полный материальный психоанализ... может помочь нам излечиться  от  наших
образов, или, по крайней мере, ограничить власть этих образов  над  нами.  А
впоследствии можно надеяться, что  мы  будем  способны  сделать  воображение
только счастливым, примирить его с чистой совестью, предоставив  ему  полную
свободу в  развертывании  всех  его  средств  выражения,  всех  материальных
образов,  возникающих  в  естественных  снах,  в   нормальной   деятельности
сновидения. Сделать воображение счастливым, высвободить все его богатство  -
означает   именно   сообщить   воображению   его   истинную   функцию    как
психологического импульса и силы.(Gaston Bachelard)
   Воображение не остается невосприимчивым к  процессу  овеществления.  Наши
образы владеют нами, и мы страдаем  от  своих  собственных  образов.  И  это
явление, и его последствия хорошо известны психоаналитикам.  Однако  "давать
волю вооображению в средствах выражения" было бы регрессом. Искалеченные  во
всех отношениях (включая и  способность  воображения)  индивиды  способны  и
организовывать и разрушать даже в большей степени, чем им позволено  сейчас.
Такое высвобождение было бы неослабевающим ужасом - не катастрофой культуры,
но разгулом ее наиболее репрессивных тенденций. Рационально то  воображение,
которое может стать a  priori  реконструкции  и  перевода  производительного
аппарата в русло умиротворенного существования, жизни без страха. Но это  не
может быть воображение  тех,  кто  одержим  образами  господства  и  смерти.
Освободить воображение и вернуть ему все его средства выражения  можно  лишь
через подавление того, что служит увековечиванию  репрессивного  общества  и
что сегодня пользуется свободой. И такой переворот - дело не психологии  или
этики, а политики в том смысле, в котором этот термин использовался  в  этой
книге:  практика,  развивающая,  определяющая,  сохраняющая   и   изменяющая
основные социальные институты. Эта практика-дело  индивидов,  независимо  от
того, как они организованы. Таким  образом,  необходимо  еще  раз  поставить
вопрос: как могут управляемые индивиды, которые  превратили  процесс  своего
увечения в свои собственные права, свободы и потребности, воспроизводимые  в
расширяющемся масштабе, освободить себя от самих себя  и  от  своих  хозяев?
Можно ли вообще помыслить, что этот замкнутый круг будет разорван?
 
   Как это ни парадоксально, но основную трудность при ответе на этот вопрос
составляет  вовсе  не  понятие