ь логических позиций ?Парменида? в
условиях ясного понимания их действительно являются
сюжетом для самого настоящего танца. Вот как я понимаю
историко-философскую ясность, и вот как я делаю для себя из
этого теоретические и практические выводы.

О значении историко-философской науки для выработки
нашего собственного мировоззрения. Я могу рассказать об этом
с тщательной формулировкой относящихся сюда тезисов в си-
стематическом виде.
1.  Школа мысли. Школа мысли заключается не в умении
оперировать внутренними элементами мысли, но в умении
осмыслять и оформлять ту или иную внемыслительную реаль-
ность, то есть такую предметность, которая была бы вне самой
мысли. Аналогично: математикой владеет не тот, кто знает лишь
ее аксиомы и теоремы, но тот, кто с их помощью может решать
математические задачи.
2.  Школа философии. Школа философии тоже не есть
только умение оперировать внутренними элементами самой фи-
лософии, то есть понятиями, суждениями и умозаключениями,
но умение применять весь этот мыслительный аппарат к той
предметности, которая находится за пределами мысли. А так как
мыслительный аппарат есть умение как делать предельные об-
общения, так и формулировать предельно данные единичности,
то и предмет философии должен представлять собою картину
перехода от одного обобщения к другому между предельно об-
щим и предельно единичным предметом.
3.  Природа, общество и культура. Предметом мысли и фи-
лософии являются природа, общество и человеческое мышле-
ние. Однако, будучи предметом философии, они должны быть
предметом как предельно общего, так и особенного, а также
единичного. Но природа и общество, взятые в своей предельной
данности, сливаются в то целое, которое нужно назвать культу-
рой. Культура есть не просто природа, но такая природа, которая
обрабатывается и развивается общественно. И культура есть не
просто общество, но такое общество, которое развивается в
определенных природных условиях.
4.  История философии на службе истории мысли. Отсюда
следует, что школа мысли, желающая использовать для себя ис-
торию философии, должна уметь применять мыслительный ап-
парат к культуре, находя в ней такие единичные оформления,
которые возникают как результат предельной обобщенности, а с
другой стороны, также и такие предельные обобщенности, кото-
рые являются законом возникновения и получения всего единич-
ного. Другими словами, история философии, если ее всерьез
привлечь для школы мысли, может быть только философией
культуры.
5.  Философия культуры как принцип переделывания, или
преобразования, действительности. Предельная общность яв-
ляется самой собою не тогда, когда она отделена от единичного,
но тогда, когда она является законом возникновения единичного.
Единичное является самим собой не тогда, когда оно отделено
от общего, но тогда, когда оно является результатом частичного
функционирования этого общего. А так как философия культуры
основана на указанной выше диалектике общего и единичного,
то это значит, что школа философии, основанная на философии
культуры, есть принцип переделывания, или преобразования,
действительности. Кто владеет школой мысли, тот владеет фи-
лософской школой. А кто владеет философской школой, тот
владеет философией культуры. Но тот, кто владеет философией
культуры, тот умеет не просто созерцать, но преобразовывать
действительность, чего совершенно справедливо требует марк-
систское учение.
6.  Недостаточность понимания философии как учения об
отношении мышления к бытию.
Мышление, об отношении которого к действительности
трактует философия, есть не просто мышление, но мышление
предельно обобщенное. И действительность, об отношении ко-
торой к мышлению трактует философия, есть не действитель-
ность вообще, но предельно обобщенная действительность. На-
конец, и отношение между мышлением и действительностью в
философии не есть отношение вообще, но предельно обобщен-
ное, то есть смысловое, отношение. Мысль о действительности
есть не что иное, как установление смысла действительности.
Мышление отражает действительность, но действитель-
ность, как это виртуозно доказал Ленин в своем ?Материализме
и эмпириокритицизме?, бесконечна. Следовательно, если мыш-
ление всерьез есть отражение действительности, оно тоже бес-
предельно. Таким же образом, если действительность есть веч-
ное развитие и самопеределывание, то и мышление, если оно
всерьез есть отражение действительности, есть тоже вечное
развитие и самопеределывание. Действительность есть вечное
саморазвитие. Следовательно, и мышление, если оно всерьез
есть отражение действительности, тоже есть вечное саморазви-
тие. Действительность есть не только система законов и отно-
шений, но и носитель этих законов и отношений. Следовательно,
мышление, если оно всерьез есть отражение действительности
и имеет смысловой характер, тоже должно иметь своего
носителя. Но, как уже говорилось, мышление есть смысловое
отражение действительности. Следовательно, должен
существовать и специфический носитель этих смысловых
законов и отношений действительности. Такой носитель есть Я.
И, следовательно, философия не есть лишь механическое
установление отношений между мышлением и бытием, но
установление отношения между мыслящим Я и не-Я, то есть
объективной действительностью.
Но отношение Я и не-Я совершается только в культуре.
Следовательно, отношение Я и не-Я достигает своего предель-
ного обобщения только в культуре.
7. Последний вывод: если школа мысли есть школа фило-
софии, это значит, что она есть такое установление отношения Я
и не-Я, когда это Я, как деятель культуры, есть такое Я, которое
имеет своей целью практически преобразовывать всякое не-Я.
Такое Я, которое не способно переделывать не-Я, не есть дея-
тель культуры; а без этого невозможна ни философия культуры,
ни школа философии, ни школа мысли вообще.
Если подвести итог всему тому, что я сказал, сформулиро-
вав этот итог в одной фразе, то у меня есть одна такая формула.
Она гласит, что и сама действительность, и ее усвоение, и ее
переделывание требуют от нас символического образа мышле-
ния. Нельзя воспринимать действительность без всякой ее ин-
терпретации и нельзя переделывать действительность, не имея
о ней никакого идейного представления. Я привык думать, что
всякая разумная практика должна быть пронизана теорией, а
всякая разумная теория должна быть пронизана практикой. Тео-
рия для меня ? это только символ практики, а практика ? это
только символ теории, то есть здесь мы имеем дело с диалекти-
кой теории и практики.

Что такое символ?
1.  Символ есть функция действительности. Символ есть
отражение или, говоря более общо, функция действительности,
способная разлагаться в бесконечный ряд членов, как угодно
близко или далеко отстоящих друг от друга и могущих вступить в
бесконечно разнообразные структурные объединения.
2.  Символ есть смысл действительности. Символ есть не
просто функция или отражение действительности и не какое по-
пало отражение (механическое, физическое и т. п.), но отраже-
ние, вскрывающее смысл отражаемого. При этом такое отраже-
ние в человеческом сознании является вполне специфическим и
не сводимым к тому, что отражается. Но эта несводимость к от-
ражаемому не только есть разрыв с этим последним, а, наобо-
рот, есть лишь проникновение в глубины отражаемого, недо-
ступные внешнечувственному их воспроизведению.
3.  Символ есть интерпретация действительности. Посколь-
ку символ есть отражение действительности в человеческом со-
знании, а сознание это, будучи тоже одной из областей действи-
тельности, вполне специфично, то и символ оказывается не ме-
ханическим воспроизведением действительности, но ее специ-
фической переработкой, то есть ее тем или иным пониманием,
той или иной ее интерпретацией.
4.  Символ есть сигнификация действительности. Поскольку
символ есть отражение действительности в сознании, которое
тоже есть специфическая действительность, он должен так или
иначе обратно отражаться в действительности, то есть ее обо-
значать. Следовательно, символ действительности всегда есть
еще и знак действительности. Чтобы отражать действительность
в сознании, надо ее так или иначе воспроизводить, но всякое
воспроизведение действительности, если оно ей адекватно,
должно ее обозначать, а сама действительность должна являть-
ся чем-то обозначаемым.
5.  Символ есть переделывание действительности. Символ
есть отражение действительности и ее обозначение. Но дей-
ствительность вечно движется и творчески растет. Следователь-
но, и символ строится как вечное изменение и творчество. В та-
ком случае, однако, он является такой общностью и закономер-
ностью, которая способна методически переделывать действи-
тельность. Без этой системы реальных и действенных символов
действительность продолжала бы быть для нас непознаваемой
стихией неизвестно чего.

Как у нас в быту иной раз понимают диалектику? Излишне
бытово.
Я знал одну музыкантшу, которая своей игрой приводила в
восторг своих концертных слушателей. Но когда она после кон-
церта приходила домой, она настолько капризничала и обижала
всех, что ее ближние постепенно отошли от нее, оставив ее в
беспомощном одиночестве. Она так и умерла старым человеком
в беспомощном одиночестве. Говорят: ничего не поделаешь, та-
кая уж диалектика.
Я считаю, что заниматься диалектикой и не делать из нее
никаких жизненных выводов ? это пустое дело, дармоедство и
тунеядство. Если ты работаешь как подчиненный, все время
помни, что ты служишь не своему начальнику, а общечелове-
ческой свободе; и в таком случае ты уже не сможешь быть ни
подхалимом, ни подлипалой, ни подлизой, ни льстецом? Если
ты начальник, то и тут не худо помнить о твоем великом назна-
чении служить диалектике относительного и абсолютного в до-
стижении общечеловеческой свободы; в таком случае
?диалектика? не позволит тебе быть ни хамом, ни держимордой,
ни мировым владыкой, ни рвачом, ни наполеоном. Диалектика
свободы есть окончательный залог нашего и личного, и общече-
ловеческого благородства.

Когда больше занимался наукой, я был моложе. А когда
переставал заниматься ею, становился старше. Это веяние веч-
ной молодости в науке я всегда ощущал даже физически. И если
прожил столь долгую жизнь и написал столь много сочинений, то
лишь потому, что меня всегда тянула к себе вечная молодость.
Наука представляется мне какой-то прекрасной дамой, ве-
личественной и всемогущей, которая только и может научить со-
вмещать бытовую жизнь с красотой вечной молодости. Это та
наша возлюбленная, которая является единственно верной,
всегда окутанной вечными тайнами, но всегда раскрывающей
эти тайны в их вечно молодой привлекательности.
В университете я попал к профессорам, которые не
любили никаких обобщений, которые сводили классическую
филологию в основном к формальным знаниям грамматики,
словарей, переводов, комментариев. Мои преподаватели были,
увы, только накопителями фактов. Свой предмет они не
осмысляли, а пересказывали ? это было сплошное
перечисление деталей, и никакого анализа или сопоставления.

Подлинная интеллигентность всегда есть подвиг, всегда
есть готовность забывать насущные потребности эгоистического
существования: необязательно бой, но ежеминутная готовность
к бою и духовная, творческая вооруженность для него. И нет дру-
гого слова, которое могло бы более ярко выразить такую сущ-
ность интеллигентности, чем слово ?подвиг?. Интеллигентность
? это ежедневное и ежечасное несение подвига, хотя часто толь-
ко потенциальное.
Интеллигентность есть:
1)  индивидуальная жизнь или функция личности, пони-
маемой как сгусток природно-общественно-исторических отно-
шений;
2)  идеологически живущая ради целей общечеловеческого
благоденствия;
3)  не созерцающая, но переделывающая несовершенства
жизни и потому
4)  повелительно требующая от человека потенциального
или актуального подвига для преодоления этих несовершенств.
А вот говорили, что Достоевский ? не интеллигент, и Вла-
димир Соловьев ? не интеллигент, и я ? тоже не интеллигент.
Мои воззрения не интеллигентские. Интеллигенция ? это что?
Это такое буржуазно-либеральное свободомыслие, да? Я тер-
петь этого не могу. Мои воззрения? Лосевские? У меня свое? Я
всех люблю, от всех все беру и всех критикую.
Флоренского я глубоко ценю. Как филолог-классик, я преж-
де всего ценю его работы в области античной философии. У
него очень интересные есть статьи, между прочим, и о Платоне,
и об античном идеализме. В книге ?Очерки античного
символизма и мифологии? 30-го года я говорю, что среди
понимания платонизма я нахожу четыре или пять основных
пониманий, и одно из них ? понимание Флоренского. Считаю, что
это оригинальное, новое. Кроме того, он был искусствовед, и
очень интересный. Сейчас его внуки издают кое-что из его
архива. Далее, Флоренский ? математик, закончил
математический факультет. По математике у него есть одна
замечательная статья о символистском учении Канта о
множествах. Написать он успел, но развить мысль не успел. Так
что Флоренский ? во многом неосуществленные замыслы. В
своей книге 1914 года ?Столп и утверждение истины? он
действительно сделал много открытий, но развить их ему тоже
не удалось. В 20-х годах он был инженером и даже целый том
выпустил, ?Диэлектрики и их техническое применение?. Его
ценили как инженера.
Из книги ?Очерки античного символизма и мифологии?, М.,
1930.
Флоренский, с моей теперешней точки зрения, все-таки
слишком христианизирует платонизм. Вернее же, он просто
имеет в виду христианский платонизм. Для античности это пони-
мание слишком духовно. Флоренский учит о лике. Этот лик полон
внутренних интимнейших энергий. Лик предполагает личность,
духовную индивидуальность, внутреннюю свободу духа, хотя бы
и связанного духа, хотя бы и страдающего (ибо разве можно во-
обще отнять у человека свободу?). Когда говорят, что греки
слишком антропоморфизировали своих богов, что греческие
боги слишком похожи на людей, то я всегда вспоминаю по этому
поводу слова Гегеля: греческие боги слишком мало похожи на лю-
дей. Да, они действительно слишком отвлеченны, слишком без-
личны, слишком бездушны. Бесконечно более человечно распя-
тие, крестная мука, воскресение духа и тела, страдание за чужие
грехи. А греческие боги у Флоренского слишком реальны, слиш-
ком интимны, слишком личны, слишком полны выражающими и
убедительными энергиями живой души, живого духа. Кратко свое
расхождение с Флоренским в понимании античного платонизма я
формулировал бы так. У Флоренского ? иконографическое пони-
мание платоновской Идеи, у меня же ? скульптурное понимание.
Его идея слишком духовно-выразительна для античности. Моя
платоновская Идея ? холоднее, безличнее и безразличнее; в ней
больше красоты, чем интимности, больше окаменелости, чем
объективности, больше голого тела, чем лица и лика, больше
холодного любования, чем умиления, больше риторики и ис-
кусства, чем молитвы. В связи с этим и магизм становится у
меня более телесным и тяжелым, менее насыщенным и
напряженным и даже совсем отходит на второй план.

Как филолог, прошедший через Ницше, Роде и Шпенглера,
и как философ, всегда ценивший, главным образом, вырази-
тельные лики бытия, я никогда не мог органически переваривать
того нивелирующего и слепого эмпиризма, который вколачивал-
ся в меня с университетских лет. Изучая любой факт из античной
культуры, я не успокаивался до тех пор, пока не находил в нем
такого свойства, которое бы резко отличало его от всего неан-
тичного. Как раз в годы 1924 ? 1927-й я добился ясности и в этом
вопросе, и это не могло не повлиять на все мои последующие
работы из области античного платонизма.
Логику Гегеля, его ?Историю Философии? я всегда знал,
перечитывал и любил, а схемами, взятыми отсюда, часто поль-
зовался в самых разнообразных своих курсах и трудах. Но трех-
томные гегелевские ?Лекции по эстетике? и шеллинговскую
?Философию искусства? я впервые тщательно проштудировал
не раньше 1924 года. И должен прямо сказать, эти сочинения
произвели на меня огромное впечатление. Из них-то я и почерп-
нул то удивительное понимание античности, которое гениально
вскрывает и ее полную специфичность, и несводимость ни на ка-
кой другой культурный тип и ставит ее в совершенно ясную диа-
лектическую взаимозависимость с другими основными культур-
но-историческими эпохами. Конечно, Шпенглер наряду с Вин-
кельманом, Шиллером и Ницше весьма помог мне углубить мой
гегеле-шеллинговский взгляд и сделать его более выразитель-
ным и просто даже более детальным. В особенности он дал мне
хороший корректив к моей давнишней ницшеанской оценке неко-
торых фактов античной культуры (только как раз не Сократа и
Платона). Но при всем том только люди, злостно настроенные ко
мне, могут обвинять меня в шпенглерианстве. Шпенглер учит,
что в основе античности лежит интуиция бездушного тела, я же ?
что интуиция живого тела. Шпенглер доказывает, что античность
не знала ?бесконечности?, я же думаю, что античность основана
на ?актуальной бесконечности?. Шпенглер проморгал христиан-
ство, растворивши его в арабской и новоевропейской культуре; я
же думаю, что христианство ? совершенно самостоятельный
культурный тип. Шпенглер не знает никаких ?средних веков?, я
же считаю это вполне определенной культурно-исторической ка-
тегорией. Шпенглер совсем презрительно относится к Шеллингу
и Гегелю, я же считаю их вершиной всемирно-человеческой фи-
лософии. Шпенглер ? релятивист, я же абсолютист.

?Стиль? и ?мировоззрение? должны быть объединены во
что бы то ни стало, они обязательно должны отражать друг дру-
га. К этому присоединяется повелительный зов современности
(меньше всего русской) о применении социологического метода
к области философии. Для меня, как последовательного диалек-
тика, социальное бытие конкретнее не только логической, но и
выразительной, символической и мифологической стихии. Соци-
альное бытие конкретнее не только логической, но и вырази-
тельной, символической и мифологической стихии. Социальное
бытие заново воплощает логику, символику и мифологию и ме-
няет их отвлеченные контуры до полной неузнаваемости.

Мое отношение к формализму раньше было абсолютно от-
рицательное. Потому что я базировался на содержании, а не на
форме, на идеях, на стороне общественно-исторической, а они
это все презирали. А вот теперь, с течением времени, когда
прошло пятьдесят-шестьдесят лет, я думаю, что они все-таки
полезную работу делали. В каком смысле? Они обновили старую
академическую науку. Тут все-таки новый метод, новый подход.
Дается статистика, вскрывающая разные значения. Тут много
нового и интересного.
Фрейдизм был сильно распространен в 20-х годах и в Рос-
сии. Много было книг, Фрейда переводили, много издавали. Что
касается меня, то я очень увлекался Фрейдом. Я думаю, что
фрейдизм ? это большое явление, очень важное явление в ис-
тории философии и в истории науки. Я думаю, что тут впервые
вскрыта действительно колоссальная роль подсознательной
сферы. Мы слишком были рассудочны, слишком
преувеличивали действие разума и не знали подспудных,
затаенных влечений, желаний, интимных, неосознанных
побуждений. Вот в этом отношении фрейдизм сыграл огромную
роль. Но что мне окончательно не нравилось и претило ? это то,
что все подсознательное Фрейд сводил на сексуальную сферу.
Вот что было отвратительно. Все подсознательное обязательно
сексуальное. Почему? Когда читаешь, например, ?Толкование
сновидений?, наряду с преувеличениями и глупостями, есть
очень много ценных наблюдений. Вот, скажем, человек к чему-
нибудь стремится, и во сне ему снится, что он этого достиг, что
он уже получил то, что надо. Ну, так это же естественно! С точки
зрения сознания это невозможно, неуместно, немыслимо,
сознание мешает, а подсознательное ? требует. И вот
подсознательное рисует достижение успеха в той области, в
которой его фактически нет? После Фрейда, конечно,
представление о значении с