ак "экономически релевантные", так и "экономически обусловленные" стороны жизни и других крупных классов современных культурных народов и их взаимоотношения. И если мы теперь определяем как непосредственную область нашего журнала научное исследование общего культурного значения социально-экономической структуры совместной жизни людей и исторические формы ее организации, то мы лишь делаем выводы из сложившейся направленности журнала. Именно это, и ничто другое, мы имели в виду, назвав наш журнал "Архивом социальных наук". Это наименование охватывает историческое и теоретическое изучение тех проблем, практическое решение которых является делом "социальной политики") в самом широком смысле слова. Мы считаем себя вправе применять термин "социальный" в том его значении, которое определяется конкрет-
       [363]
ными проблемами современности. Если называть "науками о культуре" те дисциплины, которые рассматривают события человеческой жизни под углом зрения их культурного значения, то социальная наука в нашем понимании относится к данной категории. Скоро мы увидим, какие принципиальные выводы из этого следуют.
       Нет сомнения в том, что выделение социально-экономического аспекта культурной жизни существенно ограничивает наши темы. Нам, конечно, скажут, что экономическая или, как ее не совсем точно называют, "материалистическая" точка зрения, с которой здесь будет рассматриваться культурная жизнь, носит "односторонний" характер. Это справедливо, но такая односторонность преднамеренна. Убеждение в том, что задача прогрессивного научного исследования состоит в устранении "односторонности" экономического рассмотрения посредством расширения его до границ общей социальной науки, свидетельствует о непонимании того, что "социальная" точка зрения, то есть изучение связи между людьми, позволяет с достаточной определенностью разграничить научные проблемы лишь в том случае, если эта точка зрения характеризуется каким-либо особым содержательным предикатом. В противном случае ее объектом окажется не только предмет филологии или истории церкви, но и вообще всех дисциплин, занимающихся таким важнейшим конститутивным элементом культурной жизни, как государство, и такой важнейшей формой его нормативного регулирования, как право. То, что социально-экономическое исследование занимается "социальными" отношениями, в такой же степени не может служить основанием для того, чтобы видеть в нем необходимую стадию в развитии "общественных наук" в целом, как то, что оно занимается явлениями жизни, не превращает его в часть биологии, или то, что оно изучает процессы на одной из планет, не превращает его в часть будущей, более разработанной и достоверной, астрономии. В основе деления наук лежат не "фактические" связи "вещей", а "мысленные" связи проблем: там, где с помощью нового метода исследуется новая проблема и тем самым обнаруживаются истины, открывающие новые точки зрения, возникает новая "наука".
       И не случайно, когда мы проверяем возможность применения понятия "социального", как будто общего по своему смыслу, то оказывается, что его значение носит
       [364]
совершенно особый, специфически окрашенный, хотя в большинстве случаев и достаточно неопределенный характер. В действительности его всеобщность - следствие именно этой его неопределенности. Взятое в своем "общем" значении, оно не дает специфических точек зрения, которые могли бы осветить значение определенных элементов культуры.
       Отказываясь от устаревшего мнения, будто всю совокупность явлений культуры можно дедуцировать из констелляций "материальных" интересов в качестве их продукта или функции, мы тем не менее полагаем, что анализ социальных явлений и культурных процессов под углом зрения их экономической обусловленности и их влияния был и - при осторожном свободном от догматизма применении - останется на все обозримое время творческим и плодотворным научным принципом. Так называемое "материалистическое понимание истории" в качестве "мировоззрения" или общего знаменателя в каузальном объяснении исторической действительности следует самым решительным образом отвергнуть; однако экономическое толкование истории является одной из наиболее существенных целей нашего журнала. Это требует дальнейшего пояснения.
       Так называемое "материалистическое понимание истории" в старом гениально-примитивном смысле "Манифеста Коммунистической партии" господствует теперь только в сознании любителей и дилетантов. В их среде все еще бытует своеобразное представление, которое состоит в том, что их потребность в каузальной связи может быть удовлетворена только в том случае, если при объяснении какого-либо исторического явления, где бы то ни было и как бы то ни было, обнаруживается, или как будто обнаруживается, роль экономических факторов. В этом случае они довольствуются самыми шаткими гипотезами и самыми общими фразами, поскольку имеется в виду их догматическая потребность видеть в "движущих силах" экономики "подлинный", единственно "истинный", "в конечном счете всегда решающий" фактор. Впрочем, это не является чем-то исключительным. Почти все науки, от филологии до биологии, время от времени претендуют на то, что они создают не только специальное знание, но и "мировоззрение". Под влиянием огромного культурного значения современных экономических преобразований, и в частности господствую-
       [365]
щего значения "рабочего вопроса", к этому естественным образом соскальзывал неискоренимый монизм каждого некритического сознания. Теперь, когда борьба наций за мировое господство в области политики и торговли становится все более острой, та же черта проявляется в антропологии. Ведь вера в то, что все исторические события в "конечном итоге" определяются игрой врожденных "расовых качеств", получила широкое распространение. Некритичное описание '"народного характера" заменило еще более некритичное создание собственных "общественных теорий" на "естественнонаучной" основе. Мы будем тщательно следить в нашем журнале за развитием антропологического исследования в той мере, в какой оно имеет значение для наших точек зрения. Надо надеяться, что такое состояние науки, при котором возможно каузальное сведение культурных событий к "расе", свидетельствующее лишь об отсутствии у нас подлинных знаний - подобно тому как прежде объяснение находили в "среде", а до этого в "условиях времени",- будет постепенно преодолено посредством строгих методов профессиональных ученых. До настоящего времени работе специалистов больше всего мешало представление ревностных дилетантов, будто они могут дать для понимания культуры нечто специфически иное и более существенное, чем расширение возможности уверенно сводить отдельные конкретные явления культуры исторической действительности к их конкретным, исторически данным причинам с помощью неопровержимого, полученного в ходе наблюдения со специфических точек зрения материала. ТольцЬ в той мере, в какой они могут предоставить нам эго, их выводы имеют для нас интерес и квалифицируют "расовую биологию" как нечто большее, чем продукт присущей нашему времени лихорадочной жажды создавать новые теории.
       Так же обстоит дело с экономической интерпретацией исторического процесса. Если после периода безграничной переоценки указанной интерпретации теперь приходится едва ли не опасаться того, что ее научная значимость недооценивается, то это следствие беспримерной некритичности, которая лежала в основе экономической интерпретации действительности в качестве "универсального" метода дедукции всех явлений культуры (то есть всего того, что в них для нас существенно) к экономическим факторам., то есть тем самым рассматриваемых
       [366]
как в конечном итоге экономически обусловленные. В наши дни логическая форма этой интерпретации бывает разной. Если чисто экономическое объяснение наталкивается на трудности, то существует множество способов сохранить его общезначимость в качестве основного причинного момента. Один из них состоит в том, что все явления исторической действительности, которые не могут быть выведены из экономических мотивов, именно поэтому считаются незначительными в научном смысле, "случайностью". Другой способ состоит в том, что понятие "экономического" расширяется до таких пределов, когда все человеческие интересы, каким бы то ни было образом связанные с внешними средствами, вводятся в названное понятие. Если исторически установлено, что реакция на две в экономическом отношении одинаковые ситуации была тем не менее различной - из-за различия политических, религиозных, климатических и множества других неэкономических детерминантов, - то для сохранения превосходства экономического фактора все остальные моменты сводятся к исторически случайным "условиям", в которых экономические мотивы действуют в качестве "причин". Очевидно, однако, что все эти "случайные" с экономической точки зрения моменты совершенно так же, как экономические, следуют своим собственным законам и что для того рассмотрения, которое исследует их специфическую значимость, экономические "условия" в таком же смысле "исторически случайны", как случайны с экономической точки зрения другие "условия". Излюбленный способ спасти, невзирая на это, исключительную значимость экономического фактора состоит в том, что константное действие отдельных элементов культурной жизни рассматривается в рамках каузальной или функциональной зависимости одного элемента от других, вернее, всех других от одного, от экономического. Если какой-либо не хозяйственный институт осуществлял исторически определенную "функцию" на службе экономических классовых интересов, то есть служил им, если, например, определенные религиозные институты могут быть использованы и используются как "черная полиция", то считается, что такой институт был создан только для этой функции, или-совершенно метафизически - утверждается, что на него наложила отпечаток коренящаяся в экономике "тенденция развития".
       [367]
       В наше время специалисты не нуждаются в пояснении того, что это толкование цели экономического анализа культуры было отчасти следствием определенной исторической констелляции, направлявшей свой научный интерес на определенные экономически обусловленные проблемы культуры, отчасти отражением в науке неуемного административного патриотизма и что теперь оно по меньшей мере устарело. Сведение к одним экономическим причинам нельзя считать в каком бы то ни было смысле исчерпывающим ни в одной области культуры, в том числе и в области "хозяйственных" процессов. В принципе история банковского дела какого-либо народа, в которой объяснение построено только на экономических мотивах, столь же невозможна, как "объяснение" Сикстинской мадонны, выведенное из социально-экономических основ культурной жизни времени ее возникновения; экономическое объяснение носит в принципе ничуть не более исчерпывающий характер, чем выведение капитализма из тех или иных преобразований религиозного сознания, игравших определенную роль в генезисе капиталистического духа, или выведение какого-либо политического образования из географических условий среды. Во всех этих случаях решающим для степени значимости, которую следует придавать экономическим условиям, является то, к какому типу причин следует сводить те специфические элементы данного явления, которым мы в отдельном случае придаем значение, считаем для нас важными. Право одностороннего анализа культурной действительности под каким-либо специфическим "углом зрения" - в нашем случае под углом зрения ее экономической обусловленности - уже чисто методически проистекает из того, что привычная направленность внимания на воздействие качественно однородных причинных категорий и постоянное применение одного и того же понятийно-методического аппарата дает исследователю все преимущества разделения труда. Этот анализ нельзя считать "произвольным", пока он оправдан своим результатом, то есть пока он дает знание связей, которые оказываются ценными для каузального сведения исторических событий к их конкретным причинам. Однако "односторонность" и недейственность чисто экономической интерпретации исторических явлений составляет лишь частный случай принципа, важного для культурной действительности в целом. Пояснить логичес-
       [368]
кую основу и общие методические выводы этого - главная цель дальнейшего изложения.
       Не существует совершенно "объективного" научного анализа культурной жизни или (что, возможно, означает нечто более узкое, но для нашей цели, безусловно, не существенно иное) "социальных явлений", независимого от особых и "односторонних" точек зрения, в соответствии с которыми они избраны в качестве объекта исследования, подвергнуты анализу и расчленены (что может быть высказано или молча допущено, осознанно или неосознанно); это объясняется своеобразием познавательной цели любого исследования в области социальных наук, которое стремится выйти за рамки чисто формального рассмотрения норм - правовых или конвенциональных - социальной жизни.
       Социальная наука, которой мы хотим заниматься, - наука о действительности. Мы стремимся понять окружающую нас действительную жизнь в ее своеобразии - взаимосвязь и культурную значимость отдельных ее явлений в их нынешнем облике, а также причины того, что они исторически сложились именно так, а не иначе. Между тем как только мы пытаемся осмыслить образ, в котором жизнь непосредственно предстает перед нами, она предлагает нам бесконечное многообразие явлений, возникающих и исчезающих последовательно или одновременно "внутри" и "вне" нас. Абсолютная бесконечность такого многообразия остается неизменной в своей интенсивности и в том случае, когда мы изолированно рассматриваем отдельный ее "объект" (например, конкретный акт обмена), как только мы делаем серьезную попытку хотя бы только исчерпывающе описать это "единичное" явление во всех его индивидуальных компонентах, не говоря уже о том, чтобы постигнуть его в его каузальной обусловленности. Поэтому всякое мысленное познание бесконечной действительности конечным человеческим духом основано на молчаливой предпосылке, что в каждом данном случае предметом научного познания может быть только конечная часть действительности, что только ее следует считать "существенной", то есть "достойной знания". По какому же принципу вычленяется эта часть? Долгое время предполагали, что и в науках о культуре решающий признак в конечном итоге следует искать в "закономерной" повторяемости определенных причинных связей. То, что содержат в себе "законы",
       [369]
которые мы способны различить в необозримом многообразии смен явлений, должно быть - с этой точки зрения - единственно "существенным" для науки. Как только мы установили "закономерность" причинной связи, будь то средствами исторический индукции в качестве безусловно значимой, или сделали ее непосредственно зримой очевидностью для нашего внутреннего опыта - каждой найденной таким образом формуле подчиняется любое количество однородных явлений. Та часть индивидуальной действительности, которая остается непонятой после вычленения "закономерного", рассматривается либо как не подвергнутый еще научному анализу остаток, который впоследствии в ходе усовершенствования системы "законов" войдет в нее, либо это просто игнорируют как нечто "случайное" и именно поэтому несущественное для науки, поскольку оно не допускает "понимания с помощью законов", следовательно, не относится к рассматриваемому "типу" явлений и может быть лишь объектом "праздного любопыства". Таким образом, даже представители исторической школы все время возвращаются к тому, что идеалом всякого, в том числе и исторического, познания (пусть даже этот идеал перемещен в далекое будущее) является система научных положений, из которой может быть "дедуцирована" действительность. Один известный естественник высказал предположение, что таким фактически недостижимым идеалом подобного "препарирования" культурной действительности можно считать "астрономическое" познание жизненных процессов. Приложим и мы свои усилия, несмотря на то что указанный предмет уже неоднократно привлекал к себе внимание, и остановимся несколько конкретнее на данной теме. Прежде всего бросается в глаза, что "астрономическое" познание, о котором идет речь, совсем не есть познание законов, что "законы", которые здесь используются, взяты в качестве предпосылок исследования из других наук, в частности из механики. В самом же познании ставится вопрос: к какому индивидуальному результату приводит действие этих законов на индивидуально структурированную констелляцию, ибо эти индивидуальные констелляции обладают для нас значимостью. Каждая индивидуальня констелляция, которую нам "объясняет" или предсказывает астрономическое знание, может быть, конечно, каузально объяснена только как следствие другой, предшествующей
       [370]
ей, столь же индивидуальной констелляции; и как бы далеко мы ни проникали в густой туман далекого прошлого, действительность, для которой значимы законы, всегда остается одинаково индивидуальной и в одинаковой степени невыводимой из законов. "Изначальное" космическое "состояние", которое не имело бы индивидуального характера или имело бы его в меньшей степени, чем космическая действительность настоящего времени, конечно, явная бессмыслица. Однако разве в области нашей науки не обнаруживаются следы подобных представлений то в виде открытий естественного права, то в виде верифицированных на основе изучения жизни "первобытных народов" предположений о некоем "исконном состоянии" свободных от исторических случайностей социально-экономических отношений типа "примитивного аграрного коммунизма", "сексуального промискуитета" и т. д., из которых затем в виде некоего грехопадения в конкретность возникает индивидуальное историческое развитие?
       Отправным пунктом интереса в области социальных наук служит, разумеется, действительная, то есть индивидуальная, структура окружающей нас социокультур-ной жизни в ее универсальной, но тем самым, конечно, не теряющей своей индивидуальности связи и в ее становлении из других, также индивидуальных по своей структуре культур. Очевидно, здесь мы имеем дело с такой же ситуацией, которую выше пытались обрисовать с помощью астрономии, пользуясь этим примером как пограничным случаем (обычный прием логиков), только теперь специфика объекта еще определеннее. Если в астрономии наш интерес направлен только на чисто количественные, доступные точному измерению связи между небесными телами, то в социальных науках нас прежде всего интересует качественная окраска событий. К тому же в социальных науках речь идет о роли духовных процессов, "понять" которую в сопереживании - совсем иная по своей специфике задача, чем та, которая может быть разрешена (даже если исследователь к этому стремится) с помощью точных формул естественных наук. Тем не менее такое различие оказывается не столь принципиальным, как представляется на первый взгляд. Ведь естественные науки - если оставить в стороне чистую механику - также не могут обойтись без качественного аспекта: с другой стороны, и в нашей специаль-
       [371]
ности бытует мнение (правда, неверное), что фундаментальное по крайней мере для нашей культуры явление товарно-денежного обращения допускает применение количественных методов и поэтому может быть постигнуто с помощью законов. И наконец, будут ли отнесены к законам и те закономерности, которые не могут быть выражены в числах, поскольку к ним неприменимы количественные методы, зависит от того, насколько узким или широким окажется понятие "закона". Что же касается особой роли "духовных" мотивов, то она, во всяком случае, не исключает установления правил рационального поведения; до сих пор еще бытует мнение, будто задача психологии заключается в том, чтобы играть для отдельных "наук о духе" роль, близкую математике, расчленяя сложные явления социальной жизни на их психические условия и следствия и сводя эти явления к наиболее простым психическим факторам, которые должны быть классифицированы по типам и исследованы в их функциональных связях. Тем самым была бы создана если не "механика", то хотя бы "химия" социальной жизни в е