Debats". Восставшим  полякам сразу же выражается горячее сочувствие, их
даже  называют "братьями  по  оружию"  (очевидно, припоминая  наполеоновскую
кампанию). В дальнейшем эти демонстрации симпатии  появляются чаще, а тон их
делается все  грознее  и  грознее. "Le  Courrier Francais" в  июле уже пишет
"Nicolas tremble sur son tron" ("Николай  трепещет на своем троне"). Все без
исключения  французские газеты подробно информируют читающую публику о  ходе
событий   на   русско-польском   фронте,   причем   их   публикации   всегда
благожелательны  к  полякам  и  полны  злорадного сарказма  по  отношению  к
русским. "Французская  газета того времени", говорит Ледницкий,  "производит
впечатление скорее польской газеты, переведенной на французский язык".
     Вскоре  после начала восстания в Париже был  образован особый  Польский
Комитет, президентом которого стал ген. Лафайет. В январе 1831 года в "Revue
Encyclopedique"  появилось  воззвание   этого  Комитета,   последние  строки
которого, возможно,  отозвались  потом в стихотворении Пушкина  "Бородинская
годовщина"  ("Еще ли росс больной, расслабленный  колосс?" - Пушкин  выделил
эти слова, как бы цитируя что-то). Вот это обращение к полякам: "Где же  эта
колоссальная  мощь,  которая  собирается вас  уничтожить?  Все  колышется  и
сотрясается  вокруг нее:  земля  дрожит  под  ее  ногами".  Поэты  тогда  не
отставали  от  политиков. Чуть позже  в том же  "Revue Encyclopedique"  были
опубликованы две поэмы М. А.  Жюльена, в которых Россия именуется варварским
тираном,  бичом-опустошителем  ("fleau  devastateur")  и  министром  смерти.
Польское  восстание там  названо "святым делом,  делом  всей  цивилизованной
Европы, и особенно Франции".
     В феврале в  Париже прошла торжественная панихида по  Костюшке, которую
отслужили  с большой помпой. После проповеди Беранже и Делавинь  читали свои
поэмы,  специально  написанные  к этому  знаменательному  дню.  В обличениях
русских там  не  было недостатка,  так же  как и  в  предсказаниях скорого и
неизбежного возрождения Польши. Позже состоялись  и другие собрания по этому
поводу.   Страсти  накалялись  все  сильнее;   польские   симпатии   уже  не
ограничивались одним только  узким кругом официальных "друзей Польши". Ни  о
чем другом, кроме как о польском  восстании, и не говорили на многочисленных
банкетах, политических ассамблеях  и в  светских салонах.  Дело дошло  и  до
уличных шествий; когда  9 марта разнесся слух о падении Варшавы (ложный, как
впоследствии  выяснилось),  в Париже  развернулась грандиозная демонстрация.
Толпа окружила  русское посольство с криками: "Vive  la Pologne! Vivent  les
Polonais! Guerre a  la  Russie!"  ("Да  здравствует Польша!  Да  здравствуют
поляки! Война России!").  Послышались ружейные выстрелы,  в стекла  полетели
камни. Эти  демонстрации повторялись и позднее; наконец  они достигли такого
размаха, что  Николай,  несколько озадаченный  тем,  что  бунт происходит не
только  в Варшаве, но  и  в Париже, не без остроумия стал называть французов
"les polonais de Paris".
     Особого  накала  польские страсти  достигали в Палате Депутатов. Моген,
Ламарк  и  Лафайет произносили там зажигательные  речи, требуя вмешательства
Франции  и  Англии в  русско-польскую  войну,  сначала  мирного,  а потом  и
военного (что  страшно  бесило Пушкина). Особенно  добавляли им пылу военные
неудачи  России, робость Дибича и  холерные бунты в самой империи. Казалось,
силы России были уже на исходе (Западу это часто казалось). "Призрак войны с
Европой  парил,  как  мрачная  туча над  дымом  сражений,  в  которых поляки
отвоевывали свою  независимость",  говорит Ледницкий. "В  России все идет от
плохого к худшему" ("en Russie tout allait de mal en pis").
     В  июле 1831 года французские симпатии к  Польше  достигли своей высшей
точки.  Беранже  издал   тогда  небольшую  брошюру,  сборник  стихотворений,
посвященный  президенту  Польского Комитета Лафайету. Там были  произведения
самого Беранже ("Понятовский"), Делавиня ("Варшавянка"), Барбье ("Варшава").
Гюго  написал поэму  "Друзья  мои, скажу еще  два  слова...", в которой были
следующие сильные строки:

     Quand un Cosaque affreux, que la rage transporte
     Viole Varsovie, echevelee et morte,
     Et, souillant son linceul, chaste et sacre lambeau,
     Se vautre sur la vierge etendue au tombeau;
     Alors, eh! je maudis, dans leur cour, dans leur antre,
     Ces rois dont les chevaux ont du sang jusqu'au ventre!
     Je sens que le poete est leur juge!..

     Когда ужасающий русский, упоенный своей яростью,
     Насилует Варшаву, мертвую и растерзанную,
     И, оскверняя ее саван, невинные и священные лоскутья,
     Валится на деву, распростертую на могиле;
     Тогда, о! я шлю проклятия царям, на их дворах, в их логовах,
     Царям, чьи кони по брюхо в крови!
     Я чувствую тогда, что поэт - их судия!

     Все повторяется  в  русской истории. Сейчас, когда я пишу эти строки, в
самом  конце XX века, русские войска снова берут Грозный,  очередной  бывший
наш  город, и снова  западная пресса бьется в  истерике по этому поводу.  Не
надо изучать исторические материалы, чтобы узнать, что говорили на Западе  о
России сто или двести лет назад, достаточно просто включить радио. Их пафос,
их  ораторские  приемы,  даже  их  речевые  штампы  - все осталось  прежним,
нисколько  не  изменившись за это долгое время. "Имперское мышление", "культ
грубой  силы",  "варварское  уничтожение  маленького,  но   гордого  народа"
(который в мирное время отрезает головы тем же  самым западным журналистам и
выбрасывает их на дорогу). Переменилось только одно: Запад окончательно впал
в старческую дряхлость и  совершенно  выдохся, угас в творческом  отношении.
Стихов он больше не пишет; да и те, что раньше написал, уже не читает.

6

     В России внимательно следили  не  только за  ходом военных действий  на
польском фронте, но и за реакцией Западной Европы на эти события. Пушкинские
письма того времени  просто пестрят замечаниями на эту тему,  и чаще всего в
них звучит сильная обеспокоенность. "Конечно, выгода почти всех правительств
держаться в сем случае правила non-intervention, т. е. избегать в чужом пиру
похмелья;  но народы так и  рвутся, так и лают -  того и гляди, навяжется на
нас Европа", пишет Пушкин Вяземскому.
     В начале 1831 года, будучи в  Москве, где жил тогда  Вяземский, Пушкин,
видимо, много беседовал с ним о польских делах. 7 января Вяземский упоминает
в дневнике об одном из таких разговоров  и приводит шутку Пушкина о польском
наместнике  Константине Павловиче:  "он  еще так молод и уже  дважды вдов  -
утратив  империю и королевство", сказал Пушкин.*  {"Si jeune encore  et deux
fois veuf - d'un empire  et  d'un royaume".  Великий князь  Константин, брат
Александра  I  и  Николая  I, на протяжении  нескольких  часов  был  русским
императором. В  1822 году  он отказался от престола, так как  был  женат  на
польке, и его дети не могли иметь права на русский престол. Александр принял
этот отказ, но почему-то не сообщил о нем младшему брату, Николаю. В связи с
этим,  когда  Александр в 1825 году  неожиданно умер в  Таганроге, Николай в
Петербурге принес присягу Константину, а Константин в Варшаве принес присягу
Николаю.
     Пушкин здесь,  по-видимому, цитирует Елизавету Хитрово, которая  любила
говорить о себе: "Quelle  est ma destinee! Si jeune encore et deja deux fois
veuve" ("Что за судьба у меня! Так молода еще и уже дважды вдова") -  и  при
этом, по свидетельству того же Вяземского, так  обнажала свои плечи и спину,
"что видно было,  как  стало  бы ее  еще  на  три или  четыре  вдовства".  К
сожалению, цесаревича  Константина  не  хватило больше ни  на одно вдовство;
поссорившись с Дибичем после  того,  как тот чуть было  не взял  Варшаву, он
оставил  армию и уехал в Витебск. Там он поразмыслил некоторое время, что же
ему теперь  предпринять (чувствуя  всю  неловкость  своего положения,  он не
решался  ехать в Петербург  по зову  брата), и  вскоре скоропостижно умер от
холеры - очень кстати подвернувшейся на этот  раз.} Позже, когда стало ясно,
что польское дело затягивается, Пушкину было уже не  до шуток;  но  в январе
1831  года  ему  еще  казалось,  что восстание будет  подавлено  без  особых
трудностей. "Польский вопрос разрешить легко", пишет он Хитрово в это время.
"Ничто  не  может спасти Польшу,  кроме  чуда,  а чудес  не бывает". "Только
судорожный и всеобщий подъем мог бы дать полякам какую-либо надежду". Пушкин
протестует против  "грубого задора" ("l'attitude pugilaire") и хвастовства в
официальных сообщениях и говорит, что  "нет нужды  возбуждать русских против
Польши".
     В феврале настроение Пушкина уже заметно меняется. Сам по себе польский
мятеж по-прежнему не вызывает  у него особой тревоги, но он беспокоится, как
бы в это дело не ввязался еще и Запад. "По-видимому, Европа останется только
зрительницей  наших действий", пишет он  той же Елизавете  Хитрово. "Великий
принцип  возникает  из недр революций  1830  года:  принцип невмешательства,
который заменит принцип легитимизма, поруганный  от одного конца  Европы  до
другого;   не   такова  была   система   Каннинга".   Каннинг  -  английский
государственный деятель и писатель (стихи его  были у Пушкина в библиотеке);
будучи   министром   иностранных   дел,   он  проводил   политику  признания
отделившихся   от  Испании  американских  колоний  и  поддерживал  греческую
независимость.  Пушкин  противопоставляет  этому  "принцип  невмешательства"
(non-intervention),  утверждая   тем  самым,  что  польский  вопрос   -  это
внутреннее дело России (позже эта мысль громко  прозвучит в его "Клеветниках
России").  Порассуждав  обо всем этом,  а  также о своих литературных делах,
поэт философски замечает в конце письма: "Но в этом мире есть только удача и
неудача, и delenda est Varsovia". Как видно, Пушкин решил теперь вместо vale
в  письмах  ставить "Варшаву надо  уничтожить" - очевидно,  подражая  Катону
Старшему, который всякую свою  речь, к чему бы  она ни относилась,  заключал
словами "Карфаген должен быть разрушен".
     В  течение  всего  марта  и  апреля   до  Пушкина  не  доходит  никаких
определенных  известий  о  ходе  дел  на  польском  фронте.  Пушкин,  как  и
большинство  его современников, все  это  время нетерпеливо ждет решительных
боев, которые переломят ход польской кампании, но их все не было  и не было.
В  начале  мая  Пушкин  замечает в письме  Хитрово,  что "поляки  1831  года
причиняют гораздо более хлопот",  чем поляки 1812 года. Наконец в  конце мая
произошло  знаменитое  сражение  при  Остроленке,  продолжавшееся двенадцать
часов  и  заставившее  польские  войска отступить  в  полном  беспорядке и с
большими потерями. 1 июня Пушкин пишет о нем Вяземскому, сообщает  некоторые
романтические  подробности,  рассказывая о  чудесах  польской  храбрости,  и
весьма  трезво  прибавляет: "все  это хорошо  в  поэтическом отношении  - но
все-таки их надобно задушить и наша медленность мучительна".
     Между тем Дибич, разгромив  польскую армию в сражении при Остроленке, и
на этот  раз  решил не преследовать отступавших поляков и  не брать Варшаву.
Это  снова затягивало "польские  дела" и осложняло  положение России,  в том
числе  и  международное.  Впрочем, после поражения при  Остроленке  польское
командование постепенно стало терять военную инициативу. Может быть, поэтому
в это  время  в криках о  помощи,  обращенных  к Западной Европе из Варшавы,
зазвучали уже  отчаянные нотки.  Польское  правительство попыталось добиться
этой помощи даже ценой предложения польской короны, вакантной  с января 1831
года.  Но  Австрия  и  Пруссия  высказались  против восстания; папа  римский
Григорий XVI  обрушил проклятия  на  головы  тех, кто  "поднял  бунт  против
законно установленной  власти". Даже Франция,  патентованный друг  польского
народа, не оказала  повстанцам никакой помощи - несмотря на то, что она сама
была спасена польским восстанием от  готовившейся военной интервенции  в нее
России и Пруссии. Пушкин говорит по этому поводу в том же письме Вяземскому:
"Счастие еще, что  мы  прошлого году не  вмешались в  последнюю  французскую
передрягу! А то был бы долг платежом красен".
     С  мая  ход событий на  русско-польском  фронте  постепенно меняется  в
пользу русских. В конце месяца произошла важная перемена в их положении - от
холеры  умер  главнокомандующий Дибич, измученный  "раскаянием  и  неудачами
военных операций". Это известие и в армии, и в России было встречено чуть ли
не с восторгом, так как на одного Дибича возлагали  вину за столь неуспешную
военную кампанию. "О смерти Дибича, горевать, кажется, нечего", пишет Пушкин
Нащокину, "потеря Дибича должна быть чувствительна для поляков", иронизирует
он  в  письме к Вяземскому. Денис Давыдов, "поэт и партизан",  высказался об
этом   еще  резче:  "единственным  виновником  продолжения  войны   был  сам
генерал-фельдмаршал гр.  Дибич-Забалканский", пишет  он,  "клеймо  проклятия
горит на его памяти в душе каждого россиянина".
     Новым    главнокомандующим    русской   армией    был    назначен   гр.
Паскевич-Эриванский, в середине июня прибывший  в главную квартиру армии  из
Петербурга.   "Я  решил   действовать  по   плану,   апробированному   вашим
величеством",  пишет он царю из Польши.  План  же Николая  заключался в том,
чтобы совершить переправу войск через Вислу и затем идти к Варшаве. Паскевич
так и поступил; но, переправившись через Вислу, он остановился, и до августа
не имел сколько-нибудь значительных столкновений с поляками. Обеспокоенность
в России все  нарастала. Пушкин с большим  вниманием следил  за ходом дел, с
нетерпением  ожидая  развязки и  по-прежнему  проявляя  опасение в  связи  с
возможным вмешательством Запада.  "Кажется, дело польское  кончается;  я все
еще боюсь: генеральная  баталия, как  говорил  Петр  I,  дело зело опасное",
пишет он Вяземскому. "Если  мы и осадим Варшаву  (что требует большого числа
войск), то Европа будет иметь время вмешаться не в ее дело".

7

     Летом 1831 года у Пушкина начинают появляться и стихотворные отклики на
происходившие тогда  события. В июне Пушкин сообщает Елизавете Хитрово,  что
он  написал  стихотворение об ее  отце,  фельдмаршале  Кутузове,  которое  и
перешлет ей "при  первой  возможности".  Но  он  отправил ей  его  только  в
сентябре, когда Варшава  была уже взята и все тревоги оказались позади. "Эти
стихи  были написаны в минуту,  когда позволительно было пасть духом", писал
Пушкин Хитрово, посылая ей стихотворение. "Слава Богу, этот момент миновал".
Вот эти стихи:

     Перед гробницею святой
     Стою с поникшею главой.
     Все спит кругом. Одни лампады
     Во мраке храма золотят
     Столпов гранитные громады
     И их знамен нависший ряд.

     Под ними спит сей властелин,
     Сей идол северных дружин,
     Маститый страж страны державной,
     Смиритель всех ее врагов,
     Сей остальной из стаи славной
     Екатерининских орлов.

     В твоем гробу восторг живет:
     Он русской звук нам издает,
     Он нам твердит о той године,
     Когда народной веры глас
     Воззвал к святой твоей седине:
     Иди, спасай! - Ты встал и спас.

     Внемли ж и днесь наш верный глас:
     Восстань, спаси царя и нас!
     О грозный старец! на мгновенье
     Явись у двери гробовой,
     Явись, вдохни восторг и рвенье
     Полкам, оставленным тобой.

     Явись и дланию своей
     Нам укажи в толпе вождей
     Кто твой наследник, твой избранный...
     Но храм в молчанье погружен,
     И тих твоей гробницы бранный
     Невозмутимый, вечный сон.

     Здесь  снова   проводится  сближение  польской   кампании  и   войны  с
Наполеоном, выигранной Кутузовым.  Пушкина поэтически  восхищало то холодное
"презрение  к  человечеству",  которое  он  находил  у  Петра  Великого  или
Наполеона.  Эта  черта, хотя и в  меньшей степени,  приписывается Пушкиным и
другому герою, Кутузову. При первом известии о  польском  мятеже  поэт пишет
Хитрово: "Знаете ли вы убийственные слова фельдмаршала, вашего отца? При его
вступлении в Вильну  поляки  пришли  и  бросились  к его  ногам. "Встаньте",
сказал он им: "помните, что вы русские"".
     По   этому   стихотворению  видно,  с  каким  мучительным   напряжением
воспринимал Пушкин  разворачивавшиеся польские события. Характерно, что  он,
сообщив свою оду Хитрово, потом в течение целых пяти лет  не публиковал ее и
никому  не показывал,  очевидно, считая концовку этого стихотворения слишком
мрачной и пессимистической; потом стихи появились в печати, но опять-таки не
полностью,  без двух последних строф. В 1831  году Пушкину казалось, что  от
того,  как  решится  участь  мятежной  Варшавы,  зависит   чуть  ли  не  вся
историческая  судьба  России. Так же  считал  и  Николай  I, писавший Дибичу
весной  того  же года,  что  на  этой  войне  решается вопрос о "l'existence
politique de  la  Russie" ("политическом бытии России").  У современников  и
участников  тех событий снова, как и во время борьбы с Наполеоном, создалось
впечатление,  что  на  их глазах разрешается вековое противостояние России и
Запада. Именно  поэтому судьба восставшей Польши была так важна для  них; от
нее зависел весь исход этого рокового спора.
     Тяжкие  предчувствия, охватывавшие Пушкина летом  1831  года, казалось,
уже начинали сбываться.  Во французской Палате Депутатов горячо  обсуждалась
необходимость   вооруженной   помощи   Польше,   планировалось    совместное
выступление французского и  британского послов  перед русским правительством
по  этому   поводу.  В  августе  Пушкин  снова  высказывает   желание  лично
поучаствовать  в  этом  выяснении  отношений.  Он  пишет  Вяземскому:  "если
заварится  общая,  европейская  война, то,  право,  буду  сожалеть  о  своей
женитьбе, разве жену возьму в  торока" (т. е.  с собой в поход). Впрочем, он
не упустил случая  принять в участие в этой войне и другим, более  привычным
ему способом.
     2  августа  1831 года  Пушкин пишет  свою  знаменитую оду  "Клеветникам
России", ставшую  ключевым моментом  в осмыслении взаимоотношений  России  и
Запада.  Это  стихотворение, вместе  с  добавленной  к нему немного  позднее
"Бородинской годовщиной" -  узловой  пункт и в  самой истории этого векового
спора, имевший, может быть, большее значение для  национального самосознания
России, чем  сами события,  его  вызвавшие:  польское  восстание  и  война с
Наполеоном.  В  этих  стихотворениях Пушкин  не дает  ответов на те вопросы,
которые  он  ставит -  здесь,  как  и  везде, он  остается  художником и  не
превращается  в  публициста.  Роль  искусства,  в  отличие  от философского,
рационального обобщения, заключается именно в том, чтобы четко, с предельной
ясностью поставить  вопрос -  на который каждый потом  будет отвечать в меру
своего разумения. Здесь, в пушкинском стихотворении, один из таких вопросов,
вопрос об исторической судьбе России, поставлен с ослепительной резкостью  и
прямотой.
     Ода "Клеветникам России" непосредственно обращена, как это видно уже из
ее  названия, к  западным политикам,  враждебно  относившимся к  России.  За
несколько месяцев до смерти  Пушкин писал кн.  Голицыну, сделавшему  перевод
стихотворения на французский  язык: "Тысячу раз  благодарю вас, милый князь,
за  ваш  несравненный  перевод  моего  стихотворения,  направленного  против
недругов нашей страны". "Отчего вы не перевели эту пьесу в свое время - я бы
послал ее во Францию, чтобы  щелкнуть по носу  всех  этих крикунов из Палаты
Депутатов".  В  рукописном  варианте стихотворения  ему предпослан латинский
эпиграф: "vox et prateria  nihil" ("звук, и больше ничего"). Подразумеваются
здесь,  конечно,  дерзкие  и  угрожающие,  по  мнению  Пушкина,  выступления
депутатов во французской Палате.  Пушкин воспринимает их как прямой призыв к
вооруженно