лд тотчас же пошел наверх в условленную комнату, куда
приказчик, как уговорились, привел даму. Как только дама  вошла  в  комнату,
приказчика отозвали вниз, и Уайлд, прикрыв дверь, подступил к покупательнице
с грозным видом и стал разъяснять ей сугубую подлость ее  преступления.  Но,
хотя он произнес немало назидательных  слов,  мы,  сомневаясь  по  некоторым
причинам, чтоб они  могли  оказать  сколько-нибудь  хорошее  воздействие  на
нашего читателя, опустим его речь и  упомянем  лишь,  что  в  заключение  он
спросил у дамы, какого милосердия может она теперь  ожидать  от  него.  Мисс
Стрэдл (это была она), девица достаточно образованная и не раз побывавшая на
приеме у Старого Бейли, самоуверенно отрицала все обвинения, утверждая,  что
получила билет от одного приятеля. Тогда Уайлд, повысив  голос,  сказал  ей,
что она будет сейчас же отдана под суд и, конечно, осуждена, - в этом  можно
на него положиться.
     - Но, - добавил он, меняя тон, - так как я питаю к тебе нежную  любовь,
моя дорогая Стрэдл, то,  если  ты  последуешь  моему  совету,  -  честь  моя
порукой! - я все прощу, и больше тебя никогда не потревожат по этому делу.
     - И что же я должна сделать для вас, мистер Уайлд? -  спросила  девица,
теперь уже приятно улыбаясь.
     - А вот послушайте, - начал Уайлд. -  Те  деньги,  которые  вы  у  меня
вытащили из кармана (да,  черт  возьми,  вытащили;  и  если  станете  юлить,
пойдете под суд), я выиграл у одного молодца, который,  как  видно,  получил
их, ограбив моего друга; поэтому  вы  должны  под  присягой  дать  показания
против некоего Томаса Фирса и сказать, что этот кредитный билет вы  получили
от него;  а  прочее  предоставьте  мне.  Я  не  сомневаюсь,  Молли,  что  вы
чувствуете, в каком вы долгу передо мной, когда я таким  образом  плачу  вам
добром за зло.
     Леди с готовностью подтвердила и потянулась было  к  мистеру  Уайлду  с
поцелуями, но тот отступил на шаг и вскричал:
     - Постойте, Молли! Вы еще не  отчитались  в  двух  других  билетах,  на
двести фунтов каждый, - где они?
     Леди с самыми торжественными клятвами заявила, что больше ей ничего  не
известно, а когда Уайлд не успокоился на этом, закричала:
     - Можете меня обыскать!
     - И обыщем! - ответил Уайлд. - И поймаем с поличным!
     Он принялся ощупывать ее и обшаривать, но все было напрасно, пока  она,
разразившись слезами, не заявила наконец, что скажет правду (и в самом  деле
не солгала). Один билет она, по ее словам, отдала Джеку  Свэггеру,  великому
баловню дам, ирландскому джентльмену, который состоял когда-то  писарем  при
одном адвокате, потом был выгнан из драгунского полка, а затем стал ходатаем
при Ньюгете и привратником при непотребном доме; а второй она весь истратила
сегодня утром на парчу и фландрские кружева. С таким отчетом Уайлд, понимая,
что он вполне правдоподобен, был вынужден согласиться; и, отбросив все мысли
о  том,  что  признал  невозвратно  потерянным,  он  дал  девице   некоторые
дополнительные указания, а  затем,  предложив  ей  подождать  его  несколько
минут, вернулся к своему другу  и  объявил  ему,  что  раскрыл  все  дело  с
грабежом и  что  женщина  созналась,  от  кого  получила  билет,  и  обещает
подтвердить свои показания перед мировым судьей. Он очень сожалеет,  добавил
Уайлд, что не может отправиться вместе с ним к судье, так как должен идти  в
другой конец города и там получить тридцать фунтов,  чтобы  сегодня  вечером
уплатить свой долг. Хартфри сказал, что не хочет лишаться  его  общества,  а
помеху легко устранить - такой пустяк он  еще  может  одолжить  ему.  Деньги
соответственно были даны и приняты, и Уайлд, Хартфри и леди пошли  втроем  к
судье.
     Когда выписан был ордер на арест и леди, сама получив свои сведения  от
Уайлда, указала констеблю, по каким притонам искать мистера  Фирса,  он  был
без труда арестован и после очной ставки с мисс Стрэдл, опознавшей  его  под
присягой, хотя она никогда его раньше не видела, отправлен в Ньюгет,  откуда
он тотчас же дал знать Уайлду о случившемся, и вечером тот пришел к нему  на
свиданье.
     Уайлд представился сильно опечаленным бедою друга  и  столь  же  сильно
удивленным тем, какими средствами она была навлечена.  Впрочем,  сказал  он,
Фирс, конечно, ошибается: он, вероятно, все-таки  знавал  мисс  Стрэдл;  но,
добавил Уайлд, он сам ее разыщет и постарается  опровергнуть  ее  показания,
которые сами по себе, заметил он, еще ничем не грозят Фирсу; кроме того,  он
ему достанет свидетелей:  одного  по  части  alibi  и  пять-шесть  по  части
репутации; так что опасаться ему нечего - посидит в  заключении  до  сессии,
вот и все наказание.
     Фирс, утешенный заверениями Уайлда, долго  его  благодарил,  и,  крепко
пожав друг другу руки и сердечно обнявшись на прощанье, они расстались.
     Герой между тем раздумывал о том,  что  показаний  одной  свидетельницы
будет недостаточно  для  осуждения  Фирса,  а  он  решил  отправить  его  на
виселицу, так как он был тот самый молодец, который  особенно  упирался,  не
желая отдать обусловленную долю добычи; поэтому Уайлд отправился разыскивать
мистера Джеймса Слая, джентльмена, сыгравшего подсобную роль в его последнем
подвиге, - нашел его и сообщил ему, что Фирс в  тюрьме.  Затем,  поделившись
опасениями, как бы Фирс не оговорил Слая,  Уайлд  посоветовал  ему  упредить
Фирса, самому отдавшись в руки мировому судье и предложив себя в  свидетели.
Слай принял совет Уайлда, пошел прямо к судье, и тот посадил его  в  камеру,
пообещав допустить свидетелем против товарища.
     Через несколько дней Фирс предстал перед судом присяжных, где, к своему
великому смущению, убедился, что его старый друг Слай показывает против него
заодно с мисс Стрэдл. Вся его надежда была теперь на помощь, обещанную нашим
героем. К несчастью, она не подоспела; и так как показания были явно  против
подсудимого, а он воздерживался от защиты, присяжные признали его  виновным,
суд его приговорил, а мистер Кетч повесил.
     Так, с непревзойденной ловкостью, наш герой  -  этот  поистине  великий
человек - умел играть  на  страстях  людей,  сеять  рознь  между  ними  и  в
собственных  целях  использовать  зависть   и   страх,   удивительно   ловко
возбуждаемые им  самим  при  помощи  тех  искусных  намеков,  которые  толпа
называет лицемерием, коварством, обольщением, ложью,  предательством  и  так
далее, но которые  великими  людьми  объединяются  под  общим  наименованием
"политика" или  "политичность",  -  искусство,  которое  указует  на  высшее
превосходство  человеческой  природы  и  в  котором  наш  герой  был   самым
выдающимся мастером.


                                  Глава VI
                                  О шляпах

     Уайлд собрал к этому времени  довольно  большую  шайку,  состоявшую  из
проигравшихся картежников, разорившихся судебных приставов, проторговавшихся
купцов, ленивых подмастерьев, адвокатских клерков и  бесчинной  и  распутной
молодежи - юношей, которые, не будучи ни рождены для богатства,  ни  обучены
какой-либо профессии или ремеслу, желали, не работая, жить  в  роскоши.  Так
как все эти лица придерживались разных принципов, вернее -  разных  головных
уборов, между ними часто возникали разногласия. Среди них главенствовали две
партии, а именно: тех, кто носили шляпы, лихо заломив их треуголкой, и  тех,
кто предпочитали носить "нашлепку" или "тренчер",  спуская  поля  на  глаза.
Первых называли "кавалерами" или "торироры-горлодеры" и т. д.; вторые ходили
под  всяческими   кличками   -   "круглоголовых",   "фигов",   "стариканов",
"вытряхаймошну" и разными другими. Между ними постоянно возникали распри,  а
потому со временем они стали думать,  что  в  их  расхождениях  есть  что-то
существенное и что интересы их несовместимы, тогда  как  в  действительности
все расхождение сводилось к фасону их шляп. И вот Уайлд, собрав  их  всех  в
пивной в ночь после казни Фирса и подметив, по тому, как они держались  друг
с другом, некоторые признаки несогласия, обратился к ним  с  такой  речью  в
мягком, но настоятельном тоне: {Эта  речь  заключает  в  себе  нечто  весьма
загадочное, на что, однако, глава Аристотеля по этому  вопросу,  упоминаемая
одним французским автором, пожалуй, могла бы пролить некоторый свет,  но,  к
сожалению, она относится к числу утраченных произведений великого  философа.
Примечательно,  что  латинское  "galerus"  ("шляпа")  имело  еще  и   другое
равноправное значение: "морская собака", подобно тому как греческое  "κυγεη"
означает еще и "шкура животного". Отсюда я заключаю,  что  шляпы  или  шлемы
древних делались, как сейчас у нас, из бобра или кролика.  Софокл  в  финале
своего "Аякса" упоминает о способе обмана при помощи шляп, а в  комментариях
к этому месту один  толкователь  говорит  о  некоем  Крефонте,  который  был
мастером этого  искусства.  Следует  также  заметить,  что  в  первой  песни
Гомеровой "Илиады" Ахилл в гневе говорит Агамемнону,  что  у  него  "собачьи
глаза". Но, поскольку глаза у собаки красивей, чем у  огромного  большинства
других  животных,  это   никак   не   может   служить   выражением   упрека.
Следовательно, он, очевидно, хотел сказать, что Агамемнон  был  в  шляпе,  а
это, возможно, считалось признаком бесчестия - по той ли  твари,  чья  шкура
шла на выделку шляп, или на каком-то другом  основании.  Этот  предрассудок,
возможно, связан с неким обычаем,  передававшимся  через  века  от  нации  к
нации, - обычаем выказывать уважение путем снимания головных уборов, так что
ни один человек не почел бы возможным разговаривать с высшим, не сняв  шляпу
с головы. В заключение настоящего ученого  примечания  добавлю,  что  эпитет
"шляпа" и сейчас применяется в простонародье в не  совсем  почетном  смысле.
(Примеч. автора.)}
     - Джентльмены, мне совестно видеть, как люди, занятые столь  великим  и
достославным делом, как ограбление общества, так глупо и малодушно  ссорятся
между собой. Неужели вы думаете, что первые изобретатели шляп или по меньшей
мере различия между ними в  самом  деле  замыслили  так,  что  шляпы  разных
фасонов   должны   преисполнять   человека   та   -   благочестия,   эта   -
законопочитания, та - учености, а эта - отваги? Нет,  этими  чисто  внешними
признаками они хотели только обмануть жалкую чернь и,  не  утруждая  великих
людей  приобретением  или  сохранением  сущности,   ограничить   их   только
необходимостью носить ее признак или тень. Поэтому с вашей стороны  было  бы
мудро, находясь в толпе, развлекать простаков ссорами по этому поводу, чтобы
с большей легкостью  и  безопасностью,  пока  они  слушают  вашу  трескотню,
залезать в их карманы; но всерьез заводить в собственной среде такую нелепую
распрю - до крайности глупо и бессмысленно.
     Раз вы знаете, что все вы _плуты_, какая разница, носите  ли  вы  узкие
или широкие поля? Или _плут_ не тот же _плут_ что в той, что в  этой  шляпе?
Если публика так неумна, что увлекается вашими спорами и отдает предпочтение
одной своре перед другой, покуда обе целят на ее карманы, ваше дело смеяться
над дурью, а не подражать ей. Что  может  быть,  джентльмены,  нелепей,  чем
ссориться из-за шляп, когда ни у кого из вас шляпа не стоит и фартинга?  Что
проку в шляпе? Голову греть да прикрывать от людей лысую макушку,  -  а  что
еще? Признак джентльмена - снимать то  и  дело  шляпу:  да  и  в  суде  и  в
благородных собраниях никто и никогда не сидит в шляпе.  А  потому,  чтоб  я
больше не слышал об этих ребяческих спорах! Давайте-ка  все  вместе  вскинем
дружно шляпы, и отныне лучшей шляпой будем считать ту,  в  которой  упрятана
самая большая добыча!
     Так закончил он свою речь, встреченную шумным одобрением, и  тотчас  же
все присутствующие дружно вскинули шляпы, как он им велел.


                                 Глава VII,
            показывающая, к каким последствиям привели сношения
             Хартфри с Уайлдом, - вполне естественным и обычным
      для маленьких людей в общении с в_е_л_и_к_и_м ч_е_л_о_в_е_к_о_м;
           а также некоторые образцы писем, отражающих несколько
                        способов отвечать заимодавцу

     Возвратимся теперь  к  Хартфри,  которому  вернули  индоссированный  им
вексель графа с сообщением, что должника  нет  на  месте  и,  по  наведенным
справкам, он сбежал, а следовательно, за уплату отвечает  теперь  индоссант.
Угроза этой потери встревожила бы каждого дельца, а тем  более  такого,  для
которого потеря эта должна  была  повлечь  за  собой  неизбежное  разорение.
Мистер Хартфри был так явно опечален и расстроен, что новый владелец векселя
испугался и решил не теряя времени обеспечить хоть то, что можно. Поэтому  в
тот же день к обеденному часу  мистер  Снэп  получил  предписание  навестить
мистера  Хартфри  и,  со  своей   обычной   пунктуальностью   исполнив   это
предписание, отвел должника в свой дом.
     Миссис Хартфри, как только узнала, что стряслось  с  ее  мужем,  совсем
обезумела; но, дав  излиться  в  слезах  и  жалобах  первым  терзаниям,  она
обратилась ко всем доступным мерам, чтобы добиться  для  мужа  свободы.  Она
кинулась просить соседей взять его на поруки. Но так как новость дошла до их
порога быстрей, чем она, миссис Хартфри никого из них не застала дома, кроме
одного честного квакера, чьи слуги не посмели солгать. Однако и у  него  она
успела не больше, потому что он, к несчастью, как  раз  накануне  дал  слово
никогда и никого не брать на поруки. После многих бесплодных  усилий  такого
рода она отправилась к мужу, чтобы утешить его хотя бы  своим  присутствием.
Она  его  застала  запечатывающим  последнее  из  писем,  которые  он  решил
разослать своим друзьям и  должникам.  Как  только  он  ее  увидел,  радость
нечаянной  встречи  зажглась  в  его  взоре,  но  ненадолго:  уныние  тотчас
заставило его опустить глаза. Не смог  сдержать  он  и  страстных  выражений
скорби за нее и за детей. А она, со своей стороны,  старалась  всеми  силами
смягчить его печаль, отвлекая его от  мыслей  о  потере  и  укрепляя  в  нем
надежду на графа, который, сказала она, может  быть,  просто  уехал  в  свое
поместье. Она утешала его также возможностью помощи от знакомых, особенно от
тех, кому Хартфри сам в свое время удружал и услужал. Наконец она  заклинала
мужа, если он так уважает и ценит ее, как  он  не  раз  уверял,  не  слишком
предаваться печали и не расстраивать свое здоровье,  от  которого  только  и
зависит ее счастье, - потому что, пока она с ним,  уверяла  миссис  Хартфри,
она будет счастлива и в бедности,  лишь  его  печаль  и  недовольство  могут
отмрачить ей жизнь.
     Такими  словами  эта  слабая,  недалекая  женщина  пыталась   облегчить
страдания мужа, которые ей подобало бы скорее отягчать, не  только  в  самых
ярких красках  расписывая  лишения,  но  еще  и  попрекая  его  глупостью  и
доверчивостью, которыми он навлек на себя это несчастье, и сетуя на выпавшую
ей горькую участь делить с мужем нужду.
     На так называемую доброту своей жены Хартфри откликнулся  самой  теплой
благодарностью, и они потратили еще час на сцену нежности, слишком низменную
и презренную, чтобы показывать ее нашим высоким читателям. Мы будем в  нашем
рассказе  опускать  такие  излияния,  потому  что   они   только   принижают
человеческую природу и делают ее смешной.
     Некоторые посланцы - те, которым удалось получить ответ  на  письмо,  -
уже вернулись. Мы отберем из этих ответов несколько и дословно их перепишем,
так как они могут послужить образцами для многих, кому представится  случай,
не такой уж редкий в светской  жизни,  отвечать  на  докучливые  напоминания
заимодавца.

        "ПИСЬМО I "

     Мистер Хартфри!

     По поручению моего господина сообщаю Вам,  что  он  очень  удивлен  той
самоуверенностью, с какой Вы просите денег, которые он Вам задолжал, как  Вы
знаете, не так давно. Тем не менее, поскольку  он  после  этого  не  намерен
больше обращаться в Ваш магазин, он приказал мне уплатить Вам, как только  у
меня будут на руках наличные деньги;  однако  ввиду  предстоящих  неотложных
платежей по более давним счетам и т. д., мне сейчас затруднительно назначить
определенный срок для расплаты с Вами. Остаюсь Вашим покорным слугой,

                                                            Роджер Моркрафт.

        "ПИСЬМО II "

     Дорогой сэр!

     Эти деньги, как Вы справедливо отмечаете, я должен Вам  уже  три  года,
но, клянусь Вам душой, я сейчас не в состоянии уплатить ни фартинга; однако,
поскольку я не сомневаюсь, что в самом коротком времени не только уплачу  по
этому скромному счету, но еще сделаю в Вашем торговом доме новые покупки  на
крупную сумму, Вы, надеюсь, не сочтете для себя неудобным  предоставить  эту
небольшую отсрочку, дорогой сэр, искренне преданному Вам
                           Вашему покорному слуге

                                                              Чарлзу Кортли.

        "ПИСЬМО III "

     Мистер Хартфри!

     Прошу Вас, не сообщайте моему мужу об  оставшемся  за  мною  пустяковом
долге, потому что, зная, какой Вы добрый человек,  я  доверю  Вам  маленькую
тайну: муж давно дал мне  денег,  чтобы  расплатиться  с  Вами,  а  я  имела
несчастье потерять их за  игорным  столом.  Можете  не  сомневаться,  что  я
рассчитаюсь с Вами при первой возможности. Остаюсь, сэр,  Вашей  покорнейшей
слугой,

                                                               Кат. Рабберс.
     P. S. Пожалуйста, передайте от меня поклон миссис Хартфри.

        "ПИСЬМО IV "

     Мистер Томас Хартфри, сэр!

     Письмо Ваше получил. Но что до упомянутой в нем суммы -  сейчас  ничего
не выйдет.
                                        Ваш покорный слуга
                                                                Питер Паунс.

        "ПИСЬМО V "

     Сэр!

     Я всей душой сожалею, что в настоящее  время  не  могу  исполнить  Вашу
просьбу, особенно после того, как Вы мне оказали столько одолжений, о чем  я
буду всегда вспоминать с глубокой признательностью. Я крайне огорчен  Вашими
несчастьями и навестил бы Вас лично, но сейчас я не совсем здоров,  а  кроме
того, непременно должен пойти сегодня вечером в Воксхолл.
     Премного Вам обязанный, сэр, покорный Ваш слуга Ч. Изи.

     P. S. Миссис Хартфри и малютки, надеюсь, в добром здоровье.

     Были и еще письма, но проку от них было ровно  столько  же;  мы  и  эти
привели читателю только для образца. Из них последнее  больнее  всех  задело
бедного Хартфри, потому что прислал его человек, которому  он  сам  когда-то
помог в беде, одолжив крупную сумму, и который сейчас, как ему  было  твердо
известно, пребывал в полосе процветания.


                                Глава VIII,
        в которой наш герой поднимает в_е_л_и_ч_и_е на беспримерную
                                   высоту

     Уберем  же  поскорее   от   взоров   читателя   эту   гнусную   картину
неблагодарности  и  представим   куда   более   приятное   изображение   той
самоуверенности,  которой  французы   так   справедливо   присвоили   эпитет
блаженной. Едва успел  Хартфри  прочитать  письма,  как  перед  его  глазами
предстал наш герой, - не с  таким  лицом,  с  каким  сострадательный  пастор
встретит своего патрона после того, как отдаст свой  голос  на  выборах  его
конкуренту; и не с таким, какое состроит врач, когда потихоньку  выскользнет
за дверь, узнав о смерти своего пациента;  не  с  таким  подавленным  видом,
какой принимает человек, когда после упорной  борьбы  между  добродетелью  и
пороком он склонился перед  вторым  и  был  разоблачен  в  первом  же  своем
предательстве, - нет, лицо нашего героя  отражало  ту  благородную,  смелую,
великую прямоту, с какой премьер-министр уверяет  своего  подчиненного,  что
обещанное ему место еще раньше было предназначено другому. И те же огорчение
и неловкость, какие ск