и на ожидавших их лошадей и поскакали
в Остию, где бросили труп в море.
     Поппея  же  не  застала  верховной жрицы,  которая вместе  с  другими
весталками была у  Ватиния.  Возвратясь на Палатин и  увидев пустое ложе и
уже остывшее тело Сильвии, она лишилась чувств, а когда ее привели в себя,
начала кричать без  умолку,  и  дикие ее  вопли слышались всю ночь и  весь
следующий день.
     Но  на  третий день император приказал ей  присутствовать на пиру,  и
она,  надев фиолетовую тогу,  явилась на  пир и  сидела с  каменным лицом,
золотоволосая, безмолвная, дивно прекрасная и зловещая, как ангел смерти.


                                Глава LVI

     До того как Флавии соорудили Колизей,  амфитеатры в Риме строились по
большей части из дерева, поэтому во время пожара почти все они сгорели. Но
для обещанных игр Нерон приказал выстроить несколько новых амфитеатров,  и
среди них один огромный,  для которого,  едва погасли огни пожара,  начали
доставлять по  морю  и  по  Тибру могучие древесные стволы,  срубленные на
склонах Атласских гор. Так как игры эти великолепием и числом жертв должны
были  превзойти все  прежние,  строились сверх того обширные помещения для
людей и зверей. Тысячи работников дни и ночи трудились на этих постройках.
Работы по сооружению и украшению главного амфитеатра велись без передышки.
Народ рассказывал чудеса о поручнях, выложенных бронзой, янтарем, слоновой
костью, перламутром и панцирями заморских черепах. Проложенные вдоль рядов
канавки с  холодной водой,  поступавшей с  гор,  должны были даже в  самую
знойную  пору  поддерживать  приятную  прохладу.   Колоссальный  пурпурный
веларий защищал от солнечных лучей.  Между рядами расставляли курильницы с
аравийскими благовониями,  а на потолке делались устройства, чтобы кропить
зрителей шафраном и  вербеной.  Знаменитые зодчие Север и Целер употребили
все  свои  познания,   чтобы  воздвигнуть  этот  несравненный  по  роскоши
амфитеатр,  который мог  вместить такое число любопытных зрителей,  как ни
один из известных до той поры.
     Потому-то  в  день первой из назначенных <утренних игр> толпы черни с
рассвета ждали,  когда откроются ворота,  упоенно прислушиваясь к  рычанию
львов,  хриплому реву пантер и  вою собак.  Зверей уже два дня не кормили,
только дразнили их кровавыми кусками мяса,  чтобы разжечь ярость и  голод.
Временами  хор  звериных  голосов  становился  столь  оглушительным,   что
стоявшие возле цирка люди не слышали друг друга,  а  те,  кто потрусливей,
бледнели от  страха.  С  восходом солнца из  цирка  донеслось громкое,  но
спокойное пенье -  чернь слушала его,  изумляясь и  повторяя:  <Христиане!
Христиане!> Еще ночью в амфитеатр привели множество будущих жертв, и не из
одной тюрьмы,  как первоначально намеревались, а из всех. Толпа знала, что
зрелища будут длиться недели и месяцы, но тут же начались споры, управятся
ли с намеченной на сегодня частью христиан за один день.  Мужских, женских
и  детских голосов,  певших утренний гимн,  было столько,  что,  по мнению
знатоков,  даже если бы  отправляли на арену по сто или двести штук сразу,
звери вскоре устанут,  насытятся и  до  вечера не  успеют всех  разорвать.
Другие сетовали,  что, когда на арене одновременно выступает слишком много
народу,   внимание  рассеивается  и  невозможно  как  следует  насладиться
зрелищем.  Чем  ближе было  к  часу открытия ведущих во  внутрь коридоров,
называвшихся <вомитории>,  тем оживленнее и веселее шумела толпа, споря на
различные,  касающиеся игр темы. Начали образовываться партии, одни стояли
за то,  что львы искуснее разрывают людей,  другие -  что тигры. Тут и там
бились об заклад.  Многие также обсуждали гладиаторов,  которым предстояло
выступать на  арене до  христиан,  и  опять же  возникали партии -  кто за
самнитов,  кто за  галлов,  кто за мирмиллонов,  кто за фракийцев,  кто за
ретиариев.
     С раннего утра прибывали в амфитеатр группы гладиаторов во главе с их
наставниками - ланистами.  Не желая прежде времени утомлять себя,  они шли
без оружия,  часто совершенно нагие, кое-кто с зеленой веткой в руке или в
венке из цветов - молодые,  полные жизни,  блистающие красотой в  утреннем
свете.  Их  могучие,  точно  из  мрамора  изваянные  тела,  лоснившиеся от
оливкового масла,  возбуждали восхищение римлян,  любителей красивых форм.
Многих  гладиаторов  знали в лицо,  то и дело раздавались крики:  <Привет,
Фурний!  Привет,  Лео! Привет, Максим! Привет, Диомед!> Девушки бросали на
них   влюбленные  взгляды,  а  они,  высматривая  самых  красивых,  сыпали
шутливыми словечками,  как бы не испытывая и  тени  тревоги,  да  посылали
воздушные поцелуи или кричали: <Обними меня, пока смерть не обняла!> Затем
исчезали в воротах,  из которых многим суждено было не выйти.  Но внимание
толпы   привлекали  все  новые  группы  участников.  За  гладиаторами  шли
мастигофоры,  люди с бичами,  чьей обязанностью было стегать, подбадривать
дерущихся.  Мулы  тянули в сторону сполиария длинную вереницу повозок,  на
которых высились горы  деревянных  гробов.  Их  вид  радовал  толпу  -  по
большому  количеству  судили о грандиозности игр.  Дальше шли те,  которые
должны были добивать раненых,  и наряжены они были  кто  Хароном*,  а  кто
Меркурием;  за  ними  -  те,  кто  наблюдал за порядком в цирке и раздавал
табуреты;  затем рабы,  которые разносили еду и прохладительные напитки; и
наконец   преторианцы,   которых  каждый  император  держал  в  амфитеатре
наготове.
     _______________
          * Х а р о н  - в греческой мифологии  перевозчик  умерших  через
     реки Аида.

     Наконец вомитории отворились,  и  толпа  устремилась в  цирк.  Однако
число жаждущих было так  велико,  что  они  шли  час  за  часом -  даже не
верилось,  что  амфитеатр может  вместить такую  пропасть народа.  Рычанье
зверей,  учуявших человеческие запахи,  стало еще громче.  Рассаживаясь по
местам, народ в цирке шумел, как волны морские в бурю.
     Но вот  появился  префект  города  с  отрядом  стражей,  а   за   ним
непрерывною  чередой  потянулись  носилки сенаторов,  консулов,  преторов,
эдилов, государственных и дворцовых чиновников, преторианских начальников,
патрициев и знатных дам.  Перед некоторыми носилками шли ликторы*,  несшие
топорик в связке розог,  перед другими - толпы рабов.  В  солнечном  свете
сверкала  позолота  носилок,  яркими красками переливались белые и цветные
одежды,  перья,  серьги,  драгоценные  камни,  сталь  топоров.  Из   цирка
доносились крики, которыми народ приветствовал виднейших сановников. Время
от времени прибывали небольшие отряды преторианцев.
     _______________
          * Л и к т о р ы  - почетная стража высших магистратов,  носившая
     т.  н.  фасции  (связка  прутьев  с  топориком  посередине) как знаки
     достоинства сопровождаемых ею лиц.

     Однако жрецы различных храмов появились немного позже, и только после
них понесли в  носилках священных дев Весты,  впереди которых шли ликторы.
Чтобы начать игры,  ждали только императора,  который, не желая раздражать
народ  слишком долгим ожиданьем,  вскоре прибыл в  сопровождении Августы и
августиан.
     Петроний находился  среди августиан,  и в его носилках сидел Виниций.
Молодой трибун  знал,  что  Лигия  больна,  лежит  в  беспамятстве,  но  в
последние  дни  доступ  в  тюрьму  был  полностью  закрыт,  прежнюю стражу
заменили новой,  которой не разрешалось  входить  в  общение  с  тюремными
надзирателями, а также передавать какие-либо сведения приходившим узнавать
об узниках, - у Виниция поэтому не было уверенности, что Лигии нет в числе
жертв,  обреченных  на  смерть в первый день игр.  Могли ведь отправить на
растерзание львам и больную,  даже  в  беспамятстве.  Жертвы  должны  были
появиться  на  арене зашитыми в звериные шкуры,  причем большими партиями,
поэтому никто из зрителей не смог бы проверить, было ли их одним человеком
больше  или  меньше,  а  тем  паче кого-то узнать.  Стражи и все служители
амфитеатра были подкуплены Виницием,  и с бестиариями был уговор,  что они
спрячут  Лигию в каком-нибудь темном закоулке амфитеатра и ночью передадут
ее  верному  человеку,  который  тотчас  ее  увезет  в  Альбанские   горы.
Посвященный в тайну Петроний посоветовал Виницию явиться с ним в амфитеатр
открыто и,  лишь оказавшись внутри,  потихоньку ускользнуть и спуститься в
подвал, где во избежание ошибки он должен был указать стражам Лигию.
     Стражи отворили перед  ним  невысокую дверь,  через которую проходили
сами. Один из них, звавшийся Сир, немедля повел его к христианам.
     - Не знаю,  господин,  найдешь ли ты то,  что ищешь. Мы расспрашивали
про девушку по имени Лигия,  но никто нам не дал ответа, а может быть, они
нам не доверяют.
     - Много их? - спросил Виниций.
     - Еще на завтра много останется, господин.
     - Есть больные?
     - Таких, чтобы не могли на ногах стоять, нет.
     С этими словами Сир открыл дверь,  и они вошли в помещение, огромное,
но низкое и  темное,  так как свет туда проникал только через зарешеченные
отверстия,  выходившие на арену. Вначале Виниций ничего не мог разглядеть,
лишь слышал вокруг себя гул голосов да  доносившиеся из  амфитеатра крики.
Но  вскоре,  когда  глаза  привыкли к  темноте,  он  увидел,  что  окружен
странными существами, напоминавшими волков и медведей. То были христиане в
звериных шкурах.  Одни  из  них  стояли,  другие молились на  коленях.  По
длинным волосам,  падавшим на шкуры,  можно было угадать, кто тут женщины.
Ряженные волчицами матери держали на руках детей,  тоже в косматых шкурах.
Но  из  звериных шкур  глядели сияющие лица,  глаза  сверкали лихорадочной
радостью.  Было  видно,  что  всеми этими людьми владела одна-единственная
мысль,   страстное  чаяние  неземного,   еще   при   жизни   сделавшее  их
нечувствительными ко всему,  что их окружало и что могло с ними случиться.
Когда  Виниций спрашивал про  Лигию,  некоторые смотрели на  него,  словно
очнувшись ото сна,  и не отвечали на вопрос, другие улыбались, прикладывая
палец к губам или указывая на железные решетки, сквозь которые падали лучи
света.  Только  дети  кое-где  плакали,  напуганные рычаньем зверей,  воем
собак,  криками людей и  похожими на лесных зверей фигурами их собственных
родителей.   Идя  рядом  с  Сиром,  Виниций  вглядывался  в  лица,  искал,
расспрашивал,  натыкаясь подчас на тела тех, кто лишился чувств от толчеи,
духоты и  жары,  и  протискивался все  дальше в  темную глубину помещения,
по-видимому, столь же огромного, как весь амфитеатр.
     Вдруг Виниций остановился -  ему  показалось,  что где-то  у  решетки
прозвучал знакомый  голос.  С  минуту  он  прислушивался,  потом  повернул
обратно и,  пробившись через толпу, подошел к тому месту. Сноп лучей падал
на голову говорившего,  и  в этом свете Виниций узнал в обрамлении волчьей
шкуры изможденное, неумолимо суровое лицо Криспа.
     - Скорбите о  грехах ваших,  -  говорил Крисп,  -  ибо  наступает час
возмездия.  Но тот из вас, кто думает, что одной лишь смертью искупит вины
свои,  тот совершает новый грех и  будет ввергнут в  вечный огонь.  Каждым
вашим грехом, при жизни совершенным, вы обновляли муки господа, так как же
смеете вы  надеяться,  что мука,  вас ожидающая,  искупит его муки?  Одною
смертью погибнут нынче праведные и грешные, но господь отличит своих. Горе
вам!  Клыки львов раздерут тела ваши,  но  не уничтожат ни вины вашей,  ни
вашего счета с  богом.  Да,  господь оказал довольно милосердия,  разрешив
пригвоздить себя к кресту, но отныне он будет лишь судиею, который ни одну
вину  не  оставит  без  наказания.  Итак,  вы,  полагающие,  будто  муками
загладите грехи ваши,  вы  кощунственно оскорбляете справедливость божию и
тем глубже будете низвергнуты. Конец милосердию, настал час гнева божьего.
Еще миг - и вы предстанете перед страшным судом, где и добродетельный едва
спасется.  Скорбите о грехах ваших, ибо разверзлась пасть адова, горе вам,
мужи и жены, горе вам, родители и дети!
     И,   простерши  костлявые  руки,  он  потрясал  ими  над  склоненными
головами,  бесстрашный,  но также беспощадный,  даже пред лицом смерти, на
которую вскоре должны были  пойти  все  эти  обреченные.  После  его  слов
раздались возгласы:  <Скорбим о грехах наших!>,  затем наступило молчание,
слышался только плач  детей да  удары кулаками в  грудь.  У  Виниция кровь
застыла в жилах.  Он,  всю свою надежду полагавший на милосердие Христово,
услышал теперь,  что пришел день гнева и  что милосердия не  снискать даже
гибелью на арене. В его уме молнией сверкнула мысль, что апостол Петр иное
говорил бы  этим  идущим  на  смерть  людям,  однако грозные,  исполненные
фанатизма речи Криспа, темный подвал с решетками, за которыми простиралось
поприще страданий,  близость этих мук,  толпа будущих жертв,  облаченных в
смертные одежды,  -  все это наполнило душу Виниция тревогою и  ужасом.  С
содроганием он подумал,  что это во сто крат страшнее,  чем самые кровавые
сражения,  в которых он участвовал.  От духоты и жары он начал задыхаться.
На  лбу  проступил холодный пот.  Виниций испугался,  что  может  потерять
сознание,  подобно тем,  о  чьи тела он  спотыкался,  пытаясь проникнуть в
глубь помещения,  а когда сверх того он вспомнил, что в любую минуту могут
открыть решетки,  он стал громко выкрикивать имена Лигии и Урса,  надеясь,
что, если не они, так кто-нибудь их знающий ответит ему.
     И  действительно,   почти  сразу  же  какой-то  человек,   наряженный
медведем, потянул его за тогу со словами:
     - Они остались в тюрьме, господин. Меня вывели последнего, и я видел,
что она лежит больная.
     - Кто ты? - спросил Виниций.
     - Я -  землекоп,  тот, в чьей хижине апостол окрестил тебя, господин.
Меня схватили три дня тому назад, и нынче мне помирать.
     Виниций вздохнул с облегчением. Входя сюда, он стремился найти Лигию,
но  теперь был  готов  благодарить Христа за  то,  что  ее  здесь  нет,  и
усматривать в этом знак его милости.
     Между тем землекоп снова потянул его за тогу.
     - А помнишь, господин, что это я провел тебя на виноградник Корнелия,
туда, где апостол проповедовал в сарае?
     - Помню, - ответил Виниций.
     - Я  его видел еще раз,  за день до того,  как меня в тюрьму бросили.
Благословил он меня и  сказал,  что придет в  амфитеатр осенить погибающих
крестным знамением.  Хотелось бы  мне взглянуть на  него в  смертный час и
увидеть знак креста -  тогда мне будет легче умирать;  если ты знаешь, где
он, скажи мне.
     - Он  среди  людей  Петрония,  -  понизив голос,  ответил Виниций,  -
переодет рабом.  Где они выбрали места,  я  не знаю,  но,  когда вернусь в
цирк,  я это увижу. Ты же, как выйдешь на арену, смотри на меня - я встану
и поверну голову в их сторону. Тогда ты сможешь найти его глазами.
     - Благодарю тебя, господин! Мир тебе!
     - Да будет спаситель к тебе милостив!
     - Аминь.
     Выйдя из  куникула,  Виниций вернулся в  амфитеатр -  место его  было
рядом с Петронием, среди прочих августиан.
     - Она там? - спросил Петроний.
     - Нет, она осталась в тюрьме.
     - Послушай,  что мне еще пришло на ум.  Только,  слушая меня, смотри,
например,  на  Нигидию,  чтобы казалось,  будто мы  обсуждаем ее прическу.
Тигеллин и Хилон в эту минуту глядят на нас. Так слушай: пусть Лигию ночью
положат в гроб и вынесут из тюрьмы,  как умершую, - о дальнейшем подумаешь
сам.
     - Да, пожалуй, - ответил Виниций.
     Их беседу прервал Туллий Сенецион.
     - А вы не знаете,  христианам дадут оружие?  - сказал он, наклонясь к
ним.
     - Нет, не знаем, - ответил Петроний.
     - Я  бы предпочел,  чтобы дали,  -  иначе арена слишком быстро станет
похожа на бойню. Но какой, однако, роскошный амфитеатр!
     И в самом деле, зрелище было великолепное. Нижние ряды со зрителями в
тогах  белели  как  снег.  На  золоченом  возвышении восседал  император в
алмазном ожерелье,  с  золотым венцом на голове,  и  рядом с ним сумрачная
красавица  Августа;  по  обе  стороны  от  них  сидели  весталки,  высокие
сановники, сенаторы в тогах с каймою, военачальники в блестящих доспехах -
словом,  все,  что  было  в  Риме  могущественного,  знатного и  богатого.
Следующие ряды  занимали всадники,  а  еще  выше  чернело море голов,  над
которыми висели прикрепленные к столбам гирлянды из роз,  лилий, анемонов,
плюща и винограда.
     Зрители громко разговаривали, перекликались, пели, иногда разражались
взрывами смеха по  поводу острого словца,  которое передавалось из  ряда в
ряд, а порою нетерпеливо топали, чтобы ускорить начало зрелища.
     Топот  наконец стал  напоминать беспрерывные громовые раскаты.  Тогда
префект города,  который со  своей  блестящей свитой  уже  успел  объехать
арену,   подал  знак  платком,  на  что  амфитеатр  ответил  оглушительным
<А-а-а!>, вырвавшимся из тысяч грудей.
     Обычно зрелище открывалось ловлею дикого зверя, в которой состязались
варвары с Севера и Юга, но на сей раз зверей был избыток, поэтому начали с
андабатов,  то  есть бойцов в  шлемах без отверстий для глаз,  сражавшихся
вслепую. На арену разом вышли десятка два андабатов и начали махать мечами
в  воздухе,  а  мастигофоры длинными вилами подталкивали их друг к  другу,
чтобы им удалось встретиться.  Зрители познатнее смотрели на это зрелище с
презрительным равнодушием,  однако  народ  тешился  неуклюжими  движениями
бойцов,  а когда они, случалось, сталкивались спинами, раздавались хохот и
крики:  <Правее!>,  <Левее!>,  <Прямо!>,  которыми порою нарочно сбивали с
толку.  Все же  несколько пар сошлись,  и  бой становился кровавым.  Более
рьяные  бойцы  бросали щиты  и  схватившись левыми руками,  чтобы  уже  не
разъединиться,  правыми сражались насмерть.  Упавший подымал руку,  умоляя
этим  жестом о  пощаде,  но  в  начале игр  народ обычно требовал добивать
раненых,  особенно же  когда речь шла об андабатах с  закрытыми лицами,  и
потому никому не  известных.  Постепенно число сражавшихся уменьшалось,  и
когда их  осталось только двое,  их толкнули одного к  другому так сильно,
что оба,  встретившись,  упали на песок,  и уже лежа, закололи друг друга.
Под крик <Кончено!>* служители унесли трупы,  а  отроки с граблями закрыли
песком следы крови на арене и присыпали их листьями шафрана.
     _______________
          * Peractum est! (Примеч. автора.)

     Теперь предстоял бой  более серьезный,  вызывавший интерес не  только
черни,  но  и  людей  утонченных,  -  тут  молодые патриции делали  подчас
огромные ставки и проигрывались в пух и прах. Сразу же из рук в руки стали
передавать  таблички  с  записанными на  них  именами  любимцев  и  числом
сестерциев,  которое каждый ставил на своего избранника.  У спектатов,  то
есть бойцов,  уже выступавших на арене и одерживавших на ней победы,  было
больше приверженцев,  однако среди бившихся об заклад находились и  такие,
которые   ставили   крупные  суммы   на   новых,   совершенно  неизвестных
гладиаторов,  надеясь в  случае их  победы на  крупный выигрыш.  Бились об
заклад сам император,  и  жрецы,  и весталки,  и сенаторы,  и всадники,  и
народ.  Сельские жители,  когда у них не оставалось денег, нередко ставили
на кон свою свободу. Поэтому все ждали выхода бойцов с сердцебиением, даже
с  тревогой,   многие  громко  давали  обеты  богам,   чтобы  вымолить  их
покровительство своему любимцу.
     Но  вот  амфитеатр огласили пронзительные звуки  труб,  и  воцарилась
полная  ожидания тишина.  Тысячи  глаз  обратились к  большим  воротам,  к
которым приблизился человек,  наряженный Хароном,  и при всеобщем молчании
трижды стукнул в  них молотом,  как бы  вызывая на смерть тех,  кто был за
ними.  Ворота медленно отворились, и из зияющей черноты на ярко освещенную
арену стали выходить гладиаторы. Они шли отрядами по двадцать пять человек
- отдельно фракийцы,  отдельно мирмиллоны,  самниты,  галлы, все в тяжелом
вооружении;  н