Страницы: -
1 -
2 -
3 -
4 -
5 -
6 -
7 -
8 -
9 -
10 -
11 -
12 -
13 -
14 -
15 -
16 -
17 -
18 -
19 -
20 -
21 -
22 -
23 -
24 -
25 -
26 -
27 -
28 -
29 -
ыщи, по обычаю своему: время для меня - что золото.
- Сам всю жизнь так мыслил, а не слыхал ни от кого. Золотые слова.
Спасибо, Никита Григорьевич.
- Не на чем. Хмелен ты, Ермак Тимофеевич?
- Хмеля над собой в атаманы не ставил.
- Люблю, - сказал Никита. - Ну, коль так, пусть пируют, а тебя
милости прошу в другую светелку.
И на лесенке в башню перестали они слышать гул пира.
Там было немного икон, потухшая лампада, - не до того! - татарские
счеты на столе: шарики, вздетые на проволоку. То - строгановская родовая
гордость: Спиридон, по преданию, так и приехал с неведомыми до того на
Руси счетами из Золотой Орды.
На круглом столике приготовлены крошечные чашечки. Отвар кипел в
сосуде. Никита сам налил его в чашечки.
Он был желтоват, со странным, вязким травяным запахом.
- Что за зелье?
- Не пивал?
- Не доводилось.
- Не ты один. Иван Васильевич не пробовал и не слыхивал.
Он объяснил:
- Китайская богдыханская трава - чай. Не пьянит, а веселит. Усталость
и докуку гонит. Кто пьет, тому до ста жить.
На другом, огромном столе было раскинуто полотнище бязи почти в
сажень длиной и шириной. Чертеж. В середине его нарисованы горы. Между гор
- церкви с крестами. Внизу верблюды по-птичьи изгибали шеи над
островерхими палатками. Вверху корабль, распустив паруса, шел по морю,
среди ледяных глыб; на палубе стоял кормчий в бархатной шляпе и в туфлях с
пряжками. А справа, позади гор, леса и гигантские реки ветвились в их
гуще. Окруженный зверями со вздыбленной шерстью, в шатре на корточках
сидел чернобородый человек, подняв скипетр и державу. Далеко за ним, на
самом краю земли, слоны тянулись хоботами к волосатым людям, качающимся на
деревьях; народ в шелках стоял на коленях вокруг фарфоровых башен. И
четыре ветра, надув щеки, дули с четырех углов карты.
- Смотри, атаман! Велика земля - умных голов на ней мало. Купцами и
промышленниками Московское царство крепко. Скажу по чести, не хвалясь:
нами, Строгановыми, Русь стоит!..
Дикие горы и церкви с крестами среди гор был нарисованы как бы
средоточием мира - узлом, стянутым между шелками Бухары и Китая, льдами
севера, неведомыми просторами востока и гильдейским западом. Рубежи мира
сближались, страны подавали друг другу руки, на скрещении дорог сидел
купец в куньей шапке и парчовом кафтане до пят.
Ермак слышал:
- Говорю самое сокровенное. Все выведал о тебе, а теперь вижу и сам.
Потому и говорю, не дивись. Царь возвышен над народом, все ему дано, нет у
него никакой нужды - да ничто не отуманит его глаз. С высоты он один зрит
всю страну и неподкупно печется о ней. А мы? Сами, мнишь, богатеем? Земле
творим богатство! Тут, на украйне дикой, радеем за Русь, за веру. Всей
земле заслон! Земля спала, нехоженая, язычники молились в поганых капищах.
Аника Строганов, дед, бил челом об этой пустой земле великому государю
Ивану Васильевичу. И призвал народ. Подъял неусыпный труд. Выстроил
города. Государеву казну податями наполнил.
Никита нагнулся к чертежу, глаза его блестели.
- Смотри! Был генуэзец, фрязин, повел суда, за морем нашел Новый
Свет. Золото кораблями оттуда...
- Свет, говоришь? - перебил Ермак. - Новый Свет? Нашел... кто ж он,
фрязин этот?
- А ты, атаман, - тихо сказал Никита, - ты подумай: что ж, на Руси
нет никого поотважней того генуэзца?
Ермак следил за его тонким красивым пальцем.
- Что там? Ель частая... пуща...
- Царство сибирское!
Ермак повторил:
- Сибирское царство...
- Слыхивал?
- Краем уха. Ты скажи! Чье ж то царство?
- Русское! - Никита ударил ребром ладони по чертежу. - Наше! А сидит
там вор Кучум-царь, последыш Батыев.
И, как дядя на пиру, сказал торжественно:
- Великий государь царь Иван Васильевич пожаловал нам, ведая наше
радение, Сибирские земли. И Тахчеи, и Тобол, и Обь-реку с Иртышом. Леса,
пашни и руды: железные, медные, оловянные и горючие серы...
И развернул пергамент: "Дана грамота в Слободе лета 7082-го [1574 г.]
майя в 30 день. Царь и великий князь Иван Васильевич всея Русии".
На шнурке висела царская печать ярого воску.
- Пустошь, - сказал Ермак. - Место немерянное...
Он подумал, прикрыв глаза веками.
- Рухляди ищете? Нелюдье раздольное...
- Там соболь. Царский зверь...
- А может, не одного того чаете, а...
- Дорожку? - горячим шепотом подсказал Никита.
- Путь - еще дальше.
- А куда путь? Куда, думай, казак!
- Вон - он! - Ермак указал на шелковый народ у фарфоровых башен.
- Высоко взорлил! - все горячей, все быстрей зашептал Никита. - Не
столь! Не столь! Не большаком, не прямиком. В глухих урманах истомится
душа того, кто дерзнет напролом, на стремнинах изноет сердце, пески
пустынь выбелят, завеют кости. А верный все ж то путь, самый верный.
Слушай! То путь - в Великую Бухару.
- В Бухару?
- Дивно тебе?
- А реками русскими? И - чрез море Хвалынское?
- Большего в сей день от меня не жди. Короче, думаешь, и проще? Нет,
твой путь - петлястей. Верно и коротко - как я сказал. Мозгуй.
И как будто перевел разговор:
- К каким богатствам поворачиваем Русь! Корабли пошли в Лунд, в
Любок, в Атроп [в Лондон, в Любек, в Антверпен]. Польются оттуда нектарные
вина, сукна, бархат, художества, блистающая утварь стеклянная. Краса, на
Руси неслыханная, приманит красу. Золото прильнет к золоту. И все то - как
в могиле лежит, за басурманскими мечами. Иди, пробуди! Кого же вспомянет
Русь? Кого, Ермак? Воевод да бояр, что толстые мяса хоронят в
Белокаменной? Строгановых вспомянет! Да тебя!...
Снова Ермак повторил:
- Сибирское царство.
Стукнули в дверь.
Донесся отдаленный отгул пира.
В дверях стоял человек. Строганов поднялся.
- Прости, Ермак. То за мной. Время - что золото. Ты же на пиру
потешься.
И сказал уже шутливо:
- А кто стережет Кучумово царство? Чудь - заблудящая да гамалья -
вогулишки.
Никита спустился крутой лесенкой, миновал боковые ходы. Служка нес
перед ним светильник. Ражий детина ожидал в домовой часовне. В пол ее был
вделан двойной дубовый люк. Вглубь вели пахнущие глиной ступени. В
подземелье, глухом, как гроб, зеленые звезды сырости мерцали на кирпичной
кладке. Тяжелый замок долго не поддавался ключу в четверть длиной.
Наконец, лязгнув, замок отскочил. Дверь, окованная железом, повернулась на
скрипучих петлях. Огонь светца застелился - как зловонным ветром пахнуло
из черной пасти двери. Слабые пятна и отблески побежали по стенам, полу и
потолку погреба, куда вступил Никита.
Пляшущий мрак отступил и в одном из углов открыл скорченную фигуру
человека, совершенно голого. Он согнулся пополам, как бы вися на кольце, к
которому был прикован за пояс.
Сине-багровое, страшное, с вывернутыми суставами тело человека
распухло.
В широко открытых глазах отсвечивал двумя красными точками язычок
светца.
Палач ждал наготове.
- Падаль, - сказал Никита. - Где взял подметные листы беглого раба
Афоньки Шешукова? Строгановы - сыроядцы, а? Душу выворочу!
Он поднялся назад в чертежную светелку. Он был доволен. Он
посвистывал. Семен и Максим тоже были тут.
Трое Строгановых собрались в чертежной, и были они одни.
- Ты теперь к себе, в Кергедан, Никитушка? - ласково спросил Семен.
Никита налил себе холодного чаю.
- Что, без меня вольнее?
- Не дури! Общие дела сообща делаем.
- С атаманом-вором, - вставил Максим, - дело важнее всего.
Скучающим голосом он стал перечислять:
- Страховит. Лицо как в машкере. Волос подсекает коротко - как мних.
Жох, все огни прошел. Взор - подколодный. Черемис аль цыган?
Он запел:
А в залесье калина,
Пню я, молодец, поклонюсь...
- Мы игрецы, - усмехнулся Никита. - Строгановы от века игрецы.
- Как бы не проиграться, братец. "Черта в дом - не вышибешь лбом".
Прыток ты.
- Я? Да что ж я - один разве? Аль уж вместе с дядей сплавить меня по
Чусовой собрались?
- Что ты, голубчик, очнись, соколик! Ты же не тесина, чтоб тебя
сплавлять по Чусовой. А только ты и на вепря один ходишь, да вепри, со
страху, другой дорожкой бегают. Вот и с атаманом в особицу пуще всех
рассыпался.
- А царского гнева за беглых воров боишься, - нетерпеливо сказал
Никита, - землей закидай все, что в городишке против царского указу
сделал. Боюсь, ох, боюсь, что и городишку-то придется тебе отдать
воеводишкам.
- Вот ты ябеду и настрочи, - с той же скучающей холодной издевкой
ответил Максим. - Я те и научу, как. На себя глядя. Все и выйдет в
точности, что от тебя про нас с дядей слышим.
Никита передернул плечами.
- По мне хоть вовсе отступайтесь. Хоть сейчас. А из моей воли не
выйдут тати. Шелковы, как малые ребята, будут. Завидущие глаза, хватит
силы, залью. Не доходило и не дойдет до Москвы.
И опять, пожав плечами, Никита протянул руку к чертежу, к лежавшей на
нем царской грамоте с восковой печатью, - к той, что пять лет была пустым
даром, почти насмешкой, куском пергамента, валявшимся в ящике.
Но тут произошло неожиданное. Быстро Максим перехватил руку Никиты.
Некоторое время они боролись. Потом неловко расцепили руки, не глядя друг
на друга.
Семен произнес умиленно:
- Аника из райской обители воззарился на дом Строгановых. Не ты ли
порушишь его, Никита? Общее дело. Расхлебаем сообща!
Привстав, он сгреб грамоту, будто ловя мышь, и сунул ее за пазуху.
Мурмолка у него сползла на затылок, открыв багровый лоб.
- Поспешаешь? - осклабился Никита.
- Цыц! - вдруг заорал Семен и сжал палку. - Гришка, твой отец,
пикнуть не смел у Аники! Ступай, ступай восвояси, добром ступай!..
Они стояли друг против друга, тяжело дыша, - трое изворотливых, ярых
в достижении задуманного людей, в ярких сверкающих одеяниях. Теперь они
были нагие друг перед другом.
Никита выдохнул с ненавистью:
- Ты, Семейко! Из гроба к горлу моему тянешься. Слаще всех тебе
сибирский мед. Весь его в твою с Максимкой ненасытную утробу впихнуть
хочешь. Но погоди: еще ты не обскакал меня.
Он вышел, грохая подкованными сапогами. И сразу утишил волнение
крови. Он привык мгновенно смирять себя.
Была светлая ночь. Он не ложился до утра.
Теперь все важные дела тут сделаны.
И Никита на рассвете погнал на тройке в город Кергедан, Орел тож, -
торопить оттуда Брунелия, голландского морехода, чтобы тот живее искал
кратчайший путь в златокипящую Мангазею.
СТРАНА МУРАВИЯ
Оливер Брюнель был валлонец, родом из Брюсселя. Корабли "Московской
компании" плыли в Индию и Китай по Северному морю. Делами "Московской
компании" правили в Лондоне шесть лордов, двадцать два рыцаря, тридцать
эсквайров, восемь ольдерменов и восемь джентльменов. Корабли назывались:
"Добрая Надежда", "Эдуард - Благое Предприятие", "Доброе Доверие",
"Серчсрифт", что означает: "Ищи наживы".
Но наживы им пришлось искать гораздо ближе Индии и Китая: ни один
корабль не проник дальше Карского моря. Зато многие корабли возвращались
на Темзу с пенькой, воском, бочонками сала и драгоценными мехами, которых
хватило бы на тысячи королевских мантий. Еще привозили они с собой вести о
мореходах, погибших во льдах.
За англичанами поплыли голландцы. Они захватили в свои руки торговлю
в Беломорье и Печорском крае. Целую факторию в Коле наполняли их товары.
И Брюнель также сел на корабль и приехал в Холмогоры.
Здесь он увидел мужиков, которые бесстрашно ходили на кочах в ледяное
море.
- Река Обь? - чесали они в затылке. - Доехать можно...
И, проконопатив, высмолив свои лодки, похожие на плоскодонные корыта,
они ставили на них неуклюжие паруса, бравшие только прямой ветер, - да и
пускались мимо льдов, где вмерзшими стояли оба судна сэра Хью Виллоуби со
своим экипажем мертвецов.
Поморы показывали Брюнелю бивни мамонта. Слоновая кость укрепила его
в мысли, что он на верном пути в Индию и Китай. И мерцание золота зажглось
перед его взором.
Английский купец рассказал ему о белом городе на далекой азиатской
реке. Там живут железные люди; купец полагал, что это воины в броне. У них
есть животные с длинной гривой и хвостом, но безрогие и с круглыми, а не
раздвоенными по-оленьи копытами. Люди белого города знали лошадей! Город
этот, судя по всему, находился у стен Китая.
Англичанин уехал к себе на Темзу, пожелав Брюнелю здоровья и
благополучия в этом мире и блаженства в мире грядущем.
А Брюнель больше не мог оторвать глаз от золотого миража,
колышущегося над Северным морем.
Он снял с себя кружевной воротник, чулки, широкий шелковый пояс и
надел меховые унты и тулуп поморов. Он отпустил бороду, стал божиться
по-русски и принялся так настойчиво изучать обычаи этой страны, повадки ее
купцов, управление воевод и тайну пути на Обь, что его схватили, как
шпиона, и бросили в ярославскую тюрьму.
Но он был человеком без роду и племени, ненасытным, хитрым и готовым
ради золота продать родину, отца и мать. Он понадобился Строгановым. Они
сидели далеко, на Урале, но у них была тысяча глаз, их доглядчики рыскали
по городам и селам Московского царства и даже по таким странам, где до них
не ходил никто.
Из своего камского далека Строгановы заметили Брюнеля в ярославской
тюрьме. Их длинные руки отворили тюремные двери, Брюнель вышел на свободу
и сделался строгановским приказчиком.
Тогда Строгановы снарядили его в Мангазею. Но тайну Восточного пути
ему не удалось вынюхать до тюрьмы. Теперь он взял кормщика-помора, и тот
провел его морем Печорским, урочищем Югорский Шар и Нарзомским морем [так
называлась южная часть Карского моря]. Так он оказался счастливее
капитанов Виллоуби, Стефена Бэрроу, Пита и Джекмена и первый из
иностранцев увидел Обскую губу, по которой скользили сшитые из оленьих
шкур лодчонки ненцев.
Сюда не добрались еще воеводы и приставы. Тут, на реке Тазе, стояли
острожки, срубленные поморами-промышленниками и беглыми людьми. Эти люди
вели торг с ненцами и попутно собирали с них ясак. Пахло тюленьим жиром и
дикой гусятиной. Охотники раскладывали на берегах шкуры, добытчики - кость
и рыбу. Торгующие опорожняли корцы с горячим вином.
Вверх по реке простиралась громадная богатая страна.
Брюнель встретил на торгу людей с тючками, в которых было все: ножи и
топоры, бусы и оловянные ложки, железные зеркальца и порох.
Люди с тючками бойко сбывали дешевый заморский товар, а в тючки к
себе упрятывали лис, куниц, соболей, горностаев, которым не было цены.
Вольная Мангазея на Тазе-реке за Обью была уже златокипящей.
Поразительную вещь узнал Брюнель: выходило, что люди с обиходным
товаром - тоже от Строгановых. Тоже - как и он.
Никакой татарский мурза Спиридон не зачинал рода усольских
вотчинников.
Он пошел, этот род богачей, от крестьянского или посадского, скорей
всего новгородского, корня.
Были купцами, верно, с тугой мошной, если, по легенде, Лука Строганов
в самом деле выкупил в 1445 году Василия Темного, внука Дмитрия Донского,
из казанского плена. Но все же - только купцами, а время от времени род
Строгановых порождал и тощие, крестьянские ветви. После покорения
Новгорода Иваном III Васильевичем о гостях Строгановых больше не слыхано
было в вольном городе. Они бежали, но, сметливые и решительные, сразу
скакнули широко. В книге "Описание новые земли Сибирского государства" об
этом сказано так: "А тот мужик Строганов, породою новгородец, посадской
человек, иже от страха смерти и казни великого государя царя Иоана
Васильевича всея Росии самодержавца из Новаграда убежал со всем домом
своим в Зыряны, сиречь в Пермь Великую".
Около Устюга и Соли Вычегодской в начале XVI века снова возникли
Строгановы; 9 апреля 1517 года великий князь Василий Иванович дал грамоту
на соляной промысел сыновьям Федора Строганова, внукам Луки - Степану,
Осипу и Владимиру. То были старшие братья Аники, а самому Анике было тогда
девятнадцать лет.
Но младший Аника далеко обогнал и братьев, и всех прочих Строгановых,
предков своих, - так обогнал, что на триста лет стало пословицей: "Богат,
как Аника Строганов".
Он начал уже стариться, ему стукнуло шестьдесят, когда вышло его
дело. У него выросли помощники, любимые сыновья от второй жены Софьи -
Яков (отец Максима) и Григорий (отец Никиты).
По отцову указу Григорий поставил в Москве, перед царскими
приставами, щедро задаренными, пермитина Кодаула. И Кодаул, запуганный
насмерть и прельщенный серебром, свидетельствовал, будто южнее Чердыни по
Каме до Чусовой земля лежит пустая, без пашен и дворов.
Так добились Строгановы, в 1558 году, грамоты Грозного:
"Се аз царь и великий князь Иван Васильевич всея Русии пожаловал есми
Григория Аникиева сына Строганова, что мне бил челом а сказывал, что-де в
нашей вотчине ниже Великие Перми за 80 да за 8 верст по Каме реке, по
правую сторону Камы реки, с усть Лысвы речки, а по левую деи сторону реки
Камы против Пызновские курьи, по обе стороны по Каме до Чюсовые реки места
пустые, лесы черные, речки и озеры дикие, острова и наводоки пустые, а
всего деи того пустого места 146 верст".
Земли было 3.415.840 десятин. Он получил ее, Аника, так, здорово
живешь, по челобитью Григорьеву и по лжи Кодауловой, - и она была не
пуста, на ней издавна жили люди, охотились, ловили рыбу, сеяли хлеб,
платили пошлины и тоже, как Аника Строганов, варили соль. Они, и отцы их,
первые пришли в глухие места, срубили лес, чтобы поставить жилье. Были
свободными, но теперь - со всем своим добром - стали Аникины. Вот как
начал он.
Он ставил варницы там, где сочились соляные рассолы. Яма, выложенная
камнем, служила печью, а из деревянного ларя рассол стекал в црены,
железные ящики-сковороды, висевшие на столбах. Люди стояли у цренов; соль
проедала одежонку и кожу на теле - язвы не заживали. Работали с восхода до
заката, осенями вставали затемно и ложились ночью. Приказчики покрикивали
на крещеных: "Эх, работнички, радейте хозяина для!" Соль была дорога,
мужицкий хлеб с мякиной дешев.
Дозволил царь созывать людей неписьменных и нетяглых, а письменных,
тяглых и беглых боярских людей, буде забредут они в камские места, - велел
хватать и отсылать господам их.
Аникины люди спускались в шахты-колодцы, и в раскаленных горнах уже
клокотало железо. На склонах гор, в сланцах, желтели медные кристаллы.
Аника, не раздумывая, сам завел у себя все, как у царя: и железное, и
медное, и оловянное литье. Он лил свинцовые пули и делал порох.
Приказчики его рыскали по Руси, зазывали на Каму новых подданных. Где
тут было разбирать, тяглый ли, "письменный" ли человек, или даже беглый
холоп? Всем находилось место.
А воры еще ниже гнутся в земляных колодцах, еще теснее льнут в
прожженных портах к горнам, крепче стоят в сторожевых башнях, у чугунных
пушек: знают воры, что им некуда податься от камского владыки-благодетеля.
"...А что будет нам Григорей по своей челобитной ложно бил челом, или
станет не по сей грамоте ходити или учнет воровати, и ся моя грамота не в
грамоту".
И за царской подписью - приписи дьяков Петра Данилова