шире? Я готов заключить союз  с
дьяволом. Пусть он сделает меня мужчиной, на один только год, и даст мне
любовь Иоллы. Пусть тогда он возьмет мою душу...  Один  год?  Нет,  один
день. За один день я сделал бы это! К сожалению, дьявол не хочет  ничего
знать обо мне, вероятно, потому, что я ничего не знаю о  нем.  Зачем  мы
неверующие! Подожди-ка..."
   И он погружался в предположения о реальности  или  сказочности  всего
божественного. Они медленно препровождали его в царство сна.
   Утром он решал с бьющимся сердцем:
   - Я спрошу ее, не выйдет ли она за меня замуж. В сущности, это, может
быть, очень просто, только мои сомнения осложняют дело. Говорят,  что  у
любящих всегда так бывает... Она скажет "да", потому что любит меня.  Мы
подождем, пока мне исполнится двадцать лет...
   Вечером он натягивал одеяло до подбородка, стискивал зубы и бормотал:
   - Как это мне приходят в голову такие безумные мысли?
   Просыпаясь, он всплескивал руками.
   - Но я так люблю ее. Не должна ли она ответить мне тем же?  Никто  не
может  принять  безвозмездно  столько  любви,  это   было   бы   слишком
несправедливо: любовь не допустила бы этого.

   Amor ch'a nullo amato amar perdona.

   "Иолла  бледна,  она  утомлена,  она  носит  просторные  платья.  Она
говорит: "Я хотела бы, чтобы меня любили", - конечно, она  подразумевает
меня".
   А ночью он стонал:
   - Не меня, я знаю, а того, другого!
   Он обеими руками брался  за  голову;  она  болела  от  напряжения,  с
которым он подавлял в своем мозгу истину.
   - Не думай, - кричал он тому Нино, который  не  хотел  отказаться  от
самообмана, - что я серьезно слушаю твои  невозможные  выдумки.  Ведь  я
все-таки знаю, что будет!
   Он не знал ничего, - и это было самое ужасное.
   Однажды после обеда герцогиня сказала:
   - Сойдем вниз на дорогу! Я жду гостей.
   Он ничего не спросил; кровь у него застыла.
   - Фрау Беттину и ее мужа, - пояснила она.
   Дорогой  они  почти  не  разговаривали.  День  был  душный.  Раз,  на
повороте, мальчик увидел наверху, между массами зелени, белые ступени.
   "Теперь они исчезнут навеки, - подумал он. - Они уже не поведут  меня
в царство сказки".
   Он закусил нижнюю губу; ему удалось не заплакать.
   Герцогиня сказала устало:
   - Очевидно, они не приедут. Вернемся.
   Нино шел, колеблясь между надеждой и отчаянием.  Лестница  показалась
снова. Вдруг он сказал себе холодно, почти испытывая облегчение:
   - Теперь все кончено.
   Он услышал стук  экипажа.  Из  него  вышли  Якобус  и  его  жена.  Он
присоединился к герцогине. Нино  шел  впереди  с  фрау  Беттиной.  Тупое
спокойствие не покидало его; он лег с ним в постель  и  спал  в  течение
часа.
   Затем он открыл глаза, и вдруг сон соскочил с  него,  как  в  разгаре
дня. Страх пронизал его до кончиков пальцев. При каждом  треске  дерева,
при каждом шорохе листьев в саду его нога сама собой высовывалась из-под
одеяла.
   - Теперь ночь, теперь  ночь.  Что  происходит  теперь,  -  боже,  что
происходит теперь? Вместе ли они? Когда двое  любят  друг  друга...  Где
они, в спальне у Иоллы? Я все еще не знаю коридоров, которые ведут туда,
двери, через которую она входит. Я не знаю решительно  ничего!  Что  они
делают? Когда в школе рассказывали истории о женщинах, я  представлялся,
что понимаю. Зачем я не попросил объяснить их себе! Маленького Миньятти!
Я мог бы пригрозить прибить его, чтобы он  не  рассказал  никому...  Они
целуются, конечно, потом они раздеваются. Потом  ложатся  в  постель?  А
потом, что потом?
   Он закрыл рот рукой и застонал.
   - Нет! Они лгали! Все женщины могут делать такие вещи. Но ради  Иоллы
я отрицаю их Я отрицаю, что такие вещи существуют!
   Он стал на колени в  постели  и  умоляюще  протянул  руки,  обливаясь
слезами, обезумев.
   - О, не допускай этого!
   Вдруг он вздрогнул и упал ничком.  Он  услышал  за  окном  шум.  "Это
шаги". Он был уже у окна. Кто-то выступил из тени  дубов.  Только  один?
Да, только один. Вспыхнула сигара: это был Якобус. Он  подошел  ближе  и
узнал мальчика.
   - Нино, ты не спишь? Сходи же вниз.
   - Сейчас! - крикнул Нино, отбегая от окна. Он любил этого человека!
   "Он бродил по аллеям, пока я лежал и воображал всякий вздор. Все, все
это неправда".
   Он наскоро оделся и сбежал в сад. Среди ликования его охватил  страх,
что ноги могут отказаться служить ему. Он  сказал,  наконец,  облегченно
вздыхая:
   - Вот и я.
   Они долго шли рядом. Якобус думал:
   "Я не выдержу этого - спать под одной крышей с ней и  вдали  от  нее.
Это унижение. Я совсем не лягу. По  крайней  мере  здесь  со  мной  этот
мальчик, который мне так симпатичен. Я думаю иногда, что, если бы его не
было, она меня совсем не любила бы. Для меня  было  благодеянием  знать,
что он с ней".
   Он вынул папиросы.
   - Хочешь?
   Нино закурил, наслаждаясь своим спокойствием и уверенностью.
   "Он возле меня, - вот, мне стоит только  протянуть  руку.  Ничего  не
может случиться".
   И они бродили под мерцающими звездами;  спускались  с  горы  и  опять
поднимались на нее, без устали ходили между  туями  с  ярко  освещенными
луной статуями и в тени рощиц, вдоль изгородей из  роз,  сквозь  чащу  и
вокруг бассейнов, - но ни разу  не  прошли  вдоль  дома,  под  открытыми
окнами,  откуда  ночной  воздух  доносил  до  них  сонное   дыхание   их
возлюбленной.

***

   "Я не спал почти всю ночь - из-за Иоллы", - с гордостью говорил  себе
Нино. Но он чувствовал себя усталым  и  вяло  слонялся  по  дому.  После
обеда, когда даже голоса птиц заснули и слышно было только,  как  молчит
погруженная в задумчивость жара, он прокрался вниз по аллее статуй, мимо
большого бассейна с его всадниками,  нимфами  и  тритонами,  и  вошел  в
кусты, густо обступившие  круглую  площадку.  Ему  пришлось  пробиваться
сквозь  них,  по  узким  тропинкам,  под   шипами.   Цветы   чертополоха
протягивали свои желтые головки и странно благоухали. Зашуршала белка. У
ног мальчика с хриплым криком взлетела, хлопая крыльями, большая  робкая
птица.
   Наконец, мальчик добрался до обширного треугольника, заросшего травой
и уже давно попавшего во власть разрастающегося кустарника и потерявшего
свою форму. Его закрывала завеса из высоких платанов, одетых плющом. Она
отрезала самый острый угол площадки. Нино пробрался в это  убежище.  Под
нависшей скалой в высоком дерне  виднелось  что-то  мраморное,  поросшее
мхом.  Когда-то  это,  очевидно,  был  водоем  бассейна;  еще  прежде  -
саркофаг. Над ним, у скалы, неподвижно глядела большая  каменная  маска;
когда-то она, очевидно, выплевывала воду. Другая, с  пустыми  глазами  и
открытым ртом, зевала в стене античного  бассейна;  через  нее  когда-то
выливался излишек воды.
   Нино проделал дыру в плюще, вившемся по краям. Он вполз в отверстие и
вытянулся на подушках  сухих  растений.  По  пальцам  у  него  проползла
медянка и исчезла. Он  был  совершенно  один.  Над  ним,  по  воздушному
потолку из сердцевидных листьев, пробирался, спиной  книзу,  толстопузый
паук. Было тихо, прохладно, пахло увядшими листьями. Ему достаточно было
слегка  приподняться,  чтобы  вложить  лицо  в  маску,  которая  служила
истоком. Сквозь ее глазные впадины он  видел  запущенный  треугольник  с
нетронутым  человеческой  ногой  дерном.   Несколько   солнечных   лучей
встретились и затерялись в нем. Блеснул цветок. Запела синица. Небо было
темно-синее. Нино упал на свое ложе и заснул.  Проснувшись,  он  услыхал
где-то сзади голос Якобуса.
   - Что бы я ни делал,  -  цвет  получается  вялый.  Зеленое  освещение
слишком неблагоприятно... И вы ни в  каком  случае  не  хотите  наверху,
перед домом?
   Герцогиня сказала:
   - Вы теряете голову. Я стану совершенно нагая перед изгородью из роз!
   - Это было бы очень красиво, - возразил Якобус. - Вам  мешают  слуги?
Их можно было бы услать.
   - О, они меня мало беспокоят.
   - Моя жена, конечно, тоже нет; ее тоже можно услать... Кто же еще?
   - Кто?
   - Ах, конечно, мальчик!
   - Пишите, пожалуйста.
   Опять стало совершенно тихо. Крик "Иолла" рвался из  груди  мальчика,
но никто не слышал его. Дрожа и забыв все,  он  опустился  на  колени  в
своей засаде, прильнул  лицом  к  маске,  -  и  увидел  ее.  Она  стояла
неподвижно, слегка в профиль,  повернув  шею  и  откинув  назад  голову;
черный узел волос спускался на светлый затылок. Она  упиралась  о  землю
правой ногой, левая была слегка изогнута; а руки, с  вывернутыми  наружу
ладонями, напряженно и легко простирались, готовые высоко подняться  для
объятия, не знающего себе равного.
   Она показалась мальчику белой-белой, каким он никогда не  представлял
себе женского  тела,  но  не  белизной  мрамора,  нет,  скорее  белизной
лепестка. Щиколотки ее ног - тонкие белые  цветы  -  выглядывали  сквозь
решетку травы. И вся она казалась вышедшей из земли.  Она  была  сестрой
этих деревьев. Кусты протягивали к ней свои ветви и  в  медленной  ласке
разглаживали длинные округлости ее бедер. Небо окутывало  ее  лицо,  оно
хотело похитить его. Его синева  победоносным  отблеском  прорывалась  в
ночи ее волос. Ее рука была усеяна ясно очерченными тенями листьев, а на
них виднелось отражение порхающей птички.  В  ее  груди  -  волнующиеся,
редкие чаши, - тучная земля влила свои пьянящие соки, а  солнце  уносило
их вверх в их драгоценных золотых оправах.
   - Ничего не выходит, - ворчливо пробормотал Якобус. Он писал так, как
будто наносил удары. - Впрочем, это не так важно.
   - Вы видите, - сказала герцогиня, - я не ваша Венера.
   Он молчал, думая:
   "У смертного одра старика ты была ею. Я начал видеть в  тебе  Венеру.
Теперь она уходит от меня, прячется в глубь тебя тем упорнее, чем  ближе
я подхожу. Уловлю ли я ее, когда  буду  держать  тебя  в  объятиях?  Как
необходимо мне верить в это!.."
   Он сказал:
   - Вы не Венера? Не так вы можете  доказать  мне  это.  Я  жду  другой
пробы. Долго ли еще?
   Она ничего не ответила. Нино шептал:
   - О, Иолла, мне страшно. Что ты делаешь  со  мной?  Такое  блаженство
ужасно. Ты больше не Иолла; я и  не  подозревал,  что  существует  нечто
подобное. Ты принадлежишь деревьям и солнцу, и ящерицам, - я не  знаю...
У меня кружится голова: это от  света,  в  его  кругах  расцветают  твои
члены. Они ширятся, точно световой пояс, вокруг  этой  площадки  -  нет,
вокруг всего, что я вижу... Возьми меня с собой  в  мир,  с  которым  ты
сливаешься, Иолла! Вырви меня из этой дыры, я не могу пошевелиться!
   Ему казалось, что он кричит, а он едва шевелил губами. Он чувствовал,
как вся его жизнь переходила в маску и через ее пустые глаза  изливалась
обратно в природу - вместе  с  возлюбленной.  Его  слабые  плечи  крепко
прижимались к краю старого саркофага. Он стоял на  коленях,  он  не  мог
упасть, пространство было слишком тесно.

***

   Наступил вечер, трава зашевелилась; тогда  мальчик  пошел  домой.  Он
велел сказать, что не хочет есть и лег спать. Он не видел никаких снов и
проснулся с тяжелой головой.
   "Теперь это прошло, - думал он. - Теперь я  изведал  все...  Когда  я
подумаю, что еще вчера ночью совсем обезумел от  страха,  что  он  может
быть у нее! Теперь это мне совершенно безразлично. Пусть он  рисует  ее:
как будто она обыкновенная женщина! Ах! Я  -  я  знаю  теперь,  что  она
такое. Это лежит позади меня;  никогда,  никогда  я  не  переживу  этого
опять... И это несказанное,  это  могучее  я  называл  Иоллой.  Я  хотел
целовать ее, пожалуй, и еще большего? Я хотел жениться на ней! Как  это,
вероятно, смешно! Я мог бы точно так же... точно так же..."
   Он поискал сравнения:
   ..."жениться на море! Или на боге!"
   Ему было стыдно, ему опротивел он сам и весь мир. Ему  казалось,  что
он сможет жить только в одиночестве. Весь день он прятался  в  саду.  За
столом  он  сидел  с  опущенными  глазами.  Водянистые   глаза   Беттины
раздражали его; они все время допытывались: "И ты тоже?"
   Якобус был плохо настроен. Герцогиня спросила его:
   - Что ваша Венера?
   - Я изрезал ее на куски. Начать ли мне завтра опять? Как ты  думаешь,
Нино?
   - Вы хотите писать Венеру с Иоллы? Ха-ха!
   - Разве это смешно?
   - О, это глупо!
   Якобус закусил губы. Герцогиня сказала:
   - Ты не знаешь, что оскорбляешь нас обоих: господина Якобуса и меня?
   - Тебя нет! - страстно воскликнул он.
   - Почему ты сегодня как в воду опущенный? Нино, ты дуешься  на  меня.
Сознайся, за что?
   Им опять овладел яростный стыд.
   - Ты говоришь так, как будто я влюблен в тебя,  -  с  неудовольствием
заметил он и замолчал.
   После обеда он исчез. Герцогиня стояла у перил лоджии, в тени,  среди
ночных роз. Якобус опирался о перила локтем и говорил  ей  в  лицо;  она
едва отвечала. Он часто менял положение,  чтобы  не  видеть  глаз  своей
жены. Но они неустанно искали его глаз. Наконец он жестко сказал:
   - В моем распоряжении всего одна жалкая неделя. Здесь все  прекрасно,
только не ты.
   На лице у нее появилась глуповатая  гримаса  боли,  она  испуганно  и
невнятно шепнула  что-то.  Затем  она  исчезла.  Герцогиня  взволнованно
сказала:
   - Я говорю с вами серьезно в последний раз. Еще  одна  жестокость  по
отношению к этой женщине, и я порву с вами.  Вы,  очевидно,  не  знаете,
каким несчастным я могу вас сделать.
   - Я знаю это, - ответил он.
   Она опять напомнила себе:
   "Эта женщина почти свята в своей беззащитности. Я не хочу еще  больше
смущать ее бедное сердце. Завтра я скажу  ей,  чтобы  она  опять  увезла
своего мужа".
   Но на следующий день шел проливной дождь, и она  ничего  не  сказала.
Настроение было подавленное и  тревожное.  Нино,  державшийся  вдали  от
всех, блуждал по дому. В конце извилистого коридора, где  висели  старые
гравюры, он наткнулся на простую белую дверь, которая была  открыта.  Он
увидел себя в зеркале, стоявшем напротив двери, в конце комнаты.  В  нем
отражался также нагой  амур,  который,  выпрямившись,  стоял  на  камине
против кровати и упирался луком в бедро.
   - Это ее спальня, - устало сказал мальчик, пожимая плечами. Он  молча
оглядел комнату и пошел обратно.
   Сорок восемь часов спустя,  среди  проливного  дождя  появилась  леди
Олимпия.
   - Убедитесь, дорогая герцогиня, привязана ли я к вам!
   - По ком здесь траур? - после короткого пребывания спросила она.  Она
узнала, что из Венеры еще ничего не вышло, и сострадательно  улыбнулась.
При прощании, наедине с герцогиней, она воскликнула:
   - Дорогая герцогиня,  относитесь  менее  серьезно  к  тем  фантазиям,
которые мужчины преподносят нам и самим себе. Они  все  живут  вымыслом.
Действительность проста и принадлежит нам. Желаю вам много удовольствия!
Делайте, как я, и играйте из ваших драм - о, вы сыграете еще много их! -
всегда только первые полтора акта,  пока  небо  ясно.  Когда  появляются
тучи, я уезжаю. Прощайте!
   Ночью герцогиня заметила, что дверь ее комнаты  широко  открыта.  Над
деревьями поднималась  луна.  Она  увидала  в  зеркале  фигуру,  которая
загибала за угол в коридоре. Она не удивилась. Не Нино ли это?  Конечно:
он подошел ближе, положив руку на бедро, бесшумно покачиваясь. Но теперь
и амур на камине пришел в движение.  Он  спустился  вниз,  вытянулся  до
такой же вышины, как и первый, они срослись вместе, и перед ее  кроватью
стоял один мальчик, с  высокими,  легкими  бровями  Нино,  его  крупными
локонами, его короткой, красной губой и с луком  Купидона.  Он  небрежно
держал его.
   - Я не сделаю тебе ничего плохого,  Иолла,  -  зашелестел  он,  точно
голосом месяца, освещавшего пол.
   - Кто ты? - спросила она.
   Он провел пальцами по мягкой сетке от  комаров,  висевшей  вокруг  ее
постели. Она вдруг вся засеребрилась.
   - Я амур. Я хочу, чтобы ты искала новых игр, изведала новое опьянение
и была очень счастлива...
   Ей  чудилось,  что  его  голосок  продолжает  жужжать.  Она   лежала,
скованная  дремотой,  под  своим  серебряным  пологом.  Тонкая  простыня
открывала  ее,  точно  нагую.  Взгляд  мальчика,  пламенный  и   робкий,
скользнул меж ее бедер, поднялся по впадине между  грудями  и  впился  в
волосы; черные и полные блестящих искорок, рассыпались они вокруг  всего
ее тела, по сверкающим подушкам.
   - Ведь ты Нино? - беззвучно спросила она.
   - Да, я Нино, - и я хочу попросить у тебя прощения. Я не мог спать.
   - Это хорошо, Нино, теперь иди ложись.
   - И я хочу еще сказать тебе, как я тебя...
   Он вдруг побледнел, вместе с месяцем. Он испуганно остановился.
   - Нет, милая, милая Иолла, этого я не могу сказать тебе. Ты не должна
сердиться, я не могу...
   Он попятился назад. Месяц спрятался за гардиной. Мальчик исчез.
   За завтраком они улыбались друг другу,  как  после  примирения.  Небо
стало ясным, воздух прозрачным, испарения исчезли. В кустах  можно  было
различить каждую розу. "Что за странный сон", -  думала  герцогиня.  "А,
может быть, это был не сон?" - в течение секунды  спрашивала  она  себя.
"Ах, я точно ребенок..."
   Якобус появился  поздно.  Она  не  понимала,  как  он  мог  еще  быть
угнетенным. Сама она после сегодняшней ночи чувствовала себя счастливой.
   - Начнем опять сначала? - спросила она его. - Сегодня солнечный день.
Я готова.
   - Не имеет смысла, - ответил он, не глядя на нее. Он  не  показывался
до вечера. Обед ждал.
   - Мы не сядем за стол, пока он  не  вернется,  -  сказала  герцогиня,
снисходительная и озабоченная. Наступила ночь.
   Герцогиня сидела одна с Беттиной в лоджии.  Луна  еще  не  взошла;  в
комнатах нигде не горел свет. Беттина тихо сказала:
   - Если только он еще жив!
   - Что вы говорите?
   - О, разве вы знаете, как он несчастен? Вы  не  можете  этого  знать,
иначе... И его мучит предчувствие смерти, он сознался мне в этом.
   - Когда?
   - Вчера. "В пятьдесят  лет  я  умру",  -  сказал  он.  -  "Тогда  она
пожалеет".
   - О чем?
   - О творении. Что вы погубили творение; это он хотел сказать, - думаю
я.
   - Ах, это все пустяки.  Он  идет  вперед  так  же  стремительно,  как
великий Паоло или один из остальных, которые похожи на него.
   - Тем больше он боится в заключение не быть похожим на них. Он боится
умереть, сразу став испепеленным  и  никуда  негодным,  прежде  чем  ему
удастся последняя, решительная атака на красоту.
   - Это было бы несчастьем. Но что можем мы сделать?
   - О! Я бессильна... Он пишет вас в виде Венеры, не правда ли?
   - И это не удается ему.
   - Потому что  он  хочет  написать  вовсе  не  вас,  герцогиня.  После
бесчисленных дам истерического  Ренессанса  он  хочет  написать  Венеру,
которая  возвышается  над  всеми  женщинами,  которую  тщетно   призывал
величайший художник великой эпохи: Анадиомену всей природы! Она  выходит
из земли, как цветок, ветви деревьев ласкают  ее  округленные  члены,  а
животные прижимаются к ним. Ее пояс, как кольцо света, охватывает Элладу
и весь мир. Небо окутывает  ее  лицо  и  сверкает  синим  отливом  в  ее
волосах. Ее телу обильная земля посвятила праздник своих соков, а солнце
носит его, точно в золотой качели.
   - Это было бы прекрасно!
   - Не правда ли? Он знает все это. Но он не видит этого. Он  не  видит
этого!.. Чтобы он мог уловить богиню, она должна принадлежать ему... Так
сказал он, - прошептала Беттина, испугавшись.
   Несколько времени спустя, герцогиня прошептала:
   - Все это он сказал вам, вам?
   - Не правда ли? Как несчастен он должен быть, что склоняет голову  на
мое плечо!
   Она опять жалобно замолчала. Герцогине хотелось плакать с  бедняжкой.
Беттина опять заговорила:
   - Ведь он гений, которого рождаем, которого все снова  должны  рожать
мы, женщины. Ах, не я, не я!.. Каждое  из  своих  творений  он  взял  из
женской души - как Джиан Беллини,  а  величайшее,  несравненное,  то,  о
котором мечтают все творцы, и которого не может создать ни один,  -  его
должна дать ему самая избранная, самая сильная душа. Если  бы  это  была
моя! Но это ваша, герцогиня, ваша! Будьте же ми