Страницы: -
1 -
2 -
3 -
4 -
5 -
6 -
7 -
8 -
9 -
10 -
11 -
12 -
13 -
14 -
15 -
16 -
17 -
18 -
19 -
20 -
21 -
22 -
23 -
24 -
25 -
26 -
27 -
28 -
29 -
30 -
31 -
личалась от белостокской, распорядок жизни был
тот же самый, но здесь Браницкого больше беспокоили всякими делами и
просьбами, его услугами пользовались беспрестанно и, не стесняясь,
вызывали его на советы. Французский резидент, секретные послы из Дрездена,
эмиссары киевского воеводы, коронного подстольника и примаса, и множество
просителей и придворных льстецов тревожили его постоянно. Самые усердные
из них то и дело приносили какие-нибудь невероятные известия, и хотя
Браницкий уже привык к этому и не так легко поддавался первому
впечатлению, но и он начинал чувствовать, что, имея седьмой десяток за
плечами, трудно выдержать долго такое положение.
Выработав в себе привычку в обществе сохранять неизменное
хладнокровие, гетман часто возвращался за полночь к себе в комнату,
совершенно разбитый, неузнаваемый и сразу ослабевший. Лишь только
проходило время, когда он должен был играть роль и показывать себя, силы
его совершенно исчерпывались.
Тогда Стаженьский, вечно пристававший к гетману и мучивший его
различными требованиями, удалялся, а на его место приходил доктор Клемент.
Тот приготовлял успокоительные капли, приносил охлаждающие напитки,
закутывал, согревал старика и снова восстановлял ослабевшие силы...
И в этот день вечером Клемент ждал звонка, чтобы пройти в спальню
своего пациента и, услышав его, торопливо подбежал к постели. Гетман лежал
уже раздетый, с завязанной головой, а слуга грелкой согревал постель около
ног.
Обыкновенно Клемент заставал гетмана измученным и слабым; но в этот
день он был раздражен и слегка лихорадил. Был тяжелый день, и много
неприятных впечатлений подействовали на гетмана возбуждающим образом.
Особенно задела гетмана встреча в совете у примаса с русским воеводой и
князем-канцлером. Оба Чарторыйские едва поклонились ему, держались с ним
очень сухо и как бы с оттенком вежливого пренебрежения. Несколько раз
канцлер, не отвечая на его вопросы, презрительно заговаривал о другом. Но
что хуже всего, примас, всегда сочувствовавший гетману, теперь начинал
возражать ему, не давал говорить и в обращении с ним обнаруживал еще
большую перемену, чем в мыслях. В то же время он выказывал большое
почтение к фамилии и был с ними чрезвычайно предупредителен.
Сердила гетмана и неслыханная смелость Млодзеевского, который очень
решительно высказывал свое мнение во всех тех случаях, когда Лубенский
колебался или совсем умолкал, и всегда примас соглашался с ним, склоняя
голову в знак одобрения. Собственно говоря, все это еще не давало повода
особенно тревожиться, но гетман чувствовал в воздухе накоплявшуюся
неприязнь к нему и какую-то тайно подготовляемую перемену.
Кроме всех этих причин, способствовавших дурному расположению духа
гетмана, была еще одна, особенно уязвлявшая старика. В своем положении
великого гетмана и в качестве шурина стольника литовского, которого
фамилия с помощью императрицы явно старалась посадить на трон, Браницкий
имел право ожидать от него хотя бы соблюдения известных внешних форм
приличия, первого визита или вообще какого-нибудь признака внимания к
себе.
Но стольник литовский, имевший здесь открытый дом, задававший
блестящие балы, на которые собиралась вся знать столицы, по совету фамилии
или, повинуясь голосу собственной гордости и чем-то оскорбленного
самолюбия, встречаясь чуть ли не ежедневно на улице с зятем, не желал
делать ему визита и оказывал ему явное пренебрежение.
Гетманша, видя это, заливалась горькими слезами.
Другой брат, генерал (коронный подкоморий), тоже не был у гетмана.
Зная стольника литовского, трудно было приписать ему лично инициативу
такого отношения; он был очень мягок по характеру и, если не отличался
особенной искренностью, то все же был всегда до крайности любезен и вежлив
даже по отношению к врагам. Естественно, что Браницкий видел в этом лишнее
доказательство непримиримости фамилии по отношению к себе, мстительность
канцлера и воеводы. Они не могли простить ему, что обманулись в нем, и что
он обнаружил перед всеми их ошибку...
Поэтому-то Клемент нашел гетмана и неспокойным, раздраженным и почти
гневным. Целый день он сдерживал себя и только теперь дал волю этому
гневу. Клемент, привыкнув узнавать о результатах каждого дня по симптомам,
которые он видел вечером, заметил тотчас же, что Браницкий должен был
пережить что-то очень тяжелое...
- Для вашего превосходительства, - сказал он, беря его за руку и
нащупывая неровно бившийся пульс, - настали чрезвычайно трудные дни.
- Настоящая пытка, - отвечал лежавший, - и не видно конца ей!
Он вздохнул, говоря это.
- Надо многое, - сказал доктор спокойно, стараясь своим собственным
хладнокровием подействовать успокоительно на пациента, - оставить на
ответственность других людей, а не принимать все на себя; есть прекрасная
моральная формула, которая заключается в том, чтобы большие дела считать
небольшими, а небольшие - ни за что не считать.
- Прекрасная формула, если бы только можно было ее выполнить, -
возразил гетман. - Это все равно, что сказать больному, что он не должен
хворать.
Он иронически усмехнулся.
После нескольких отрывистых вопросов о состоянии здоровья, гетман
склонился к доктору.
- Мне удалось, - сказал он, - проверить то, что говорили о
Млодзеевском. Этот коварный человек уже начинает изменять нам, и нет
сомнения, что он увлечет за собой примаса. Старец уже не видит своими
глазами и не слышит иначе, как его ушами... А к довершению всех
неприятностей я должен думать, что сын Беаты, si fabula vera, приложил
свои старанья к тому, чтобы устроить мне этот сюрприз. Но нет - это басня.
Этого не может быть!
- К сожалению, - сказал доктор, - я имею серьезные причины думать,
что это правда. Юноша - от природы необычайно одаренный (и не
удивительно!), - с улыбкой прибавил он, - буйно развернулся в школе
канцлера! Я виделся и говорил с ним сегодня... Мать внушила ему очень
дурные чувства по отношению к вам...
И прежде чем гетман успел прервать его, Клемент быстро закончил:
- На счастье - я знаю это от него самого - он в чем-то не сошелся с
канцлером, и гордый мальчик, не желая сносить его грубые выговоры,
поблагодарил его за службу.
Браницкий быстро приподнял голову на подушке и, схватив доктора за
руку, воскликнул с живым нетерпением:
- Да может ли это быть? Это была бы большая удача для нас!
- В том, что это так, нет ни малейшего сомнения, - сказал доктор, -
но нам-то в этом мало проку... Я говорил с ним, и он окончательно вывел
меня из терпенья; я не хочу обманывать ваше превосходительство, он весь
пылает ненавистью!!!
- Ах, это бесчеловечно с ее стороны, - прервал гетман, - она не могла
выдумать более ужасной мести! Ты, дорогой мой Клемент, - для тебя у меня
нет тайн - ты знаешь, что это мое единственное дитя, что в нем одном течет
моя кровь!.. И вот мой сын стал моим неумолимым врагом!
Проговорив это, гетман снова опустился на подушки и прикрыл глаза
рукой. Клемент осторожно пожал другую его руку.
- Пожалуйста, прошу вас успокоиться и не отравлять себя такими
мыслями. С того пути, на который вступил бедный юноша, мы можем постепенно
отвлечь его. Разорвав с фамилией, вырвавшись из их когтей, он, наверное,
изменится... Мы уж постараемся об этом.
- Как? - спросил Браницкий.
- Я надеюсь, что обстоятельства помогут нам, - говорил Клемент, - а я
между тем постараюсь не терять его из вида. Он уж хотел уезжать в Борок, я
упросил его остаться. Уговорил прийти завтра ко мне, на что он едва
согласился, потому что не хотел даже показываться во дворце.
- Он придет к тебе завтра? - спросил гетман. - Завтра? В котором
часу?
- Около полудня, - сказал доктор.
Браницкий помолчал немного.
- Будь что будет, хоть бы это было мне страшно тяжело, - шепнул он,
подумав, - я должен видеть его завтра.
Клемент не возражал.
- Я тоже думал, - сказал он, - что надо было испробовать это
последнее средство, чтобы заставить его опомниться. Чего не в силах
достичь ни я, ни кто другой, то, может быть, совершите вы: ваш высокий
сан, возраст и имя произведут свое действие на впечатлительного юношу.
Ваше превосходительство сумеете добрым словом рассеять его предубеждения.
- Я постараюсь, - задумчиво сказал гетман, - хотя не знаю, удастся ли
мне это... я уж охладел к нему; постыл мне весь свет; а еще эта мысль,
что, может быть, последняя капля благородной крови, которую я ношу в
себе...
Он не докончил.
- Уж поздно, - прервал доктор, поглядывая на часы и умышленно
прерывая дальнейшую исповедь, волновавшую его пациента, - пора вам
отдохнуть...
- Но завтра, пожалуйста, дай мне знать... я приду непременно, даже,
если бы у меня были важнейшие дела. Я должен его увидеть, я должен
говорить с ним. Голос крови - иначе не может быть - должен же заговорить в
нем.
Доктор, сказав еще несколько успокоительных слов, вышел из спальни
гетмана.
На другой день около полудня Клемент поджидал с некоторым волнением
прихода Теодора.
Зная его, он не сомневался, что юноша должен прийти. Двор перед
дворцом гетмана уже наполнился прибывшими войсками и шляхтичами, ежедневно
съезжавшимися ко двору, когда, верный своему слову, появился около полудня
Паклевский, с гордо поднятой головой, и стал расспрашивать служащих, как
пройти к доктору.
Узнав его шаги, француз сам отворил ему дверь, весело приглашая
войти.
- Вот видите, доктор, я держу слово, - сказал Теодор. - Без сомнения,
у вас тут есть шпионы, и хотя я - не важная птица, о моем приходе,
наверное, сейчас же донесут. Вот-то посыпятся громы на неблагодарного и
предателя.
Он пожал плечами.
- В конце концов что мне за дело!
- Это хорошо, что ты открыто разрываешь с ними, - заговорил доктор, -
я искренне этому рад; это избавит тебя от рабства, потому что с ними
нельзя быть в союзе и дружбе; они желают иметь только послушных рабов.
Такой благородный характер, как у вас, не позволил бы заковать себя в
оковы.
- Если хотите знать мое мнение, - тихо сказал Паклевский, - то я
признаюсь вам, дорогой доктор, что сегодня, когда я могу рассуждать
трезво, между нами говоря, мне кажется, что я сделал глупость. Не
сдержался... Канцлер был ко мне довольно милостив, все придворные мне
завидовали, у меня было будущее впереди, а теперь - никакого.
- То есть, ты не хочешь сам об этом позаботиться, - сказал Клемент,
дружески положив руку на колени Теодору. - Ведь не одна же фамилия на
свете; есть и другие магнаты, которые способны оценить тебя.
- Дорогой доктор, - смеясь, прервал его юноша, - вам это может
показаться странным, но я скажу вам, что, если фамилия не имеет еще теперь
полной власти, то она будет ее иметь очень скоро.
- Каким же образом?
- Этого я не знаю! Я только вижу, что в то время, когда с одной
стороны много слепоты, вечные колебания, и все рвется и лопается, с другой
стороны потихоньку плетутся сети, соединяются люди, и в молчании строится
будущее.
- Пусть Бог нас, то есть вернее вас, сохранит от этого! - сказал
Клемент.
Но Теодор был сегодня в веселом настроении.
- Я уж не буду смотреть на это зрелище, - сказал он, - поеду в Борок,
надену рабочее платье и возьмусь за хозяйство; по крайней мере, позабочусь
сам о бедной матери. То, что я испытал уже в самом начале моей
неинтересной карьеры, не внушает желания продолжать ее. Вы сами сказали,
что меня ждало рабство, если не у канцлера, так у кого-нибудь другого.
Пока человек не добьется такого положения, чтобы сделать рабами других, он
сам должен быть рабом.
- Есть французская пословица, - сказал Клемент, - очень старая, но
мудрая:
A bien servir et loyal etre,
De serviteur on devient maitre.
Теодор равнодушно пожал плечами.
Он стоял спиною к дверям, когда в коридоре, отделявшем комнаты
доктора от апартаментов гетмана, послышались шаги; француз, покраснев,
обнял Паклевского и начал что-то быстро болтать, представляясь очень
веселым и стараясь расшевелить гостя. В это время двери открылись; Теодор
оглянулся, увидел входившего гетмана в халате и укоризненно взглянул на
доктора.
Француз подошел к гостю - поздороваться. Гетман, привыкший в обществе
носить маску, без труда разыграл удивление при виде гостя, встреченного им
у доктора. Он вошел к доктору, как будто по неотложному делу и, заметив
Паклевского, очень любезно улыбнулся ему.
- А! Пан Паклевский! Очень приятно встретиться!
Смутившийся Тодя поклонился, догадываясь, что попал в ловушку,
расставленную для него доктором, - и это возмутило его.
- Ну, я не буду мешать! - сказал он, взявшись за шапку и собираясь
уходить.
- Вы нам нисколько не мешаете! - удерживая его, сказал Браницкий. -
Для меня лично очень приятна встреча с вами, сударь. Я слышал, что вы
находитесь при дворе князя-канцлера и пользуетесь там большим успехом!..
- Я уже не состою при дворе канцлера, - отвечал Теодор, - и не могу
похвалиться никакими успехами...
- Но, однако же! - возразил гетман.
- Я ничего об этом не знаю, - сказал Теодор, как бы избегая
разговора.
Гетман стал так, чтобы помешать ему уйти. Положение было неприятное,
яркая краска выступила на лице юноши, но гетман и Клемент, хотя и видели
его смущение, казалось, были готовы вести борьбу до конца. Особенно
гетман, которому не раз случалось преодолевать упорство равнодушных и не
расположенных к нему, сильно надеялся, что ему удастся уговорить молодого
Паклевского.
- Князь-канцлер теряет в вас очень нужного помощника, - заговорил
Браницкий, - молодую силу, которой не может заменить даже старая
опытность. Что же произошло между вами, сударь, и вашим принципалом?
Этот вопрос, видимо, не понравился Теодору, который взглянул на
доктора с упреком на то, что тот поставил его в неприятное положение.
- Сущие пустяки, не стоит рассказывать, - коротко отвечал Паклевский.
Гетман подошел к нему и с большой ласковостью во взгляде и нежностью
в голосе сказал ему:
- Я бы хотел, чтобы вы верили в мое расположение к вам и готовность
прийти на помощь: может быть, я и теперь мог бы быть вам полезен?!
- Я бесконечно благодарен вам, - коротко поклонившись, отвечал
Теодор, - но я не хочу уж поступать ни на какую службу, поеду лучше в
деревню...
- Не следует так огорчаться из-за пустяков, - прервал его Браницкий,
- и жаль, если прекрасный талант, который уже заставил говорить о себе,
погребет себя в деревне.
- Я не чувствую в себе никаких талантов, - пробормотал Теодор,
поглядывая на двери, как будто только выжидая момент, чтобы удрать отсюда.
- Вы, сударь, были в доброй школе, где можно было многому научиться,
- сказал Браницкий. - А в моей канцелярии Бек как раз нуждается в
помощнике, который со временем мог бы и совсем его заменить.
Он взглянул на него вопросительно; Теодор молчал.
Из передней кто-то позвал доктора Клемента, который торопливо вышел.
Они остались одни. Гетман, все еще загораживая собою двери, не терял
уверенности в себе.
- Ну, что же вы мне ответите, сударь, на мое предложение? - мягко
сказал гетман.
- Я вам бесконечно благодарен, но я твердо решил вернуться в деревню.
- В деревне, в Борку, вам, сударь, нечего делать.
- Я обязан заботиться о матери.
Гетман покачал головой.
- Пан Теодор, - сказал он голосом, в который старался вложить как
можно больше чувства. - Послушайте меня; вы знаете, что я так желаю вам
добра, как, может быть, никто на свете... Если у вас есть предубеждения,
отбросьте их, примите мое покровительство: а я ручаюсь за блестящее
будущее для вас, сударь. У вас есть все, что для этого нужно: внешность,
воспитание, талант и, что тоже не мешает, протекция, которую я вам охотно
окажу. Ну, можно ли отказываться от такого предложения?
Паклевский поклонился, опустив глаза и не зная, что сказать.
- Прошу вас быть со мной откровенным, - прибавил Браницкий. - Я
понимаю, что пребывание в Волчине должно было оказать влияние на вашу
юную, впечатлительную натуру. Вы, верно, наслушались там про меня всяких
ужасов: но почему бы вам не захотеть самому познакомиться со мной, узнать
этого оклеветанного человека и иметь о нем собственное суждение? Вы можете
остаться при дворе, не принимая на себя никаких обязательств. Прошу вас об
этом.
- Если бы я не имел никаких других причин для отказа от вашего
предложения, - сказал Теодор, - то было бы достаточно и того, что я,
перейдя к вам прямо от канцлера, мог бы показаться наемником, который
предал его тайны за кусок хлеба. Мне дорога моя честь!
- В этом вы, сударь, совершенно правы, - живо подхватил гетман. - Я
понимаю тонкость ваших чувств, но, спустя некоторое время...
Теодор приходил все в большее волнение, еще не решаясь высказаться
прямо. Но проницательный взгляд, который он бросил на гетмана, смутил
старика.
- Говорите, сударь, без оговорок, - сказал он, - что вы имеете против
меня? Молодой человек, только что вступивший в свет, не имеющий ни денег,
ни протекции, не отказывается от такого предложения, которое я вам делаю,
не имея на то серьезных причин. Я желаю, чтобы вы высказались определенно.
Я требую этого. Если бы не ваша молодость, сударь, я чувствовал бы себя
оскорбленным.
Паклевский, припертый к стене, не мог больше сдерживаться.
- В свое оправдание, - не без гордости отвечал он, - я могу сказать
только то, что я только повинуюсь приказаниям моих отца и матери. Я не
знаю, что руководило ими, но и отец, и мать требовали от меня, чтобы я не
имел никаких сношений с вашим двором и никогда не пользовался милостями
пана гетмана.
- Ваша мать, - порывисто заговорил гетман, - особа, к которой я питаю
глубокое уважение, но я должен сказать, хотя бы и перед сыном ее, что она
человек страстный, вспыльчивый, неуравновешенный и несправедливый!
- Пан гетман - это моя мать! - прервал Теодор.
Браницкий замолчал; он был страшно возбужден и весь дрожал; взглянув
на Паклевского затуманенными от слез глазами, он воскликнул:
- Я один имею право говорить это, потому что я...
Тут он подошел к Теодору и, раскрыв объятия, произнес с глубоким
чувством:
- Потому что я - твой отец!!
Паклевский остолбенел от удивления; ему казалось, что эти безумные
слова свалят его с ног, как удар грома. Гетман, видимо рассчитывал, что
юноша, ошеломленный этим признанием, бросится к его ногам. Вся кровь
бросилась в голову Паклевского; он вздрогнул и попятился от гетмана.
- Это клевета, - с возмущением крикнул он, - мой отец тот, кто дал
мне свое имя, кто вынянчил меня на своих руках и был мужем моей матери...
Это клевета, и после такого страшного оскорбления, которое вы бросили той,
которая мне дороже всего на свете, мне больше нечего здесь делать, и я не
чувствую надобности сохранять с вами какие-либо отношения... Только ваши
седые волосы, пан гетман, охраняют вас от мести за те слова, которыми вы
меня ударили по лицу...
Говоря это, Теодор бросился к сеням, но Браницкий закрыл